5
«Если человек к тебе приходит и говорит: "Я тут был у шамана, но не подействовало, и я пришел к вам", не нужно говорить ему, что он – идиот, и чтобы он больше так не делал. Ты говоришь: "Сейчас мы поможем тебе. Сейчас мы сделаем так, что лечение шамана заработает". Ты даешь ему парацетамол, чтобы у него там что-то не болело. Надо быть умнее, надо быть хитрее. Нужно быть более пластичным».
Посетив более чем 60 стран и поработав в странах третьего мира врачом, Виктория Валикова, молодой врач из Уфы, поехала в Гватемалу, чтобы построить там больницу для коренных майя. Сделать это удалось за год: договориться с властями, запустить успешную краудфандинговую кампанию, найти архитекторов, пригласить медиков-волонтеров. Сейчас Вика с командой запускают вторую больницу, в Никарагуа. А в ближайшие 10 лет планируют открыть еще несколько клиник для бедных людей в странах третьего мира. О буднях проекта, рисках, страхах, победах и ежедневной текучке Вика подробно пишет в личном аккаунте в соцсетях.
Виктория Валикова
– Какие у вас ошибки были с первой больницей, которые вы в Никарагуа уже не повторите?
– У нас были ошибки с волонтерами, об этом интереснее всего поговорить. Мы набирали всех подряд. Типа, если ты врач и хочешь приехать, то приезжай. У нас не было возможности набирать профессиональных строителей. Мы набирали всех, кто хочет приехать строить.
Мы работали вдвоем. У нас была небольшая команда, все волонтеры по часу в день что-то делали. Мы с Кариной работали 24/7. И у нас не было рекрутера, у нас не было алгоритма, как мы набираем кого-то. Поэтому многие ребята не выдерживали, уезжали. Многие просто не приезжали. То есть соглашались, доводили до последнего и не приезжали. У нас очень много было конфликтов на самом проекте, потому что никто не проходил никакую подготовку, никого не собеседовали, никого не рекрутировали нормальным образом.
– Люди ехали за романтикой?
– Люди ехали за чем угодно. Я не скажу, что кто-то ехал только за романтикой. Все люди едут с разными целями. Сегодня ты захотел романтики, завтра красивую бумажку о том, что волонтерил на проекте, послезавтра ты все-таки захотел мир спасти, потом решил снова за романтикой, потом тебя на работу позвали, и не хватило опыта, ты решил его набраться. Даже не то, что у разных людей разные цели, а у разных людей разные цели в разное время. Сегодня одна, завтра другая.
Сейчас намного лучше с этим. Мне кажется, у нас рекрутинг лучше, чем в коммерческих организациях. Есть рекрутер и помощник рекрутера. Они проводят собеседования по 3 раза, есть определенные анкеты, которые нужно заполнить, участники решают кейсы и т.д.
Сейчас, чтобы абсолютно левый человек, который на сто процентов нам не подходит, попал на проект, я не знаю, что должно произойти. Все должны закрыть глаза, пропустить его. А он проходит через 4-5 людей сейчас. У нас уже не бывает такого, что люди уезжают с проекта или не приезжают на него. Бывает, конечно, но это мы узнаем намного раньше, за 3 месяца, и можем кого-то найти. Сейчас левых людей на проекте нет.
– В Гватемале сейчас какое количество людей работает в команде?
– Два врача, Ксюша из Москвы. Анна из Львова, фотограф Алексия из Америки, помощник Макс из Штатов и два медбрата из Гватемалы.
– Это на какое количество пациентов?
– Самое меньшее в день – 40 человек. В среднем где-то 50-60 человек в день.
– Клиника работает 7 дней в неделю?
– Да, круглосуточно, 7 дней в неделю. У нас есть время консультаций, когда мы консультируем людей с обычными заболеваниями, типа простуды, с 8 утра до 4 часов дня 5 дней в неделю. В субботу до 12. А для всяких экстренных случаев: роды, порезался кто-нибудь, травмы – это круглосуточно.
– Самые частые поводы, по которым люди обращаются к вам в Гватемале – это что?
– Понос.
– Отсутствие чистой питьевой воды?
– Ну, они не моются, не моют руки, не обрабатывают пищу, у них нет туалетов, у многих нет проточной воды. Это все гигиена. Представьте себе Россию 150 лет назад, и вы попадете прямо к нам.
– Вы очень много говорите про положение женщин в Гватемале, про их бесправие, про то, что они бесконечно рожают детей, не знают про контрацепцию, не умеют читать, писать. В такое сообщество приезжают две незамужних девушки без детей и строят больницу. Как думаете, это может что-то изменить в сознании женщин, которые видят вас как пример совсем другой жизни? Или их уклад все равно остается абсолютно таким же? Может кто-то тоже захотеть стать врачом?
– Я так скажу: женщины там в таком положении не потому, что они не знают, что можно по-другому. В основном это потому, что тебя по лицу бьют с раннего детства и насилуют в 8 лет, и у тебя и так 10 братьев и сестер, и тебя в школу не отправляют. А не потому, что ты такая ничего не видела и ничего не знаешь. Все намного более драматично, чем люди думают. Ну, увидела нас девочка в 5 лет, такая: “О, классно. Белые женщины строят больницу”. Во-первых, в 5 лет она вообще мало что понимает. Очень слабые женщины. Мало кто понимает, что вообще происходит. И взрослые люди не понимают. “А, ну, наверное, работаете на кого-то. Наверное, у вас очень много денег. И тогда вообще никаких проблем нет, если много денег”.
А женщину, у которой уже в 15 лет есть двое детей, не сильно изменит, что она увидела: “О, клево, вы больницу построили. Я тоже так хочу. А, блин, у меня же двое детей. И муж мой так прямо даст мне больницу построить дома”. Поэтому не думаю, что это что-то сильно меняет в реальности. Конечно, очень хочется верить, и вам тоже хочется сказать, что да, все на нас смотрят, все изменились, и мир изменился.
Но нет. На самом деле все не так, и не будет никогда так. Хотя, конечно, верить хочется. Можем сказать, что да, детки смотрят на нас и берут пример. Я думаю, что они берут пример с того, что мы много работаем. Они смотрят на нас и думают: “Вот дебилы, столько пахать. Лучше бы пошли, кукурузу собрали”. Но это мой пессимистичный взгляд. У меня вообще очень пессимистичное настроение сегодня с утра.
– У вас вообще нет розовых очков?
– У меня есть. Я верю в светлое будущее, я просто хочу немножко изменить то, как люди воспринимают всю нашу благотворительность в странах третьего мира. Это не так: пришел, построил больницу, и все начали надевать на тебя гавайские ленточки с цветочками со словами: “О, Боже мой, вы такие классные. О, мы все уже выздоровели. И мы придем и вам спасибо скажем. Мы сейчас вам фруктов принесем, за корзинками уже послали”. Все вообще не так.
– А как тогда? Как у вас там происходят перемены?
– Да никак. Пришел, построил больницу. С тебя хотят денег за то, что ты построил больницу.
– Местные жители?
– Да все, кому не лень. Чего еще там хорошего происходит? Ничего, пошел, кого-нибудь отвез в больницу, все захотели денег за то, что повез кого-нибудь в больницу. Родственники хотят денег с тебя, чтобы домой вернуться. Женщина приходит и говорит: “Хочу аборт”. Я говорю: “Мы не делаем аборты”. Она такая: “Аборт мне не будешь делать, да? А я сейчас пойду и на тебя порчу наведу”. Типа того. Представление о том, что все тебе в ноги кланяются, – это вранье и провокации.
– Вы вряд ли ждали, что вам будут в ноги кланяться? И ехали же не за этим? Я уверена.
– Нет, конечно. Я ехала, чтобы вернуться в Россию, устроиться работать в нормальное место, ну и жить нормальной жизнью, быть уникальным специалистом в своей области. А видите, как оно получилось. Совсем не в России.
– И не в благоустроенной больнице, да?
– И не в благоустроенной больнице, и без зарплаты. Вот так вот, какая жизнь интересная штука.
– Часто и много сейчас говорят о профессиональном выгорании. У вас такое происходит?
– Не знаю. Если ты работаешь 365 дней в году и не отдыхаешь, я не знаю, происходит оно или нет. Выгорание – это как? Это, наверное, для людей, которые не любят, что делают. А для тех, кто любит, я думаю, наверное, не бывает такого. Я не знаю. У нас же график не нормированный. Я не работаю с 8 до 6. Но и отпуска нет, нельзя. Мы не можем уйти на 2 недели в отпуск – кто будет работать в это время?
– Вика, а что тогда вас поддерживает? Вы сейчас рассказали, что женщина приходит, просит сделать аборт, потом вы же еще и получаете за то, что не делаете ей этот аборт. Кто-то попытается обворовать, кто-то попытается пристать к вам. Не сделают то, что вы порекомендовали, просто не помоют руки. Но когда это бесконечно продолжается день за днем, что вас поддерживает там тогда?
– Мне нравится это все. У меня просто нет этих розовых очков, что все хорошие, все мне что-то должны. Окей, человек не помыл руки и снова заболел. Ну, классно, дал работы еще. Какая тебе разница: новый человек или тот же самый?
Было бы очень здорово жить в этом мире, если бы все были умные, красивые, хорошие, послушные. Все бы ходили по линейке и «спасибо» тебе говорили. Но мир вообще не такой, и не будет никогда таким.
Поэтому если ты приходишь и думаешь, что мы сейчас возьмем и будем только послушных лечить, а всех остальных мы пойдем и закопаем сразу, то с этим вообще не стоило тогда в медицину идти, да и вообще никуда не стоило идти. И жить тогда нужно в цивилизованных странах.
Если ты хочешь максимальной правильности, максимального порядка, чтобы максимально люди делали то, что ты хочешь, то тебе точно не в страны третьего мира, потому что там не будет так изначально. Люди будут забивать на тебя и делать так, как они привыкли веками делать. А ты будешь головой о стенку биться, пока не добьешься изменения какой-то одной маленькой вещи.
– Есть что-то, что вы переняли у гватемальцев?
– Более спокойное отношение к жизни. Я вообще, мне кажется, ни по поводу чего не волнуюсь. У знакомых есть дети. И я тоже хочу детей. Но не своих, а усыновить. Но все парятся, какую коляску выбрать, 3 колеса или 4, чтобы в машину засовывалась.
А в Гватемале просто нарожал 10 детей. Одни других воспитывают, ходят, растут все, как трава. И все такие спокойные, на релаксе. Никто сильно не парится, что у тебя памперс хуже, чем у соседки. И нормально. Мне кажется, все должно быть не в одну крайность и не в другую. Я сейчас думаю, что бы ни случилось, все равно уже все лучше, чем у большинства людей вообще в этом мире.
– У вас, вы имеете в виду, в вашей жизни?
– Да и у вас в вашей жизни. Да вообще у любого человека, который сейчас может телефон взять и позвонить, уже лучше, чем у многих людей, которые в этом мире живут.
У нас не так, как в российской поликлинике: нет одного лекарства, но у тебя из этой группы еще 4 разных лекарства, сейчас мы тебе подберем. Если у нас нет лекарства, то нет лекарства, и больше ни у кого нет лекарства. И люди умирают. А когда люди умирают, это плохо. Я вообще очень не люблю, когда люди умирают.
– У вас поставки лекарств из Европы идут или вы их там достаете?
– У нас несколько каналов. Мы из России возим. У нас до сих пор, к сожалению, волонтеры обязаны привозить с собой донации. Это у них прописано в контракте. Типа хочешь к нам – везешь донации. Не везешь донации, не попадаешь к нам. Все, что в жидком виде, мы покупаем в Гватемале на донационные деньги, потому что перевозить всякие растворы – это нереально. И делятся многие. Мы получаем из США донации, в основном расходники, а не лекарства: шприцы, пластыри, бинты, перчатки. Из Гондураса получаем лекарства от другой клиники, где я работала в свое время. Они делятся с нами. У нас много разных потоков.
– Сейчас клиника в Гватемале отстроена. На сколько времени вперед вы уверены, что она не закроется и будет функционировать?
– В плане того, что там потолки не обвалятся?
– В плане финансирования и потока лекарств. Вы, например, точно знаете, что, что бы ни случилось, 3 месяца или полгода-год она будет работать. Есть такие цифры?
– Я думаю, что если, допустим, я завтра полетела и самолет упал, то у нас все равно остается Карина. Карина – второй главный человек, она может спокойно рулить всей организацией. У нас явно будут проблемы с контентом, будет большой провал в трафике и донациях, наверное. Но никогда же не узнаешь, пока не помрешь. В общем, если мы обе взяли и умерли, у нас есть люди, которые, скорее всего, возьмут это под свое крыло.
Денег, я думаю, на полгода точно хватит. На год, наверное, даже хватит. Но проблема в том, что мы получаем лекарства в физическом эквиваленте, и их не приносят на блюдечке с голубой каемочкой: “Ой, ребята, вы забыли забрать лекарства в этом месяце, поэтому мы взяли и прислали вам посылку. Вот, распишитесь здесь. А можете даже не расписываться. Сейчас мы вам еще дадим”.
Ты должен позвонить, 50 раз напомнить, что тебе кто-то что-то должен. После этого ты должен позвонить 51-й раз, потому что они точно забыли после предыдущих 50. После этого ты еще раз им звонишь и напоминаешь, потому что, скорее всего, это долбаный ассистент, и никому он ничего не передал. После этого ты еще раз напоминаешь, после этого ты приезжаешь, и они, конечно же, забыли. Короче, ты должен приехать все равно.
После этого ты еще раз им напоминаешь, ждешь пару дней, потом они выдают тебе лекарства, а это не те лекарства. Ты такой: “Ребят, это не те лекарства”. Они такие: “Извини, мы забыли. А что же вы нас не предупредили?” Ты такой: “Слушайте, мы звонили вам 100500 раз”. Они такие: “А, это были вы? Ну, мы ваш заказ другим отправили. Извините, сейчас мы его заберем. А может быть, мы вам другие лекарства наберем?” Мы: “Нет, нам нужны эти лекарства”. Они: “Ну, не знаю. Может, вы через месяц приедете?” Мы: “У нас через месяц уже люди помрут. Давайте сейчас что-нибудь сделаем?” Они: “А, помрут? Ну ладно, давайте”. И ты, короче, забираешь лекарства.
Кроме нас никто так сильно не натренирован, чтобы заниматься этим, потому что через этот процесс нужно пройти раз 10, чтобы ты понял, как это все работает. И в каждом месте то же самое. Как узнать, какие тебе нужны пластыри, перчатки, как их достать, чтобы тебе их прислали вовремя, чтобы у тебя волонтеры приехали, чтобы именно на дом прислали это все? Это такой сложный логистический процесс, и сложный не тем, что надо бумажки заполнить, а тем, что очень тяжело понять, как оно вообще работает. Поэтому нужны мы, кто в этом более или менее разбирается, и кто более или менее может систему эту всю вести.
Я думаю, что на какое-то время у нас точно хватит запала, чтобы люди просто приходили, чтобы волонтеры приходили и на деньги в магазине покупали все, что мы сейчас получаем бесплатно. А потом разберутся, наверное.
– В Никарагуа примерно все то же самое будет или там какие-то свои особенности вылезают, которые вы замечаете? Вот с получением лекарств, с восприятием местными жителями вашей истории?
– Да в Никарагуа вообще жесть.
– Там хуже, чем в Гватемале, сложнее? Или так некорректно сравнивать?
– Сложнее, конечно.
– Почему?
– Во-первых, потому что там вооруженные беспорядки на улицах. Когда в тебя кидают горючую смесь, это всегда сложнее, чем когда в тебя не кидают горючую смесь. Это первое.
Второе: в Никарагуа очень плохие границы, на которых работают прекрасные, наверное, люди, я так думаю, глубоко в душе. Вот у нас с вами православный портал. А так бы я сказала, какие люди работают на никарагуанских границах.
Короче, они делают все, чтобы тебе было максимально сложно перейти границу и пройти в Никарагуа. Мы все обвешаны этими донациями, везем с собой таблетки и какие-нибудь шприцы, но они тебя останавливают, спрашивают, что, зачем, куда везешь, что хочешь.
Кроме этого, в Никарагуа больше бумажек, более бюрократическая страна. Такой Советский Союз, только опоздавший лет на 40, даже больше. У нас в деревне, в принципе, намного сложнее. В Гватемале у нас было электричество, проточная вода. А в Никарагуа нет, и дороги нет, и доехать никак нельзя. Дороги размываются, часть идет по пляжу. Если прилив, то не проедешь. По джунглям надо ехать. На обычной машине не проедешь, на грузовой не проедешь. Можно на лошадях, на мотоцикле и пешком. Возить стройматериалы сложно. То есть невозможно. Общественный транспорт не ходит, ничего не ходит.
– А как вы будете их возить тогда? На чем? На мотоциклах?
– Нет, мы построим дорогу.
– То есть сначала вы выстраиваете дорогу, потом уже приметесь за больницу?
– У нас есть архитекторы, те же ребята, которые строили клинику в Гватемале. Они, собственно, будут строить. Сначала планировать и строить бунгало для волонтеров, где будут жить все, пока будет строиться клиника. Если в Гватемале мы жили в общественном здании, в школе, пока строили, то тут общественных зданий нет. Надо что-то построить, где жить, а пока жить в палатках. Это более экстремальная ситуация.
В Гватемале мы в горах, у нас там есть пара видов змей, пара видов скорпионов. В Никарагуа все ползает, все шевелится. Ты кидаешь палку, и у тебя что-то ползет тут же. Так что там жить в палатках не сильно весело. Поэтому, пока они будут размечать, строить дорогу, не асфальтовую или бетонную дорогу, а отсыпать гравий, ровнять грейдерами, вырубать джунгли и прочее, чтобы провести дорогу более-менее адекватную, мы параллельно с этим будем делать что-то уже на строительстве. Нас же там много ребят.
– В Гватемале наверняка были какие-то конфузы либо непонимания из-за разности культурных кодов, когда современная медицина сталкивалась с вековыми традициями.
– Если сказать в общих чертах, то я думаю, что надо со всеми дружить и не надо ни с кем воевать. Это моя принципиальная позиция.
Да, в Гватемале есть шаманы, повитухи местные. Нужно со всеми дружить, и все. И вот вам секрет вообще на все: не нужно никого учить жизни, не нужно никому говорить, что они не правы. Нужно быть умнее и со всеми договариваться, со всеми коммуницировать. И если человек к тебе приходит и говорит: “Я тут был у шамана, но не подействовало, и я пришел к вам”, не нужно говорить ему, что он идиот, и чтобы он больше так не делал.
Ты говоришь: “Сейчас мы поможем тебе. Сейчас мы сделаем так, что лечение шамана заработает”.
Ты даешь ему парацетамол, чтобы у него там что-то не болело. Надо быть умнее, надо быть хитрее. Нужно быть более пластичным.
– Про Никарагуа вы уже знаете что-то в этом плане? Про шаманство, про повитух? Там примерно то же самое все?
– Ну, в Никарагуа, там, где мы, на побережье, на самом деле более адекватное население. Все любят растительную медицину: травки заваривать, прикладывать, еще что-то. К сожалению, это везде в мире любят. Или к счастью, я не знаю. Круто, я тоже шалфеем горло полощу, когда болит, или ромашкой попку младенца можно подмыть, и ничего плохого не будет. Но когда люди начинают лечить диабет или высокое давление этими травками, они обычно просто помирают во время того, как пытаются лечиться.
И самое интересное, что они тратят огромные деньги на то, чтобы покупать все эти отвары. Потому что начинают обычно с дешевых, а заканчивают крупными суммами. И на нормальные лекарства денег не остается.
Я говорю, мы тут не для того, чтобы менять полностью жизненную философию и уклад жизни людей. Мы для того, чтобы делать то, что в наших силах: и рассказывать, и пытаться обучать, и лечить людей, и пытаться рассказывать, почему, что происходит. Но это тяжело, и это не одного года и не одного десятилетия работа, поэтому мы и являемся таким длительным проектом. Мы не однодневный проект, не такие ребята, которые приехали и уехали. Мы навсегда, и мы никуда не деваемся. Мы постоянно будем менять восприятие нашей медицины и стараться, чтобы люди понимали, что вообще происходит.
– У вас были поражения, проигрыши?
– Конечно. У меня вообще поражений больше, чем успехов.
– Какое самое болезненное?
– Ну, у меня очень много пациентов умерло. Очень много людей, которым нельзя было помочь в условиях гватемальской медицины, и огромное количество людей, которым можно было помочь, но у них не было денег ехать в больницу, у меня не было денег платить за них, потому что мы не получаем зарплаты, к сожалению. Я уже давно ее не получаю. Не было возможности кого-то довезти. У людей должна же быть машина, чтобы довезти.
Людям очень тяжело понять, как вообще это все работает. Когда ты не можешь представить, что ты позвонил в скорую, а скорая вообще не приехала. Я из Уфы, у нас такого вообще не бывает. Я звонила в скорую, и она приезжала через 3-5 минут. Если 15 минут, я уже расстраивалась, что долго. Такого, что у тебя нет телефона, люди представить не могут.
А теперь представьте такое, что у тебя даже, может быть, есть телефон, но ты не знаешь цифры, и как позвонить, не знаешь. Или тебе дают лекарство, которое нужно принимать по часам, а ты не умеешь время по часам определять или у тебя часов нет. Или тебе нужно вставать ночью, чтобы померить ребенку температуру, чтобы узнать, нужно ли ему лекарство давать или нет, но у тебя нет света, нет термометра, и еще тебе муж дает подзатыльник за то, что ты вообще встала, а у него на ночь другие планы. И теперь представь эту ситуацию и выдохни, насколько у нас вообще все круто.
Еще очень тяжело уговаривать людей ехать в больницу, потому что они не хотят. У майя же дискриминация. Это как у нас: ты живешь в общаге с узбеками, или кто у нас там особо ущемленные слои, и у них ни у кого нет, допустим, медицинской страховки. И еще никто из них по-русски не говорит, а ты им такой говоришь: “Поехали в больницу”. И они такие: “Да ну, куда я поеду? Сейчас меня развернут. У меня и полиса нет, я и объясниться не могу с ними. И они вообще меня за человека не считают. Я на такое унижение не способен. Я никуда не поеду”.
А вот теперь представьте нашу работу, когда никто не хочет ехать в больницу, потому что мы работаем с коренными майя. И они такие: “Мы никуда не поедем. Они в прошлый раз над нами ржали. Они в прошлый раз нас не приняли. Прошлый раз я ехал до больницы 8 часов, доехал, и меня развернули обратно. Я уехал, они мне ничего не сделали. Мой ребенок умер. Я не поеду в больницу”.
И вот у тебя человек, которому надо вырезать аппендикс. Ты не можешь это сделать в клинике, потому что у нас нет общего наркоза, нет анестезиолога. И ты такой типа: “Ребята, надо ехать в больницу”. Они такие: “Мы не поедем” и уходят. А тебе потом с этим жить.
Это не 100%, конечно, ты уговариваешь. Некоторые едут. Некоторым ты обещаешь, что там будет твой знакомый. Нас все знают, меня все знают. Меня вообще все боятся. Мне отказать невозможно ни в какой больнице. Я такая: “Вы будете лечить. Не будете лечить – я вас убью всех”. Поэтому со мной едут. А если кто-то, кто еще менее опытный, менее жесткий, кто меньше вкладывает сил в эти уговоры, то люди отказываются и не едут. Люди боятся, их понять можно.
Я понимаю 100%, почему так происходит. Потому что к тебе относятся не по-человечески. Очень тяжело потом взять и внушить себе, что в этот раз будет иначе.
– Когда вы приезжаете в Москву, вас не раздражает сфокусированность людей на других вопросах? Когда вы понимаете, что на самом деле у них все есть, а они переживают по поводу последней модели телефона? Или здесь вы тоже расслабленная?
– Меня вообще очень мало что раздражает. Несколько вещей, так скажем, могут вывести из себя. Я стараюсь людей не судить: у каждого своя жизнь, и каждый живет, как хочет. И поэтому меня очень расстраивает, когда мне или нам начинают говорить, что мы кому должны и как мы должны делать правильно. Мне кажется, что все люди могут и должны делать то, что они хотят и что им нравится, что доставляет удовольствие.
– Вы имеете в виду вопросы, «почему вы не лечите в России, а едете непонятно куда»?
– Да. “А почему не в России? А почему вы не делаете так? Почему вы не получаете то?” У людей же очень слабое представление о том, как работает благотворительность, как работают вообще мировые благотворительные организации, частные, маленькие фонды, большие фонды, в России, не в России. У нас большинство суждений людей складывается из того, что они когда-то где-то слышали, когда-то кто-то где-то сказал.
Да, у нас очень много: “А почему не в России? Почему вы просто не попросите большие пожертвования? Почему бы вам не написать Красному Кресту? А почему вы не обратились во “Врачи без границ”? Напишите президенту! А почему Гватемала вам не помогает? Скажите им, чтобы просто шли работать. Зачем лечить черных? Просто выйди замуж. Вообще вы все тупые. Ты просто жирная и тупая. Тебе просто делать нечего”.
А по поводу того, что у нас в России все зациклены на чем-то другом, да, это объективно. Понимаете, мы очень разные. Это легко сказать: “Вы думаете все об iPhone и не думаете о бедных детях Гватемалы”. Но можно же более узко сказать: “Вы миллионы собираете на одного ребенка, но на это могли бы вылечить всю Гватемалу. Вы могли бы таких клиник, как наша, построить еще 10, и мы бы лечили еще на эти деньги”. Так же тоже можно сказать.
Но меряется все не количеством. Я стараюсь никому не говорить, как что должно быть, как правильно, какая благотворительность хорошая, какая не хорошая.
А по поводу людей, которые зациклены на чем-то более земном… Сейчас я пафосную вещь, конечно, скажу, но мне кажется, что у всех разный уровень. Знаете, есть такие уровни, пирамида Маслоу, немножко более расширенная, когда ты в какой-то момент хочешь, чтобы тебе было что покушать; в какой-то момент ты хочешь, чтобы тебе было где поспать. Ты хочешь найти получше квартиру, машину купить, чтобы не на метро ездить. Потом ты хочешь телефон. И где-то в конце, когда ты полностью удовлетворен своей личной жизнью, карьерой, еще чем-то, ты хочешь сделать что-то еще. Многие вообще никогда в жизни до этого не дойдут. И не дошли, и не дойдут, и не будут туда идти.
А есть какая-то маленькая группка людей, у которых эта пирамида сдвинута, как у нас она была сдвинута. Для нас было важнее кому-то помочь, чем новый iPhone. А кто-то проходит все эти стадии, удовлетворяется и помогает. У нас много спонсоров, которые удовлетворились всем, и мы их последний пункт, который они завершают. И мне кажется, это очень круто. Я бы, на самом деле, хотела быть таким человеком, который все вообще удовлетворил и сейчас занимается благотворительностью, потому что может себе это позволить. Но таких не очень много, и я надеюсь, что будет больше.
Мы развиваемся, страна растет. В России все вообще чудесно. Я в Москве сейчас. Я просто хожу и думаю, что Москва – это самый лучший город на свете, и Россия самая лучшая страна на свете, потому что настолько здесь круто, настолько вообще все здорово.
Я очень много где жила, очень много где была, и если бы у меня был какой-то выбор, где мне жить, конечно, точно в России осталась бы. С точки зрения комфорта, с точки зрения того, что здесь вообще происходит, я бы даже не думала. Не понимаю, чего все люди страдают?
Для меня шок, насколько здесь другой уровень страданий вообще: “Я записался в электронную очередь в поликлинику, и все равно пришлось ждать 5 минут. Все плохо”, “Мне сделали зуб, и пломба оказалась на 2 оттенка темнее, чем мы договаривались”, “Этот соус плохо отражает мою индивидуальность. Я хочу поменять мясо. Мне не нравится”, “Эта паста для чувствительных зубов, крышечка другой формы. Я так не могу. Как можно так жить?” Да, проблемы другого формата, но я думаю, что у всех они есть. Людям же нравится страдать. Никто не может, и я не могу никому запретить страдать. Пусть страдают, раз хочется.
– Чего вы боитесь?
– Я очень сильно боюсь умереть. Мне этот год вообще никак нельзя умирать, потому что у меня венчание, свадьба через неделю и масштабные планы на жизнь. У нас проект в Никарагуа. После этого мы, наверное, возьмем еще какой-нибудь проект. Нам предлагают заброшенную больницу в джунглях взять себе под опеку. Мы планируем детей усыновлять. Очень сильно не хотелось бы умереть. Вообще все, что мы делаем, очень рисковое, и риски огромные.
В деревне в Никарагуа, где мы будем строить, контрабандисты возят морепродукты, и периодически их убивают. Я понимаю, что это к нам слабо относится, но там вообще волнения, в Никарагуа. Очень легко, чтобы тебя взяли и убили нечаянно. Там у нас всякие эти лихорадки: денге, Зика, малярия. Умереть от малярии, конечно, тяжело в современном мире, но можно.
Меня недавно ужалила медуза, и я чуть не умерла. У меня аллергия на медуз, как выяснилось, и я чуть не подохла прямо там. И никто не поможет, потому что кто врач, если не ты? Поэтому опасно. Я боюсь, что Карина умрет или мой парень Эндрю. Мне очень сильно не хотелось бы, чтобы они умерли, потому что будет очень грустно.
Виктория с женихом
По поводу проекта я мало чего боюсь. Да, у нас может не получиться, этот проект может не сработать, но это же не конец света. Не получилось тут – пошли, нашли другое место. Это тяжело, это затраты времени, у нас там волонтеры приехали, они уже ждут, но это не такой конец света. Это ты всегда можешь исправить. Со смертью сложнее. Поэтому вот так.
Фото: Viktoria Valikova / VK
© 2009-2020, «Христианство, православие». Все права защищены.
При копировании материалов прямая открытая для поисковиков гиперссылка на fond-sovest.ru обязательна. 
* XML, HTML
