1
«Иногда идет через деревню отряд немцев, смотришь, кто-то банку тушенки бросит или полбуханки хлеба, особенно если видят, что дети малые стоят, оборванные, голодные. Может, кто из них своих детей вспоминал, у кого-то совесть, если не просыпалась, то шевелилась. А вот полицаи… те были чисто звери…» Воспоминания о войне – в рассказах фронтовиков.
Виктор Розов
Мы вырвались из окружения, буквально наехав на немецкое кольцо в слабом его звене. Мы – это орудийный расчет и сестры – были в кузове грузовика, сзади которого болталась та самая 76-миллиметровая пушка. Многие в машине оказались мертвыми, иные ранены, с ними несколько человек, чудом уцелевших. Бесстрашная наша батарейная сестра Рахиль Хачатурян и мой друг Сергей Шумов переложили меня в другой грузовик. На нем я должен был ехать куда-то в полевой госпиталь.
Помню то место: край деревни, песчаные некрутые берега речушки, застывшая черно-зеленая трава, посыпанная снегом. Сергей ходил около машины. Широкое, по-крестьянски доброе лицо его было серого цвета, скулы выступили резко.
Здесь было тихо. Но на несколько минут. Немцев снова прорвало. Все загудело, и на деревеньку пошел огонь. Машина наша зафыркала и дрогнула.
– До свидания, Сережа…
Он остановился, посмотрел на меня невидящими глазами и мне, истекавшему кровью, сказал:
– Завидую тебе, Витя.
Я был последним, кто видел Сережку живым. У него были молодая жена и совсем маленький ребенок. В Театре имени Маяковского (бывший Театр Революции) на мраморной доске вы можете прочесть и его фамилию, написанную золотыми буквами. Он был очень хороший парень. Золотые буквы и вечная память. Ах, лучше бы он жил…
Где меня мотала машина, не знаю, не помню. Помню только ночь под землей в полевом лазарете, керосиновые лампы на столах, дрожащую над головой от взрывов бомб землю. Что-то надо мной свершалось. Мое внимание – на товарища из нашей батареи. Забыл имя его и фамилию. Он на другом операционном столе, близко. Сидит, широко открыв рот, а врач пинцетом вытаскивает из этого зева осколки, зубы, кости. Шея вздутая и белая, и по ней текут тоненькие струйки крови.
Я тихо спрашиваю сестру, бесшумно лавирующую между столами:
– Будет жить?
Сестра отрицательно качает головой.
Вспомнил его фамилию: Кукушкин.
Шум. Резкий широкий шум. Бомба упала в госпиталь. И как муравейник: бегут, складывают инструменты, лекарства. Нас – на носилки, бегом, опять в грузовики. С полумертвыми, с полуживыми, с докторами, с сестрами. Едем через корни, овражки, кочки. Ой, какой крик в машине! Переломанные кости при каждой встряске вонзаются в твое собственное тело. Вопим, все вопим. Ой-ой-ой!
– Давайте в Вязьму!
Вот она и Вязьма. Скоро доедем. Стоп, машина!
– Что там? – говорит шофер.
– В Вязьму с другой стороны уже входят немецкие танки.
Мы в вагонах-теплушках. Поезд тянет набитые телами вагоны медленно. Налет авиации. Стоп! Скрежещут колеса, тормоза. Кто на ногах, выскакивает в лес. В раздвинутые двери нашего товарняка вижу, как лес взлетает корнями вверх. Убежавшие мчатся обратно в вагоны, а мы – лежачие – только лежим и ждем.
Смерть так и носится, так и кружит над нами, а сделать ничего не можем. Пронесет или не пронесет?
Бомбежка окончена. Едем дальше. Тишина. Куда-то приехали. И вдруг… Приятная, нежная музыка. Где это мы? На каком-то вокзале в Москве. На каком? Так до сих пор и не знаю. Кто на ногах, идет на перрон. И у одного вернувшегося я вижу в руках белую булку. Белую как пена, нежную как батист, душистую как жасмин.
Белая булка и музыка.
Как, они здесь заводят музыку?! Едят белые булки?! Что же это такое? В то время как там ад, светопреставление, здесь все как было? Да как они могут?! Как они смеют?! Этого вообще никогда не может быть! Никогда! Белая булка и музыка – это кощунство!
Сейчас, когда я пишу эти строки под Москвой на даче, я любуюсь распускающимися астрами. Война, хотя и не в глобальном виде, кочует по свету из одной точки земного шара в другую. Одумаются ли когда-нибудь люди или прокляты навеки?
Источник: Розов В.С. Удивление перед жизнью. Воспоминания. Москва: АСТ, 2014. С. 60-67. Тираж 1000 экз.
Каюсь! Был грех – ударил человека за невыполнение приказа. Я был временно назначен командиром огневой батареи в один из полков нашей 5-й бригады. Полк был придан стрелковой части, находившейся в некотором отдалении от командира бригады полковника А.Ф. Синицына. Командиром огневой батареи я пребывал по совместительству с должностью его адъютанта. В разгар нижеследующей истории связь с ним была затруднена, а с дивизионным начальством связаться было легко, тем более что после моего пребывания на должности командира батареи управления все секретные телефонные позывные я знал наизусть.
Евгений Весник
Итак, грех! Я, офицер, ударил солдата. По моему приказу он должен был взвалить на себя «катушку» с телефонным проводом и под обстрелом, стоя на подножке едущей автомашины «додж», стравливать нитку до тех пор, пока машина может продвигаться по бездорожью. Затем ползком или бегом дотянуть «нитку связи» до окопов и, подключив ее к аппаратуре, обеспечить тем самым мою связь с командиром стрелковой части. Мы должны были помочь пехоте своими орудиями, четырьмя мощными 152-миллиметровыми пушками-гаубицами.
Времени для выполнения приказа давалось – 20 минут. Они проходят – связи нет. Проходят 25 минут. Отсутствие связи могло выглядеть как моя нерасторопность, что влекло за собой весьма неприятные последствия. Состояние взвинченное, кругом разрывы снарядов. Одним словом, «жарко». Вскакиваю в свой «виллис», еду по «нитке» и наталкиваюсь на сидящего под деревом, трясущегося от страха моего связиста.
– Ты что же делаешь, такой-сякой? Хочешь, чтобы меня расстреляли? Батарея не знает, куда стрелять! Почему сидишь здесь?
– Живот заболел, схватило. Не могу идти, – отвечает.
Взбешенный, выхватил пистолет, но сдержал себя, только ударил.
Сам дотянул провод. Все наладилось. Но замполит полка, который невзлюбил меня за умение дружить с солдатами, решил за рукоприкладство предать меня офицерскому суду. Такие суды в случае доказанности вины для офицера кончались разжалованием в рядовые и отправкой в штрафную роту. А штрафная рота – это минимум шансов остаться живым!
Что делать? Дозвониться до комбрига по своей связи никак не могу. Решаюсь и звоню подполковнику Якимюку. Все коротко рассказываю. Приказывает – ночью прибыть к нему вместе с замполитом полка.
– Шо вин зробыв?
– Ударил солдата. Рукоприкладство, товарищ гвардии подполковник. Недопустимо.
– Так. А шо зробыв солдат?
– Он не выполнил приказ командира. Но все-таки это рукоприкладство.
– Добрэ. Значит, лейтенант Весник ударил солдата. И вы его, значит, решили судить. Так, товарищ капитан? А шо написано в уставе по поводу нэвыполнения приказа командира в боевой обстановке?
– Расстрел на месте.
– Так. А шо зробыв лейтенант Весник?
– Ударил солдата…
– Давайте еще разок. Значит, шо зробыв лейтенант?
– Он ударил солдата.
– А шо вин должон был зробыть по уставу? За невыполнение боевого приказа?
– Расстрелять на месте.
– Так. Давайте, значит, у третий раз: шо зробыв Весник?
– Ударил…
– А шо должон был зробыть?
– Расстрелять…
– Значит, так. Вам, товарищ капитан, объявляю выговор за неправильную трактовку устава воинской службы, а гвардии лейтенанту Веснику объявляю благодарность за сохранение жизни боевой единице в лице солдата Красной Армии. Вы свободны, товарищ капитан!
Гвардии подполковник позвонил моему командиру бригады и порекомендовал освободить меня от временного командования батареей и вернуть к исполнению обязанностей адъютанта.
* * *
Кенигсберг. Передовая. Из каждого окопа – выход в сторону противника. Выход из окопа, о котором речь, простреливался немецким снайпером. И лежало там два трупа, которые из-за этого снайпера не могли убрать. Мне срочно понадобилось пройти мимо выхода. Миновать его и не получить пулю – почти невозможно. Что делать? Я знал, что снайперская винтовка укреплена на подставке и упирается в плечо снайпера. После выстрела она, хочешь не хочешь, немного смещается и ее приходится каждый раз возвращать в исходную позицию. Знаю, что у снайпера на поправку прицела уходит пять-шесть, максимум десять секунд. Снимаю с головы фуражку и бросаю в простреливаемый выход из окопа. Снайпер спустил курок. И когда я увидел, что пулька ударилась в тыловую часть окопа, кинулся бегом через опасную зону. Проскочил! Да еще успел послать снайперу воздушный поцелуй!
Для подобных выходок надо быть молодым. Очень молодым! Мне было 22 года. После этого «циркового» номера самоуверенно написал матери: «Меня не убьют!»
* * *
Пригород города Гольдап. Сидим с ординарцем в двухэтажном доме, налаживаем связь. Толком не осознавая, почему я это делаю, забираю рацию и говорю:
– Пойдем отсюда. Здесь будет что-то нехорошее. Я почувствовал. Пойдем.
Вышли из дома, отошли метров на сто, закурили. Через 30 минут дом взлетает на воздух. И после этого случая писал матери: «Мама, меня не убьют». Не убили!
* * *
Единственный раз в жизни я видел настоящего профессионального разведчика. Когда 9 апреля 1945 года мы взяли часть Кенигсберга, за высоким забором во дворе какого-то учреждения был выброшен белый флаг. Сошлись парламентеры с нашей и с немецкой стороны, открыли ворота, и сдалось огромное количество офицеров и солдат. Первым сдался в плен человек в немецкой офицерской форме. Он подошел к командиру нашей части, обнял его, расцеловался с ним и сказал по-русски:
– Черт, устал, как собака.
Мы были чуть ли не в шоке. С него сняли немецкий китель, накинули полушубок – было еще прохладно. Подкатил «виллис», человек сел в машину и укатил.
Потом нам рассказали, что он-то и «сколотил» эту группу сдавшихся без боя немецких солдат и офицеров. А сдавшихся было более двух тысяч!
***
Из всех воспоминаний о войне извлекаю лишь то, что имеет отношение к добру, к человеческой дружбе! Основа дружбы – это способность сопереживания и сострадания! Без этих подарков Бога людям не существует дружбы! Если человек говорит о том, что дружба – надуманное свойство людей, это означает, что он обделен, что он грешен, что он в лапах сатаны! В страшной войне Добро было сильнейшим оружием! Странная формулировка, да? Нет, не странная. Когда ощущаешь доброе к тебе расположение солдат, начальства, пишущих тебе письма – о! – это так помогает побороть в себе страх, сомнения. Это удваивало и духовные, и физические силы и, если хотите, обязывало быть мужественным. Вообще на войне трудно было быть плохим. На войне человек – как на «рентгене»!
И в заключение мне хочется сказать несколько слов молодым людям. Да, вам трудно только позитивно (или, пользуясь современной избитой терминологией, – однозначно) размышлять по поводу выигранной нами адской войны. Не стоит тратить энергию и время на то, чтобы оценивать то так, то эдак то, что сделали мы – старшие!
Не надо пилить опилки, надо лишь поверить тому, что большинство из нас воевало с чистыми сердцами и совестью.
Надо обязательно поверить тому, что все свои силы люди должны тратить на Единение во имя того, чтобы не повторился тот кошмар, в котором под грохот моторов, металла и огня скрежетала чудовищная, неописуемая мешанина лжи и героизма!..
Источник: Весник Е.Я. Записки артиста. Издательство: ВКТ, 2009.
Однажды, когда я учился во втором или в третьем классе, наша учительница Лидия Павловна, жившая со своей мамой в соседнем подъезде, провела с нами что-то вроде урока антирелигиозной пропаганды. Вернувшись из школы под впечатлением яркого рассказа о том, как «попы дурят народ», я первым делом пристал к своей русской бабушке, Анисье Ефимовне, человеку глубоко верующему. Она не пропускала ни одного большого церковного праздника и при первой возможности брала меня с собой на службу в церковь в Ваганьково. В этой же церкви ее и отпевали, после кончины в начале 1965 года.
Зиннатулла Мустафин
– Бабушка, а ты знаешь, – говорил я, делая круглые глаза и искренне желая донести до ее «обманутого» сознания идеи атеизма, – что все эти церковные чудеса всего лишь ловкие фокусы, что на иконах специально рисуют слезы или вообще прикрепляют трубки с водой и, таким образом, обманывают людей.
Дальше меня понесло, как Остапа. Я взахлеб рассказывал о только что услышанном в школе. Мама с бабушкой молча переглянулись.
– Вообще-то, Раиса Георгиевна, мама Лидии Павловны, сама ходит в церковь, – сказала моя мама. – Между прочим, часто вместе с твоей бабушкой стоит службу.
– Ну и что? – сказал я и попытался продолжить «воспитательную» беседу.
– А то, что ты еще мал и соплив, – отрезала бабушка. – Подрастешь – поймешь. Вашей Лидии Павловне велели вам так сказать, она и сказала. Она человек подневольный. Такая нынче политика у государства, чтобы люди в церковь не ходили. А мне грех твои слова слушать. Мне Бог детей спас во время войны. И Гришку, и Николая.
Через три недели после начала войны немцы подходили к Смоленску. 15 июля вторая танковая группа Гудериана, преодолев сопротивление наших войск под Оршей, захватила старинный город Красный, почти ровесник Москвы. Одна колонна немецких танков рванула к Смоленску, до которого оставалось всего сорок пять километров, другая – наступала южнее, в направлении Ельни. 16 июля немцы ворвались в Смоленск, но захватить весь город с ходу не смогли. Наши войска контратаковали и где-то на отдельных участках даже потеснили немцев. Третья танковая группа Гота, наступая от Витебска, обошла Смоленск с севера и захватила Ярцево. Начиналось Смоленское сражение, на два месяца задержавшее наступление гитлеровцев на Москву.
Рядом с Красным раскинулись деревни Середнево, Сырокоренье, Нитяжи, Варечки, протекают речки Лосвинка, Дубрава, Литвинянка. Местная топонимика говорит о тесном переплетении культур русских и белорусов, о непростой истории этого края, успевшего побывать частью и Великого княжества Литовского, и Речи Посполитой. Отсюда когда-то и пошел род Балусовых. В этом льняном краю они появлялись на свет, росли, женились или выходили замуж, пахали и сеяли, рожали детей, уходили воевать, сюда возвращались, находили здесь вечный покой.
В 1812 году здесь, по Старой Смоленской дороге, рвались к Москве войска Наполеона. У них на пути встала дивизия Неверовского, сформированная из необстрелянных новобранцев. И задержала французов, дав возможность главным силам русской армии отступить. У деревни Сырокоренье в начале августа французы форсировали Днепр. А спустя три месяца они снова переправлялись здесь через эту реку, но уже под ударами русских войск, пинками гнавших их на запад.
Старший брат мамы Григорий к началу войны вступил в партию, успел поработать учителем. В сороковом году был призван в армию. Воевать с фашистами пришлось в артиллерийской разведке сначала на Северо-Западном, а потом на Ленинградском фронте.
Другой мой дядя по материнской линии, Николай, тоже был член ВКП (б) и служил оперативником в НКВД. Вместе с отступающей армией отступал и он, а после освобождения Смоленщины так и остался в этой области наводить порядок в городах и селах, бороться с бандитами и беглыми полицаями.
Третьему, самому младшему, Ивану к началу войны исполнилось только шестнадцать. В армию его не призвали как по причине недостаточного возраста, так и быстрого наступления немцев. Ваня был комсомолец и помогал, чем мог, партизанам. Его выследили свои же односельчане, которые добровольно пошли служить немцам. Бабушка иногда рассказывала, что иной раз немцы вели себя по отношению к местному населению человечнее, чем полицаи.
– Иногда идет через деревню отряд немцев, – рассказывала она, – смотришь, кто-то банку тушенки бросит или полбуханки хлеба, особенно если видят, что дети малые стоят, оборванные, голодные… Может, кто из них своих детей вспоминал, у кого-то совесть, если не просыпалась, то шевелилась. А вот полицаи… те были чисто звери…
По своей свирепости и жестокости, ненависти к людям предатели соперничали с эсесовцами, этими извергами рода человеческого.
Ивана долго и зверски били. Должны были расстрелять или повесить. Лютой казни удалось избежать чудом. Бабушка собирала по деревне самогон и какие-то продукты, чтобы выкупить у старосты Ваню, спасти от лютой смерти. Кто-то из добрых людей отдавал последнюю курицу, краюху хлеба или кусок сала, десяток картофелин. Хотя и самим есть было нечего.
Ваню не казнили.
– Он и так у тебя издохнет, – говорил староста моей бабушке, загребая рукой собранную еду и выпивку. – Вон как мы его отделали, краснопузого. Будет знать, как партизанам помогать.
Тогда Иван не умер. Его выходила мать, моя бабушка. Правда, он на всю жизнь остался инвалидом. У него отбили все, что можно было отбить. У него никогда не было детей, он все время болел и умер, едва дожив до сорока лет. Он запомнился мне очень худым, с ввалившимися щеками, острым кадыком, длинным носом с горбинкой, ставшей характерной меткой балусовской породы. Да и лицо все его было как будто составлено из острых углов, в том числе и широкие скулы, обтянутые пергаментно-восковой кожей нездорового землистого оттенка. Только глаза все время улыбались…
Бабушка, провожая Григория в армию, сунула ему в карман вырванный из школьной тетрадки листок с «охранительной» молитвой. Начинается она так: «Живущий под кровом Всевышнего, под сенью Всемогущего покоится…»
Григорий, проявив недостойную для члена партии несознательность, так и носил в нагрудном кармане гимнастерки листочек со словами молитвы. Но однажды он его потерял, видимо, случайно обронил. Листок с молитвой попал к замполиту. То ли сам нашел, то ли передал кто из доброжелателей.
– Балусов, как же ты, член партии, – начал замполит воспитательную беседу с моим дядей, – можешь носить с собой эту поповскую чушь? Ты что, в Бога веришь? А ведь я думал, ты – сознательный боец, настоящий коммунист. А теперь придется с твоим персональным делом разбираться. Боюсь, придется тебе расстаться с партбилетом.
Как следует «проработав» моего дядю, замполит ушел, взяв слово с проштрафившегося бойца уничтожить листок с молитвой. Из партии разведчика Балусова так и не исключили. То ли замполит оказался человеком не вредным и дело замял, то ли о том случае просто забыли в круговерти жестоких боев под Ленинградом. А может быть, партработник пошел на повышение, был переведен в другую часть, а то и просто убит или ранен. Листок с молитвой мой дядя все же сохранил и всю жизнь до самой кончины считал, что молитва, которую прислала ему мать, моя бабушка, его хранила. Через всю войну он прошел как завороженный, без единой царапины. Победу встретил в сорок пятом под Кенигсбергом.
– Сидим мы как-то в мелком перелеске, – рассказывал дядя Гриша, – переводим дух, чтобы перейти на новые позиции. Ни окопов, ни укрытий вокруг. Вдруг начинается минометный обстрел. Мина то здесь рванет, то там. Только разрывы слышны и крики ребят, которых осколками накрывает. Это как лотерея, как в карты с судьбой. Только от тебя ничего не зависит. Я сижу под каким-то кустом, и вдруг как будто какая сила меня поднимает с насиженного места. Перебегаю, согнувшись в три погибели, на другое место, метров за десять-двадцать. Вижу, туда, где я только что сидел, перебегает другой солдат. Только присел – бац! Мина. Парня того – на куски. Разорвало, разбросало…
Вот такая история. Человек верующий скажет: «Чудо… Господь спас». Человек неверующий объяснит случайностью, редким и счастливым стечением обстоятельств, а если он еще и силен в математике, то даже вычислит степень вероятности с точностью до каких-нибудь тысячных или миллионных. Тот и другой будут правы. Каждый – по-своему.
Источник: Непридуманные рассказы о войне
© 2009-2020, «Христианство, православие». Все права защищены.
При копировании материалов прямая открытая для поисковиков гиперссылка на fond-sovest.ru обязательна. 
* XML, HTML