8
Порой нужно проявить настойчивость, чтобы сделать что-то важное в жизни. Так считает Андреа Петуховская. Она преодолела недоверие подростка из детского дома, убедила его бабушку дать ей шанс, уговорила мужа лететь в Кемерово и там заставила опеку подписать все документы за два дня. Но почему приемный сын до сих пор кричит по ночам? Смотрите новое видео из серии «Правмира» «Как я усыновила…».
У нас в Словакии есть детский городок, где живут патронатные семьи, и я все время думала: что это за люди, которые способны взять чужих детей и воспитывать их как родных. Эта мысль все время занимала меня. Когда муж пошел с нашими детьми, чтобы работать волонтерами в детском доме, они не хотели меня брать, потому что знали, чем все закончится. Я много лет помогала разным благотворительным организациям, но я не входила никогда в детские дома. Первый и последний раз я вошла, когда мы пришли за Давидом.
В один день внезапно на нас нашло что-то, я в шутку брякнула мужу: «Давай возьмем ребенка», а он неожиданно для меня поддержал: «Знаешь, я об этом думал». И параллельно с этим приходит старший сын: «Я очень хочу брата». Мы созвонились с дочкой, которая учится за границей. Я не знала, как она отреагирует. А она сказала: «Мам, знаешь, если бы каждый человек взял ребенка из детского дома, мир бы стал лучше».
В стране, и не только в России, есть две очереди: одна из будущих родителей, которые мечтают взять здорового младенца, а другая – из детей-подростков и детей с проблемами со здоровьем в учреждениях. Эти очереди с огромным трудом пересекаются.
Поэтому мы хотели взять взрослого ребенка, которому в учреждении очень тяжело. Есть люди с разными характерами, темпераментами, одним детям привыкнуть к учреждению проще, другие дети совершенно не системные.
Нас больше всего тревожило то, что мы хотели взять мальчика, а у нас дома девочки-подростки. Поскольку в нашей семье очень строгие нравственные принципы, один из них – хранение целомудрия до брака, нас очень напрягало, не появятся ли у нашего нового сына сексуальные притязания к дочерям. Мы долго обсуждали, как мы себя поведем. В детдомах дети рано взрослеют, и сексуальные отношения в раннем возрасте не редкость.
После каждого занятия в ШПР (школа приемных родителей – прим. ред.) я задавала детям вопросы. Можно сказать, мы с ними играли. Что ты сделаешь, если брат начнет воровать твои вещи, как ты себя поведешь, если ударит или если он к тебе начнет приставать. И оставался главный вопрос: как искать ребенка. Во всей истории усыновления для меня самый большой страх был связан именно с этим: как выбрать, как найти.
Я пролистывала базы, смотрела анкеты фондов и поняла, что так не могу. Я не могу войти в детский дом, посмотреть ребенку в глаза и сказать ему: «Знаешь, не мой ты». Я стала искать волонтеров, приемных родителей, которые были в детдомах, и нашла приемную маму мальчика, который жил в одной комнате с нашим будущим сыном.
Когда я связалась с руководством детского дома, нам сразу предложили говорить по скайпу, но я была не готова. У нас не было решения, что мы за ним едем, я не хотела давать ложных надежд. А когда мы решили, что мы его возьмем, Давида вдруг отправили на месяц в санаторий. Тогда я спросила у замдиректора, можно ли мне как-то по-другому с ним пообщаться, она ответила, что не против, если это будет в социальных сетях. Я его нашла во “ВКонтакте” и стала писать ему письма.
Семью ему искали пять лет. Когда я смотрела его видеоанкету на сайте фонда «Измени одну жизнь», он меня поразил тем, что на вопрос, что бы он попросил, будь у него волшебная палочка, ответил: «Семью». Поэтому я пыталась понять, как он себе эту семью представляет, чего ему хочется, что он любит, а с другой стороны, я пыталась его успокоить.
Он был закрыт, не шел на разговор, поэтому я старалась ответить на его предполагаемые вопросы, выцепить все детские страхи, связанные с тем, что мы его пытаемся взять ради квартиры, или отдадим его на органы, или для того, чтобы он ухаживал за нашей собакой, детьми или еще кем-то.
Он молчал, две или три недели не писал ничего. Я видела, что он просматривает посты. Я попросила его друга позвонить ему и узнать, что там. И он тогда другу сказал, что передумал идти в приемную семью, потому что ему должны дать квартиру. Это типичная вещь, которую говорят педагоги своим подопечным. Чем меньше детей в детском доме, тем меньше сотрудников, это понятно. Я продолжила ему писать.
Все здорово, мальчишка замечательный, голубые глаза, блондинистые волосы. Мне было все равно, какого он будет цвета, просто он был очень красивый. Но Давид был в Кемерово, я как посмотрела на карту, показала мужу: «Смотри», а он говорит: «Так далеко, ну ты что!»
Я стала звонить по московским детским домам и городам в пределах 500 километров, и ничего не складывалось. Тогда муж сказал: «Думай, ищи пути, как туда добраться, потому что это очень-очень дорого, и потом, куда мы своих детей денем». Одна из наших подруг, актриса Валентина Асланова, предложила нам купить билеты в один конец, тут уже муж не смог отказать, и мы полетели за Давидом.
Мы всех троих наших кровных детей рожали вместе, решили родить вместе и этого. К своим детям мы вызвали бабушку, которая редко к нам приезжает, но ради такого дела согласилась.
Когда ты летишь за тридевять земель за ребенком и не знаешь, что он тебе ответит, очень страшно. Страшно услышать: «Нет!»
А ведь дети старше десяти лет должны написать согласие. Должны согласиться на то, что вот с этими чужими людьми, которых в жизни не видели, которых не знают, согласны уехать.
Я знала, что у него есть бабушка, которую он очень любит. И которой никто не сообщил о том, что его собираются взять в семью. Накануне нашей поездки я выпросила ее номер, позвонила ей сама. Она плакала в трубку. И я чувствовала, как она борется сама с собой, потому что она очень сильно любит своего внука, но одновременно желает ему добра. И одним из шагов, которые помогли нам решиться поехать в неизвестность, было ее согласие. Ее добро на то, чтобы мы мальчика увезли.
Есть такое правило, многие опеки хотят, чтобы детей усыновляли в своем районе. С одной стороны, это хорошо, потому что дети не уезжают далеко от родственников, если есть близкая связь, с другой – есть жизненные истории, когда порой бывает легче, чтобы ребенок был далеко от места трагедии. Я думаю, бабушка именно этого хотела.
Самолет только-только приземлился, я уже получила СМС от Давида: «Вы где?» Он контролировал нас на каждом шагу. Нам пришлось подождать, пока детский дом откроется. Когда мы приехали, нас с большим нетерпением ждал у ворот худенький маленький мальчик, по виду никак не подросток, в драной шапке, драной куртке, в ботинках, которые просили есть.
Мы забрали его сразу со всеми вещами и уехали в квартиру, которую сняли на три дня. Больше я туда не вернулась. Это был мой первый и последний раз в детском доме.
Мы с ним сразу поехали в опеку, которая только открылась, и обнаружили, что обещанные документы не готовы. Мы заявили, что будем сидеть у них, сколько надо, обратные билеты уже есть. Делайте, что хотите, но мы улетаем с ребенком. Из-за 23 февраля был короткий день, и они сделали все еще быстрее. Порой нужно проявить настойчивость, чтобы сделать что-то очень важное в своей жизни.
Оттаять Давиду помогла наша собака, огромная, как конь. Дети тоже приняли его очень сердечно, я счастлива, что они растут такими, какие они есть. Младшая дочка сказала, что у нее чувство, как будто он был с нами всегда.
Он каждый вечер и ночь по нескольку часов рыдал. Ему было очень тяжело. Его же вырвали с корнями из привычной среды. Бабушка была далеко. Детский дом и страшный и нехороший, и его там обижали, но он за пять лет стал привычным. А мы чужие. Я думаю, ему было страшно, что мы его можем вернуть, отдать, не полюбить.
Он кричал по ночам и кричит до сих пор. К чему я точно не была готова, что он будет лунатиком, хотя у меня сестра такая была и я знаю, что с этим делать. Но когда по три-четыре раза за ночь ребенок кричит, и его приходится ловить, и снова и снова вытирать слезы, просто разрывается сердце.
Его до нас никто не утешал, к нему годами никто не подходил и не спрашивал: «А как ты?» Как ты пережил, что умер отец, как ты справился с тем, что мать исчезла?
Как ты пережил то, что тебя насильно забрали из школы и не дали позвонить бабушке? И она не знала, где ты находишься. Как ты это все пережил?
У меня не было ощущения, что он чужой ребенок, Давид был сразу мой. Поэтому когда прибегали дети, рожденные животом, в нашу кровать, а он следом за ними, ребенок, рожденный сердцем, разницы не было. Я была рада. Иногда он приходил один, ложился со стороны мужа, когда того не было, но так, чтобы я не могла дотронуться, его погладить, он лежал на краю кровати, и я чувствовала, что ему это нужно.
В эти моменты мы начинали говорить. Про его прошлое, про то, о чем он мечтает, чего он хочет, и это нас сближало. Я ему позволяла быть ребенком, таким, какой он есть. Где-то глупым, где-то смешным, где-то испуганным.
Он иногда спрашивает: «А я что, другой? Я не такой, как они?» И мне снова и снова каждый день приходится доказывать не на словах, а на деле, что он точно такой же ребенок, как другие мои дети, и я его точно так же люблю. Разница только в том, что мне за него надо писать отчеты опеке, ходить на диспансеризации, никакой другой разницы для меня лично нет. Я опасалась, что дети будут ревновать, потому что в первый год я уделяла ему много внимания, но я очень старалась не обделять их. Если я два часа лежала с ним, вытирая слезы, то потом шла к другим детям, обнимала, целовала, объясняла, почему он так плохо себя чувствует.
Наверное, его семья не была идеальной, но с его точки зрения она была таковой. Отец сварщик, работящий мужчина, который влюбился в женщину, а она была, получается, не самых лучших нравов. Семь лет прожили в совместной семье, отец без ума любил своего сына. Его мама, бабушка, с которой мы общались, души не чает во внуке. В один несчастный день перед собственным домом отца избивают, раздевают до трусов, грабят, в результате побоев через некоторое время он умирает. В день похорон без вести пропадает мама.
Бабушка делала все, чтобы Давид видел и знал как можно меньше. Но получается, что его в школу никто не водит, потому что бабушка занимается сыном, который при смерти, потом Давида приводят уже на похороны, пропадает мама. И через полгода старший брат, о котором никто не знал, сообщает в органы опеки, что отец умер, а с этой женщиной ребенка оставлять нельзя, имея в виду маму. А мамы на тот момент и нет, она куда-то делась.
Давида, который уже счастливо жил с бабушкой и дедушкой, в один прекрасный день забирают из школы. Ничего не объясняя. Двое суток не дают ему с ней связаться. После этого бабушка всеми правдами и неправдами пытается оформить над внуком опеку. Но у нее на руках муж после инсульта, слепой, не говорит, может сделать 2-3 шага, то есть полностью от нее зависит, под опекой. Ей не дают вторую опеку. Каждые выходные, каждые праздники она на пороге детского дома. В пятницу забирала Давида, а в воскресенье оба со слезами возвращались в детский дом. И так четыре с половиной года.
Давид говорил очень мало, мне приходилось прикладывать невероятные усилия, чтобы хоть толику того, что у него творится в душе, понять. Для него настолько это больно – потеря мамы, что он не может про это вспоминать. Он так глубоко все это загнал в память, что это приводит к серьезному нарушению долгосрочной памяти в других вопросах. Поэтому нам очень тяжело учиться – он все забывает.
Разговоры про детский дом – почти табу. Пару случаев рассказал, когда ему сломали ключицу и заставляли врать, что упал с велосипеда. Как у него отбирали вещи, бабушка каждую неделю давала продукты, а у него забирали все. Но это мизер из того, что он там пережил.
Когда он к нам приехал, то месяц или больше спал в пододеяльнике. Не от хорошей жизни. Пододеяльник давал ощущение защиты, что к нему не доберутся, не побьют, не смогут вытащить из постели, потому что он закутан.
В нашей семье есть и будет всегда место для той части его жизни, которая для него важна. Поэтому я с ним разговариваю про родителей, даже если это для него сложно.
Когда была годовщина смерти его отца, я его спросила: «Хочешь ли ты как-то отметить этот день, провести его в соответствии со своей верой, традициями?» Я не знала, как это делают в России (Андреа родом из Словакии – прим. ред.), поэтому попросила его рассказать и обещала сделать то, что он хочет. Он был удивлен: «Я думал, нельзя!» Я говорю: почему нельзя, это же твой папа, близкий человек, почему мы не можем его помянуть?
Я узнала, когда будет батюшка в церкви, мы пошли, заказали молебен, поставили свечки, купили конфет, их раздали, и он был спокоен. Я видела умиротворение на его лице, потому что он чувствовал, что мы принимаем его.
В детских домах у детей все общее, вплоть до нижнего белья. Когда ребенок приходит в семью, у него вдруг появляется много личных вещей. И он не знает, как с этим быть. Ему очень трудно провести границу: чем пользуются все, а где то, что только мое.
Когда мы с ним ходили в магазины (мы рискнули сделать это сразу, чтобы дать ему право выбора), очень часто звучала фраза: «Я хочу себе». Я хочу себе йогурт, хлеб, штаны, телефон. Хочу себе квартиру. Сейчас уже меньше, но звучит до сих пор. «Я хочу себе маму» он не говорил никогда. Хотя, надеюсь, он так скажет.
Нам очень повезло, что какие-то тяжелые адаптационные вещи он с собой не принес. У нас не было воровства, побегов. Тяжелы были его слезы и учеба. Когда ребенку небезопасно, включаются инстинкты, например, инстинкт самосохранения. В этом случае познавательные функции не работают, ребенок не может учиться.
Мне пришлось прикладывать много усилий, чтобы мы могли хоть как-то учиться. Мы садились за урок, домашние же задания надо выполнять, и были два сценария. В одном случае начиналась истерика: он драл ресницы, рвал на себе волосы, раздирал руки-ноги до крови, при этом рыдал и сопротивлялся всяческим образом. За это время он меня сделал самым терпеливым человеком в мире.
Другой сценарий, когда вместо истерики – перевозбуждение. И мы начинали урок с того, что играли в догонялки. Я могла бы орать, сажать, заставлять, он бы ничего не выучил. Поэтому я опускалась на его уровень. Я начала бегать за ним, смеяться, превращать все в шутку. Час-полтора, и он успокаивался, мы читали полстраницы, делали одно упражнение.
«Я не смогу, я не справлюсь, я дурак, отдай меня обратно, я уеду в Кемерово». Шантаж, истерика, пытается меня напугать, а я бесстрашная.
И каждый раз приходится доказывать, что я его люблю, и неважно, что он это не может выучить (а я верю, что он может), и пытаюсь его убедить в том, что он справится. И так каждый день.
Я поняла, что мир сирот – это совершенно другая планета. Это дети с глубокой душевной раной, глубокой болью, недоверием к миру, которое преодолеть возможно, нужно, но очень непросто. И, наверное, это понимание и общение с теми, кто уже принял приемных детей, заставило меня изменить нашу жизнь полностью.
Как человек, который просто влюблен без памяти, я не чувствовала, что мне трудно. Это сейчас, когда я читаю дневник, понимаю, что мне было очень тяжело. Но в тот момент я была с головой в нем. Я была настолько погружена в его чувство, в его боль, что я не замечала, как мне самой трудно с этим.
Мужу было сложнее. Он, наверное, весь год ощущал, что в доме задержавшийся друг наших детей. Если у меня ощущение того, что это мой ребенок, появилось сразу каким-то чудом, то мужу понадобилось довольно много времени. В то же самое время не было ни одного дня, чтобы мы пожалели о том, что мы его взяли. Нас очень часто спрашивает его бабушка, не жалеем ли мы об этом, знакомые спрашивают. И, зная о чувствах мужа, я сама регулярно спрашиваю у него. Ни разу.
Давид очень солнечный, очень улыбчивый, веселый, иногда это маска, за которой прячется боль. Но именно его характер – такой дружелюбный, для меня оказался большим ресурсом. Были моменты, когда мне со старшим сыном было намного сложнее, чем с приемным.
Он очень внимательный и заботливый, это редкое чувство для ребенка из учреждения. Он эмпатичный, видит, когда мне плохо. Я себе позволяла слабость иногда и однажды заплакала при нем, когда было полное бессилие. Мне было приятно, что он это заметил. Предлагает чашку чая, когда я болею, спрашивает, что ему сделать. Он любит готовить и очень любит что-то делать вместе.
Усыновление любого ребенка – это здорово. Природой задумано, что ребенок должен расти с мамой и папой, а не в команде, в детском саду, в детском доме, интернате или еще где-то. Ребенку нужны родители, большой он или маленький, мама и папа нужны каждому. И что бы ты ни натворил, тебя будут любить, тебе будут помогать, с тобой будут стоять рядом и, если нужно, за тебя порвут всех.
Благодарим за содействие фонд «Арифметика добра» и клуб «Азбука приемной семьи»
© 2009-2020, «Христианство, православие». Все права защищены.
При копировании материалов прямая открытая для поисковиков гиперссылка на fond-sovest.ru обязательна. 
* XML, HTML