11
Как научить людей помогать профессионально, почему в сфере благотворительности нет места жалости, что дает обратная связь с подопечными и почему большие сборы уничтожают возможность адресной помощи - о работе, увлечении спортом и семье рассказывает руководитель фонда “Созидание” Елена Смирнова.
– На последнем благотворительном аукционе вашему фонду «Созидание» за один вечер удалось собрать около 14 млн рублей. Вы как директор должны «уметь продавать». Как вы с этим справляетесь?
– Суть в том, что мы продаем. Мы ведь продавцы счастья, мы продаем людям удовольствие помочь. Важно понимать, что помогать может каждый человек, благотворительность – это не удел 10 тысяч человек, которые входят в первый список Forbes, и тех, кто рядом с ними.
Благотворительность – это про всех: про маленьких детей, которые копят свои карманные деньги и приносят их с миру по монетке; про бабушек, которые с пенсии покупают пачку памперсов; про дедушку, который вместе со своей женой собирает вещи со всего подъезда, отстирывает и привозит в фонд; про учителей, которые устраивают в школе ярмарки, приобщая детей к добрым делам; про студентов, про молодых мам и пап, про автомобилистов, про всех людей. Благотворительность доступна абсолютно всем.
Ты не должен быть богатым, избранным, не обязательно жить в Москве, ты можешь жить где угодно, и при этом кому-то помогать. Помочь кому-то профессионально, получив обратную связь – вот это, наверное, самая главная цель, которую мы преследуем.
– Все равно кажется, что людей, вовлеченных в благотворительность очень мало, это люди, которые находятся в определенном информационном поле. Например, у них есть Facebook, к каждому в личку пришла Елена Смирнова и написала: «Вы мне проиграли в такой-то загадке, переведите теперь какую-то сумму на фонд «Созидание»». Этот процесс осуществляется вручную.
– Мы расширяем это поле, покупая конверты и рассылая бумажные письма в те места, где нет Facebook. В последнее время, благодаря тому, что я пошла учиться на курсы в Высшую Школу Экономики, мы поняли, как работает эта идеология. Мы начали рассматривать свой бренд и свое существование, сопоставляя его с бизнесом, потому что НКО ничем не отличается от бизнес-структуры – мы тоже продаем, мы тоже ищем покупателей, мы тоже что-то предлагаем людям, пытаясь их привлечь к определенной деятельности. Наша ниша – помочь там, где еще никто не помог.
– Есть такие области, где еще никто не помог?
– Их полно, начиная с Забайкальского края, заканчивая какими-то маленькими хуторами, станицами, деревнями. К примеру, я знаю мало фондов, которые помогают маленьким сельским библиотекам. А мы помогаем, и не только книжками, хотя книжки для них очень важны. Вот мы отправляем им новую детскую книжку издательства ЭКСМО, и за ней стоит очередь 70 человек, они ждут, потому что у них нет возможности эту книжку купить. У них выбор: скопить денег на новую пару обуви или на книгу, и понятно, что книгу они никогда не купят.
Помощь библиотекам. Фото: БФ “Созидание”
Библиотека – это единственный центр досуга, который остался во многих деревнях, и программу помощи библиотекам мы действительно очень расширяем. Вначале у нас была программа «Читающая Россия», теперь есть программа «Сокровища большой страны» – это тот пласт культуры, тот пласт благополучателей, которым еще никто не заинтересован. Это действительно ручная работа, ты это вручную делаешь: не переводишь туда деньги, а отправляешь посылки вручную. Мы даем возможность отправить такие посылки всем людям в любой точке мира, сельские библиотеки получают их из других стран.
– Вам не кажется, что это все равно очень нестабильная система, которая существует до тех пор, пока есть несколько ключевых игроков, которым все это очень сильно надо. Это не системная история. Не страшно?
– Страшно.
– Многие большие фонды, такие как «Подари жизнь», «Вера», насколько я знаю, уже ушли уже от ручного управления, от каких-то штучных проектов и занимаются только сбором денег.
– Наш фонд – это количество добрых дел, которые мы делаем в течение года. Мы не всё считаем, естественно. Ты не можешь посчитать многие вещи, которые ты делаешь совершенно спонтанно, на эмоциях: когда ты приезжаешь в больницу и поддерживаешь человека в течение 5-6 часов, пока его ребенка оперируют. Или ты не можешь пересчитать на рубли время твоих друзей, которые едут и два дня проводят с детьми, которые остались без попечения родителей, устраивая им крутейший тренинг, который этих детей направит, позволит им выбрать профессию. Ты не можешь это посчитать в деньгах, ты это делаешь, потому что ты считаешь это нужным.
Мы какое-то время назад еще посматривали на цифры и думали: хорошо было бы собрать какое-то количество денег. Но это не главное для фонда. Важно не быть десятым игроком на одной площадке. Зачем мне собирать на лечение опухоли головного мозга, если этим прекрасно занимается Фонд Константина Хабенского, с которым мы дружим? Зачем мне собирать на операции детей с пороками сердца, если их прекрасно оплачивает фонд «Детские сердца»? Зачем делать то, что делают другие фонды? Вот почему у нас достаточно специфическая, но многопрофильная помощь, и именно по тем программам, которые мало представлены в других фондах.
При этом между фондами у нас происходит прекрасное взаимодействие. Бывает, что за месяц мы обмениваемся с 40-50 фондами всем, что есть – людьми, волонтерами, машинами, товарами, игрушками и так далее, и это постоянно, мы все время на такой связи. Создается настоящая коалиция, когда мы делаем общее дело вместе, и это работает.
Когда ты перестаешь считать деньги, ты начинаешь делать такие дела, которые нельзя оценить никакими суммами.
Михаил Кожухов, Татьяна Лазарева, Елена Смирнова. Фото: Facebook
– Как вы относитесь к недавней истории про судебное разбирательство в связи с патентом «Русфонда» на слова «дети» и «добро»?
– Не знаю, очень трудно судить о конфликте, когда ты не вникаешь в суть. Я безумно уважаю «Русфонд», Лев Амбиндер был моим первым учителем. Это человек, который без каких-либо амбиций и лишних слов отвечал на мои глупые, тупые и постоянные вопросы, которые я задавала, скребясь как маленький щенок в его калитку. И я до сих пор это очень ценю.
Валерий Панюшкин, который оттуда вышел, это тоже прекрасная история «Русфонда». Кто-то не доволен тем, что «Русфонд» занял место на Первом канале, но послушайте, кто первый, того и тапки. Идите, кто хочет, к Путину, кто не хочет, к Медведеву, есть еще куча людей, через которых можно что-то зарегистрировать, забронировать какой-то бренд.
– Что из того, чему вас учат на бизнес-курсе в Высшей Школе экономики, действительно важно для благотворительного фонда? Что стало для вас новым, полезным, что вы будете применять?
– Там была куча всяких интересных вещей. Я, конечно, в самой выгодной ситуации, потому что вместе со мной курс слушают топ-менеджеры и представители компаний, которые находятся на очень высоких позициях. Им не надо заниматься брендингом, не надо писать про идеологию, разрабатывать платформы, смотреть какие-то матрицы, рассматривать условия игроков на одной площадке (продуктов, брендов и так далее). Эти люди (что хорошо) могут приложить вместе со мной свои умы к написанию моей дипломной работы по благотворительному фонду «Созидание».
– Удалось их вовлечь в работу?
– Есть несколько человек. Например, совершенно изумительный мальчик, который сейчас в Удмуртии делает пельмени, он пришел туда, для того чтобы узнать, как лучше представлять свой бренд. С ним мы уже договорились, что будем сотрудничать. Есть люди, которые занимаются книжками. Есть разные люди, но в основном, они уже очень хорошо разбираются в этом и все знают, а этот курс для них – дополнительная информация.
Елена Смирнова. Фото: Анна Данилова / Pravmir.Ru
Это не просто лекции, ты все время работаешь, у тебя все время включена голова, мы постоянно в каком-то диалоге, взаимосвязи. Ведет курс совершенно гениальный Антон Буланов, который работает в компании «Инвитро», он доносит огромное количество информации, которая становится понятной даже мне. Это так интересно, что ты потом сидишь и смотришь, у тебя зонтичный бренд или монолитный, где дом бренда? Ты приходишь в ресторан, съедаешь суп и потом думаешь: ага, это суп-бренд, с которым тебе жвачечку дали. Ты уже можешь с бизнесом разговаривать на их языке. А не так что: «Мы из НКО, у нас маленькие зарплаты, мы ничего не знаем, мы этому не учились, мы финансы не проходили».
Ты можешь разговаривать совершенно спокойно с людьми на том языке, на котором разговаривают они, и не быть ниже их. Ты приходишь не в качестве просителя, а с предложением сотрудничества. Ты должен приходить наравне, в моем понимании, ты должен предложить что-то.
– Это сложно. Мне кажется, что до сих пор, когда ты приходишь от имени фонда, ты приходишь к большому дяде просить: «Дай нам, пожалуйста, денег на…»
– Мы давно так не приходим. Это уже ушло. Мы правда предлагаем взаимовыгодное сотрудничество. Эти курсы тоже помогают тебе эту идеологию сформировать и донести в нескольких предложениях. Не о том, что мы круче других и поэтому с нами надо сотрудничать, не из-за того, что у нас такие прекрасные попечители, нет. Нужно найти свою нишу и это донести.
Это умение в трех предложениях рассказать о себе очень важно. Фонды должны приходить за сотрудничеством.
У нас на сайте есть дети, на которых мы собираем, но мы не просим: «Дайте нам, пожалуйста, на Машеньку, если не дадите, она умрет». Потому что считаем, что благотворительность – это не про жалость, благотворительность – это про радость, про добро и про возможность каждому помочь.
Это другая история.
Кстати, о жалости… Мы же знаем, как в метро ходят люди, собирающие на ребенка, на операцию и так далее, и из жалости им подают кучу монеток, и известно, куда потом эти монетки все идут, но люди продолжают помогать, потому что им проще отдать. Мне несложно взять у попрошаек в метро документы и прилюдно им сказать, что эти документы не действительны, и то, что они там представляют, неправда. Но ты попадаешь сразу в положении изгоя, потому что на тебя все цыкают, тебе говорят: «Тебе что, больше всех надо? У людей ребенок болеет, они в Блохина лежат». Там уже больница поменяла свое название, у них одни и те же документы с 90-го года, но неважно: «они на Каширке лежат».
Все же если каждый из нас проявит свою какую-то гражданскую позицию, не промолчит, то, может быть, сначала один человек задумается, что это неправда, в следующий раз задумаются пять. Но мы все время как-то замыкаемся, избегаем говорить об этом. Выходишь из благотворительного фонда, и – «я в домике».
Но на самом деле это культура благотворительности. И о ней надо говорить, везде, где ты можешь – в метро, в школе. Я прихожу на родительские собрания и обязательно рассказываю о том, что дети тоже могут помочь. Сейчас я хожу на бизнес-курсы, и рассказываю там. Важно внедрять в умы не верящих в благотворительность людей, что их помощь может быть донесена по адресу, что это действительно очень круто, очень классно помогать, и нам повезло, что мы имеем возможность помогать кому-то. Нам выпала такая честь. Я считаю, что это крутейшее из занятий – то, что мы делаем, лучшей работы нет.
Фото: БФ “Созидание”
– Что вы думаете в связи с последними дискуссиями о том, что благотворительный фонд должен быть, как хорошая большая западная компания с соответствующими рыночными зарплатами?
– Если в фонде будут работать профессионалы, то мы обязаны им платить большие зарплаты. Если мы берем человека, который работал долгое время в ИТАР-ТАСС, потом долго работал в Lenta.ru, потом еще где-то, он отлично пишет тексты и хочет большую зарплату, потому что там он ее получал, фонд обязан ее предоставить. Если мы говорим, что НКО – это не страны третьего мира, что НКО должна быть на уровне бизнеса, естественно, фонды должны платить людям большие зарплаты. Сегодня у нас маленькая зарплата, не потому что мы не профессионалы, а потому что мы пришли работать при других обстоятельствах.
Мы недавно это обсуждали, вспоминая одного дедушку, который на каждый Новый год привозил нам еловые ветки, и ехал 150 км до Москвы, чтобы как-то нас порадовать. Мы вспоминали те времена (у нас в фонде люди работают много лет), и я говорю: «Помните, у нас тогда было три перевода в месяц». Сотрудница мне отвечает: «Лена, вчера было 90». Я говорю: «Представляешь, мы пришли с тобой на три перевода в месяц с определенным объемом работы, он вырос в тысячу раз, но ты по-прежнему получаешь такую зарплату, как и получала раньше».
Я сама не нуждаюсь в повышении зарплаты, но для моих сотрудников я хотела бы зарплату выше. Во-первых, я не хочу, чтобы они куда-то ушли, только потому что мало денег. Во-вторых, я хочу, чтобы их труд был оценен по достоинству. Но если говорить о фонде как о бизнес-модели… Вот на Западе есть история частных домашних магазинчиков, и сейчас это возрождается. Ты можешь прийти в прекрасный сетевой супермаркет, где можешь купить задешево и всё сразу, а можешь в частный магазин, где можно поговорить, купить дороже, но получить колоссальное удовольствие от этого.
Елена Смирнова. Фото: Анна Данилова
Поэтому каждый фонд решает для себя сам: он может перейти в другую категорию, зарабатывать деньги, как машина, и помогать большему количеству людей (и это хорошо); а может остаться в своей нише и делать профессионально свою работу, просто по-другому. Это просто разные модели развития фондов, одна ничем не лучше и не хуже другой.
– История про рыночный уровень зарплат менеджеров фондов не вредит благотворительному сообществу?
– Я вообще не считаю, что скандалы вредят. Чем они могут повредить? Тем, что твоя сотрудница завтра скажет, что она хочет 100 тысяч? Это говорит о том, что фонды должны брать на работу профессиональных людей. Почему я пошла на эти курсы? Недавно я ездила в Новосибирск на конференцию «Инвитро», и там я была в одной секции с прекрасными людьми, которые рассказывали про свои компании. Я была динозавром по сравнению с ними, я даже не открыла свою презентацию, потому что после их представления, после их показа я поняла, что мы вообще ничего не умеем делать. Это было круто сделано, и мы обязаны делать так же.
Если ты выступаешь на таком уровне, ты обязан делать вот так свою работу. Поэтому я пошла учиться и хочу делать работу так, чтобы я не объясняла все на словах и не танцевала гопак, и люди все хлопали. У меня есть тысячи историй, есть что рассказать, но без презентации. Но когда тебе в помощь еще профессионально сделаны макеты, это тебе большой плюс. Если ты берешь профессионала, ты должен понимать, что он будет делать хорошо, профессионально свое дело, и ты с него спросишь.
Но даже в нашем фонде мы относимся к этому очень по-разному. В попечительском совете люди делятся пополам – половина считает, что мы должны пойти по этому пути, а половина считает, что мы должны пойти по другому пути. У нас, мне кажется, переходный период, мы сами решаем, кем мы хотим стать и как.
Хочу ли я получать безликие письма от крупного фонда, которому я пять раз помогаю совершенно разными вещами, а в ответ мне приходит одно и то же письмо: «Спасибо, что мы делаем общее дело, спасибо, что вы помогаете. Помогайте нам помогать», – одно и то же. Я хочу, чтобы мне написали: ваши вещи или то, что вы передали, ПалПалычу очень пригодилось, и он был очень рад. Для меня это человеческая история скорее, чем бизнес-история.
Для меня это история людей, которые взаимосвязаны: тех, кто получает помощь, и тех, кто жертвует. Почему у нас каждая стипендиальная программа прикреплена к своему дарителю? Почему дети пишут письма своим дарителям? Потому что дарителю важно знать, что девочка делала летом, как она помогала бабушке, сколько банок огурцов они закрыли, как зовут их корову, сколько овощей и фруктов выросло на их огороде, как она закончила школу, как они ездили в лагерь всей своей большой семьей.
К сожалению, эта обратная связь перестает работать, с увеличением количества средств это становится очень тяжело. Ты где-то начинаешь компоновать и говорить, что эти средства мы по-честному все распределяем. Мы действительно садимся и считаем все ежемесячные рекуррентные платежи, расходуем едино на какую-то благотворительную программу, или оплачиваем лечение какого-то конкретного ребенка. Но чем больше этого становится, тем сложнее это делать адресно. Мы настаиваем на том, что помощь должна быть адресной, но это позиция конкретно нашего фонда. Ничем не хуже, еще раз повторю, позиция бизнес-модели, которая позволяет фонду помогать большему количеству людей. Это просто разные модели поведения, разные модели существования на рынке.
Фото: БФ “Созидание”
– Адресная помощь предполагает работу с конкретными людьми из разных уголков страны, из совсем не благополучных регионов. Работая со многими этими людьми, понимаете ли вы, чего нам в стране больше всего не хватает?
– Нам системно не хватает честных чиновников. Если бы в каждом регионе был человек, через которого мы могли бы адресно передавать вещи, книжки, игрушки, помогать библиотекам, узнавать от него, кто нуждается в помощи…
– А системно – не хватает рабочих мест, зарплат, квалификации?
– Нам не хватает рабочих мест, потому что колхозы развалились, люди в деревнях разучились за это время работать. Они пьют, тунеядствуют. Но возьмем, к примеру, Калужскую область – она работает. Потому что построили заводы, дали рабочие места, там интересно, много всего, люди оттуда не уезжают, хотят работать именно там. Нужны хороший чиновник (губернатор, мэр), дотации (если это дотационный регион) и возможность людям заработать деньги. Люди из поселков уезжают в город, чтобы заработать деньги вахтовым методом и вернуться обратно. В городе им надо питаться, снимать жилье плюс деньги на дорогу – получается, что обратно они денег не привозят. То есть те, кто пытается заработать, ничем не отличаются от тех, кто сидит дома и пьет, и смысла нет.
В регионах люди очень пассивны: у них закрывают школы, больницы, и они начинают ходить в другую школу за 5 километров от дома, автобус там не останавливается. Ну напиши, позвони Путину, позвони своему губернатору, скажи “Что это такое? Сделайте остановку для моего ребенка”.
Уезжают из маленьких населенных пунктов, потому что нет работы. Нет возможности заработать, нет возможности прокормить детей, некуда им деться, куда они пойдут? У них все разрушено, ничего нет. Приедешь в какой-нибудь Кыринский район Забайкальского края – нет там ничего в селах, но зато остался один дом культуры, отлично.
– Вы мастер спорта по прыжкам в воду, побеждали в чемпионатах мира. Сколько раз?
– Я чемпион мира по прыжкам в воду по программе Masters в Казани в 2015 году, в Венгрии в 2017 году, а в промежутке – в Лондоне в 2016 году.
– Сколько раз в неделю занимаетесь?
– Нисколько. С прошлого августа ни разу не была.
– Так можно?
– Мне – да.
На соревнованиях
– А как вы начали заниматься спортом?
– Я была хиленькая, у меня была грудь сапожника, меня никто не брал, все время болела. И появилась тренер с такой большой пряжкой, и сказала: «А я ее возьму». Я думала, она ремнем бьет, а это оказалась лонжа. У меня был самый лучший тренер на свете, Татьяна Максимовна Петрухина, к сожалению, ее сейчас уже нет.
Она не только вырастила меня как спортсмена, но и воспитала меня (вместе с моими родителями) как культурного, образованного человека. Когда мы выехали на соревнования в Дрезден, мы обязаны были посетить все галереи. Конечно, мы были маленькими детьми, что-то придумывали, воевали и так далее, но потом с возрастом я поняла, как много этот человек в меня вложил, как много этого во мне теперь есть, и как много я могу передать своим детям.
– Какие у вас тогда были табу, что было нельзя?
– Нельзя было прогуливать тренировки. Я прогуляла за всю жизнь всего один раз, обманув родителей. Мне очень хотелось посмотреть “Гостью из будущего”. Все дети были на каникулах в это время (а этот фильм показывали только на каникулах), и я сказала, что иду на тренировку, а сама пошла к своей подружке и смотрела там кино.
Потом я намочила полотенце с купальником, положила в рюкзак и пришла домой. И была отшлепана этим полотенцем, потому что мама уже рыдала, тренер позвонила с вопросом, где я. Я запомнила это на всю жизнь. Не помню, чтобы мы прогуливали тренировки, и у нас никогда не было подсиживания, предательства, у нас была команда.
– А почему у вас этого не было?
– Потому что такое было воспитание в нашем небольшом коллективе. Сначала нас было 15, потом стало 10, потом осталось 5, потом еще меньше. Я не скажу, что мы были близкими людьми, потому что когда ты много времени проводишь вместе, особенно в подростковом возрасте, тебе хочется иметь какие-то интересы на стороне.
Но какие-то общие вещи: помочь друг другу, не подставить другого, выручить его, протянуть руку помощи, – это даже не обсуждалось. Это словно было в крови и касалось не только нашей команды. Наш спорт – это ведь не командная игра, каждый прыгает за себя. Но если ты видишь, что каждый человек переживает за тебя так же, как за себя, то ты сам больше волнуешься о том, что за тебя переживают, а не о том, что ты какое-то призовое место не возьмешь.
– Сейчас такого нет, это ушло?
– Сейчас вообще прыжки в воду, после того как китайцы стали завоевывать все первые места, к моему сожалению, стали такой автоматической историей. Когда ты знаешь, кто в следующий раз победит, то ты не воспитываешь спортсменов, которые долго и красиво будут прыгать в воду. Китайские девушки к 12-ти годам уже такие прыжки крутили, которые мы себе представить не могли. Мы в этом возрасте нарабатывали школу.
Но это такая мимолетная история: победил – ушел. Нас же воспитывали так, чтобы ты стал стабильным спортсменом на долгие годы. К сожалению, я рано ушла из спорта, мне тогда было 17 лет.
Но сейчас у меня прекрасная молодая тренер, которая меня все время хвалит. Ей очень нравится, как я прыгаю. Когда я сильно худею, после тренировки она мне говорит: “А теперь идите и купите себе три пирожных», – она меня на “вы” называет, потому что ей 20 лет, – и бутылку пива, завтра чтоб пришли на два килограмма больше».
Фото: Анна Данилова / Pravmir.Ru
– Хорошо, когда тренер всегда хвалит? Или должен ругать? Что приводит к лучшему результату?
– На тренировках мои тренеры иногда могли себе позволить ругать, но на соревнованиях никогда не кричали, это бессмысленно.
Сейчас, когда мне 47 лет, мне нужно, чтоб меня похвалили. А тогда это была действительно тяжелейшая работа, такая же, как в музыке, как в архитектуре. Это работа, которая потом тебе принесет результат. А дальше ты оцениваешь: стоят ли твои достижения, медали и все остальное твоих усилий? Все имеет стоимость – затраченное время, затраченные нервы, физическая форма.
Зато если я сейчас, не приходя 20 лет в бассейн, пойду в фитнес-клуб (ни разу не была в фитнес-зале) и там три раза подкачаюсь, у меня будет фигура как у молодой девушки. Потому что в тебя это все заложили. Прыжки в воду – прекрасный вид спорта. Если у тебя такой тренер, как была у нас – она не торопилась гнать нас на высокую вышку, когда еще спины не окрепли, и не торопила события, когда можно было чуть-чуть подождать.
– А вы сами тренером не хотели стать?
– Я была тренером, и мне очень нравилось. Но я очень хорошо понимала, что не хочу быть плохим работником. А если я хочу стать лучшим тренером, то обязана буду ездить 300 дней в году по сборам со своими воспитанниками. Я же считаю, что моя жизнь – это, в первую очередь, моя семья, поэтому я не готова была жертвовать временем своих детей ради своей работы. Поэтому для меня это пройденная история.
Тренерская работа – это постоянные поездки, тебя постоянно нет дома, ты своих детей лишаешь самой себя. У меня пять детей, и я бы хотела видеть каждый этап их взросления, мне это нравится, и мне это доставляет наибольшее удовольствие в жизни. Я не живу их жизнью, но мне безумно интересно, как они взрослеют. Неважно, сколько им лет – 4 как Василисе или как Паше – 21.
Собственно, когда ты будешь уходить, что ты будешь вспоминать? Запоминаешь эти моменты счастья, которые ты прожил с любимыми людьми, будь то любимый человек, родители, дети, друзья, подруги. Все, что тебе нравится и доставляет удовольствие.
Работа, опять-таки, приносит колоссальное количество историй, которые ты запомнишь на всю жизнь. Это и есть счастье. Это и есть истории, которыми ты будешь питаться, когда уйдешь на пенсию, наденешь соломенную шляпу и будешь по пляжу скакать вместе с каким-нибудь старичком.
Дети Елены. Фото: Анастасия Бушева
– Сейчас в кино часто стали поднимать тему жесткой профессиональной муштры в большом спорте, идет дискуссия о том, как тяжело живется в этом детям, и том, насколько это вообще имеет для ребенка смысл. Я поняла, что своих детей в профессиональный спорт точно не отдам.
– Я считаю, что во многих случаях (за исключением тех, когда видно, что ребенок очень одарен и будет каким-то большим медалистом) родитель за счет детей реализует свои амбиции. То, чего им самим не удалось достичь, они хотят получить через ребенка. Если я размещу фотографию моей Саши с красным дипломом, то получу 500 лайков. Хоть я для этого и сделала что-то, но это не моя заслуга, а моей дочери, но я за нее получаю прекрасные комплименты.
– А если все-таки хочется, чтобы ребенок занимался профессионально спортом?
– Общая физическая подготовка. У меня пять детей, каждый из них занимается спортом, и только одна занимается профессионально. И я не знаю, будет ли она через несколько лет заниматься этим профессионально, будет ли ей комфортно.
Первые два года можно пробовать, а потом дальше ты решаешь, чего ты хочешь. Маруся, единственная, занимается прыжками в воду. Артем занимается фехтованием, Саша – акробатикой, Паша – плаванием, Василиса пошла на художественную гимнастику.
– А если в какой-то день ребенок отказывается идти на занятия?
– Мы это не обсуждаем, у каждого есть свои обязанности. Это его обязанность. Но при этом, я им спокойно разрешаю раз в месяц прогуливать школу. Мы берем один день и официально можно не ходить в школу. И они понимают, что, когда они устали, они могут об этом сказать.
– А не будет ребенок вспоминать, что занимался 10 лет ненавистным ему фехтованием?
– Нет, Теме нравится фехтование, он считает, что это хорошее соотношение ума и физической формы. А что касается Маруси, то в моем понимании, она красиво прыгает. Она не будет первой, потому что есть дети лучше нее, которые ходят на тренировки 7 дней в неделю, но она будет прыгать красиво. И тренер тоже на это ориентируется. Она занимает какие-то призовые места и очень даже ничего, потому что красота, в конечном итоге, спасет мир.
– Как вы боретесь с прокрастинацией?
– А что это такое?
– Когда вы сели ответить на три очень важных письма по работе, а через полтора часа обнаруживаете, что читаете, как прошли вторые роды у какой-нибудь Кембриджской герцогини, о которых вы вообще не собирались читать.
– Я вообще не читаю новости и не смотрю телевизор.
– Отлично. Какая у вас система?
– Нет системы, мне неинтересно просто, что происходит.
– В интернете тоже ничего не читаете? В фейсбуке?
– Очень редко. Я читаю близких интересных людей. Я о половине скандалов не знаю. Это прямо мое культурное невежество.
– Какие у вас жизненные принципы? Вы как-то сказали, что ненавидите, когда люди врут.
– Я ненавижу, когда врут, предают.
– А что такое предательство в вашем понимании?
– Предательство – это когда за твоей спиной делается вещь, которая тебя очень сильно ранит, и которую совершенно спокойно человек мог бы обсудить с тобой. Это случается нечасто, и это очень хорошо отсеивает людей – тех, с кем ты никогда уже не будешь рядом.
А что касается вранья… Когда мы познакомились с моей подружкой, мы работали в маркетинговой компании, и у меня было прозвище «Вруля». Я все время придумывала какие-то необыкновенные истории, совершенно не понимая зачем. И в какой-то момент я поняла, что не выношу сама себя, потому что я вру. Мне тогда было лет 25, и я никогда больше старалась не обманывать, и не люблю, когда люди обманывают.
Фото: Анна Данилова / Pravmir.Ru
Мне кажется, мы так мало живем, что жалко тратить время на какие-то интриги, вранье, разбираться в этом вранье, потом разгребать это все.
Ты можешь совершенно по-другому свое время потратить, более рационально, принести пользу: сварить борщ, вышить картину, которую потом сможешь продать или повесить на стену, сделать хорошую фотографию. Можешь потратить хорошо и с пользой, а можешь потратить на разбирательства. Поэтому стараюсь никого не читать и новости в том числе.
– Как у вас строится график, что вы обязательно должны делать, какие у вас правила?
– У меня дети учатся в разных школах, трое (Паша в армии). Надо их в школу собрать, развезти. Тема ходит на робототехнику и фехтование. Маша ходит на саксофон, на фортепиано, плюс каждый день на тренировку в бассейн. Саша ходит на баскетбол, занимается дополнительно у преподавателя, и так далее, Василиса ходит на к логопеду и на спортивные занятия.
– А как вы в это встраиваете еще и работу, и учебу?
– Погодите, а почему я должна подстраиваться под детей? Дети живут своей прекрасной насыщенной жизнью. Единственное правило – кстати, это и есть одно из правил нашей семьи – я обязана быть с каждым ребенком не меньше 15-20 минут в день. И это может быть так: ты забрал его из школы, довез его домой и поговорил по дороге. Ты просто хорошо выстраиваешь дисциплинарно свой день, соблюдаешь распорядок. Если ты вписываешь все в распорядок дня, у тебя все получается. Или вечером ты можешь с ребенком поговорить перед сном. Не со всеми вместе, а с каждым отдельно.
Вчера мы с Сашкой долго разговаривали, ей 15 лет. Я выложила ее фото в фейсбуке и пишу: “Старшая дочь Александра”. Она говорит: «Сашенька вообще-то». Они все время дети, им все время нужно наше тепло, наша забота, внимание. Они должны чувствовать себя самыми лучшими, самыми любимыми, самыми единственными, самыми прекрасными, самыми красивыми, самыми успешными, самыми превосходными. Ты все время должна поддерживать этот статус в них. И для развития самооценки, естественно, и для них самих, и для самой себя. Потому что, конечно, наши дети самые лучшие. Я, кстати, не помню, завидовала ли я когда-нибудь тому, что у кого-то дети лучше. Мне кажется, это так странно.
Тема как-то увидел на улице кришнаитов, долго смотрел, потом меня заставил купить ему книжку, потому что ему хотелось все изучить. Когда я начала рассказывать, что это другая религия, все живут долго, из жизни в жизнь переходят, что православие – это другое, он мне сказал: “Ты знаешь, мне нравится эта религия. У них бог счастливый. Они все время улыбаются, танцуют, поют, красиво одеты и довольны жизнью”. Я не знала, что ему ответить на это.
В такой момент ты понимаешь, что дети совершенно по-другому видят жизнь. Мы с вами видим лужи, а они видят в лужах отражение колоколов. Мы же не знаем, что они видят, и здорово было бы, если бы они с нами этим поделились. И здорово было бы с ними это обсудить, увидеть это их глазами. Мы сами это не увидим, мы уже это прошли, но имеем шанс через через детей увидеть еще кучу интересных вещей.
Елена Смирнова с семьей. Фото: Анастасия Бушева
– А не бывает так, что вы хотите с ребенком 15 минут посидеть наедине, а ему это не надо?
– Да, конечно, просто сидишь молча. Но сидишь. Ты можешь обсудить книжку, ты можешь в это время убирать, можешь в это время его покормить. Это с появления Василисы началось: я поняла, что им каждому нужна отдельная, своя мама. Ты должна быть только его мамой в какой-то момент.
– Я тоже стараюсь это как-то вводить, но у меня у старших детей наоборот реакция: “Мама, всё, можно мы уже пойдем играть?”.
– Да-да, это нормально. Это очень хорошо, но потом, однажды, когда ты не поцелуешь его, 17-летнего, уходя, в его небритую щёку, он выйдет и скажет: “Мам, а поцеловать?”. И ты поймешь, что это все было не зря. Потому что “как бы” им это не надо.
Кому же из нас не надо, чтобы обнимали, любили, уважали, принимали? Может быть, разными путями и не прямыми такими вбросами любви, может быть какими-то закоулками ты подошла бы к этому, но все равно, каждому было бы хорошо узнать, что он единственный в мире и самый лучший. Он рожден для того, чтобы быть счастливым.
© 2009-2020, «Христианство, православие». Все права защищены.
При копировании материалов прямая открытая для поисковиков гиперссылка на fond-sovest.ru обязательна. 
* XML, HTML