5
Есть известная фраза: «Наши перегородки до неба не доходят». Но эти перегородки вполне проницаемы и здесь, на земле, сквозь них можно ходить друг к другу в гости, говорит поэт и протестант Михаил Калинин в интервью священнику Сергию Круглову.
Михаил Калинин родился в 1971 году в Ташкенте, столице тогда еще Узбекской ССР. В Узбекистане прожил почти всю свою жизнь, последние три года живет в России (г. Тула), переехав туда со своей семьей по программе переселения.
Работает верстальщиком в типографии. Женат, воспитывает дочь.Двадцать три года назад крестился в одной из ташкентских евангельских общин протестантского направления, по вероисповеданию остается протестантом.
Пишет стихи и литературные эссе, публикуется в периодических изданиях.
Священник Сергий Круглов
– Михаил, расскажите о вашей встрече с Христом и Его Церковью.
– Я с детства увлекался рисованием и лелеял мечту быть художником. Даже решил поступать после школы в институт им. Островского в Ташкенте на отделение книжной и станковой графики, минуя художественное училище, имея за плечами только изостудию (немалая дерзость и даже где-то хулиганство). Но чудесным образом поступил.
Вообще, чудеса меня по жизни сопровождали постоянно. Не поступи я тогда – пришлось бы идти в армию, и тогда жизнь сложилась бы совсем иначе. В институте же я оказался в среде людей, во многих из которых проросли зерна духовного аристократизма – атмосфера, для меня совсем непривычная. И это меня здорово встряхнуло.
К концу обучения я был, что называется, полем, готовым к жатве – осознал, что я не хочу быть художником и вообще не знаю, чего хочу, не понимаю себя: кто я, откуда пришел, куда иду? В чем смысл жизни, о которой хочу говорить языком искусства? Во время моей институтской учебы произошел развал СССР, и окруживший со всех сторон смысловой и материальный хаос дополнил картину внутреннего разлада.
Я начал ходить на встречи разных христианских групп. Бывал на собраниях у баптистов, харизматов, свидетелей Иеговы. В институте общался с однокурсниками, увлекающимися исламом и буддизмом, ездил в учебный лагерь от Ташкентского еврейского центра для знакомства с историей и культурой Израиля (по маме я еврей)…
Я оглядывался и искал, сам не зная чего. Совершенно точно не было осознанного поиска Бога – я говорил себе, что хочу найти такой смысл жизни, который оправдал бы реальность, которая меня окружала, и внес бы полноту в мое собственное существование. Такова моя особенность – мне всегда важен чей-то личный живой пример для того, чтобы идеи, высказываемые человеком, стали важными и для меня.
Как сказал некто, «человек решает быть художником не тогда, когда смотрит на красивый пейзаж, но когда смотрит на чью-то картину, изображающую красивый пейзаж». Видимо, поэтому я и откликнулся в итоге на проповедь тех, кто относил себя к протестантской традиции – вовсе не потому, что для меня принципиально был важен именно протестантизм. Просто в тот момент рядом не оказалось православных христиан, чьи личности повлияли бы на меня столь же сильно.
В какой-то момент (в начале 1995 года) я познакомился в метро с ребятами, пригласившими меня на домашнюю беседу о Библии. В самом факте приглашения не было ничего необычного, я пришел, питая привычное любопытство, но ничего особенного для себя не ожидая, имея за плечами к тому времени опыт множества подобных встреч. И вдруг почувствовал, что на этот раз все отличается.
Эти люди как-то сразу привлекли к себе. Была в них некая обаятельная смесь нерелигиозности, простоты, детской радости и непосредственности. И еще они совершенно не давили меня своими ожиданиями. Не ограничивали меня какими-то рамками. Принимали таким, какой я есть. Я проглотил наживку. Дальше были огласительные встречи в формате, принятом у той общины, занятия о первоосновах христианства и, в итоге, мое крещение в феврале 1995 года.
Тут следует сказать, что я, хотя и крестился в общине протестантского направления, никогда не питал негативных чувств к православию. Наверное, моим первым приближением к нему было общение с однокурсницей, которая уехала, не закончив обучение, в Сергиев Посад, узнав о том, что там открылась иконописная школа.
Она поступила туда, окончила ее и сейчас преподает там. Разговоры с ней стали моим первым опытом общения с человеком, сознательно выбравшим для себя это направление. Но дальше дело не пошло – видимо, всему свое время.
Помню, как студентами приехали в Киев, за месяц до путча 1991 года, на практику, рисовать городские виды. Помню посещение Лавры, мощи в выдолбленных нишах в тусклом свете лампад, помню неизменных сердитых старушек в храме (куда ж без них), которые налетели на нас, когда мы туда зашли: «Куда встали, тут нельзя» и т.д. Но все эти отдельные детали, забавные или неприятные, никакого глубокого отпечатка тогда во мне не оставляли. Мне нужен был язык, который я бы воспринял как понятный – и Господь послал мне тех, кто донес до меня Благую весть на необходимом мне языке.
Методистская церковь в России (Владивосток)
– Одной из первых книг времен моего воцерковления было «Просто христианство» Льюиса. Однако в последнее время это словосочетание – «просто христианство» – нередко встречаю как своеобразный маркер политкорректности, а равно подлинности христианства в противовес «мракобесной» и «нетерпимой» конфессиональной традиционности… Такое впечатление, что либертарианский дискурс готов исключить из канона «конфессионально традиционное» Евангелие от Матфея, полное ссылок на Тору и пророков, и игнорировать слова Христа: «Не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить. Ибо истинно говорю вам: доколе не прейдет небо и земля, ни одна иота или ни одна черта не прейдет из закона, пока не исполнится все» (Мф. 5:17-19). Что такое, на ваш взгляд, традиция, зачем обряд? И что для вас сегодня значат льюисовские слова «просто христианство»?
– С традицией, причем любой, у меня сложные отношения. Учитывая историю моей семьи, вряд ли могло быть иначе. Бабушка со стороны мамы была настолько сломлена войной, отнявшей у нее все, что не передала маме практически ничего из еврейской традиции, мама даже языка не знала (зато знала узбекский, поскольку выросла в махалле, в доме у приютившей их местной семьи). Дед по отцу, придя из крестьян на службу в органы, полностью порвал с традициями – никаких икон, никакой Пасхи, даже куличи и яйца я помню в детстве исключительно как подношения от соседей.
Помню, как в детстве, встретив в книге выражение «до нашей эры», прибежал к маме с вопросом – о чем речь? Дословный мамин ответ – «вот, собрались ученые и решили: выберем некую точку и от нее будем отмерять – все, что прежде, – до нашей эры, все, что после, – при нашей эре». Причем мама сама так и думала. А она была на тот момент инженером, человеком с высшим образованием, и ей было около сорока лет.
Бегая в детскую изостудию, читая любимые книги, позже – слушая русский рок, я не через убеждения, но подсознательно приходил к тому, что есть то, что мне нравится и кому мне хочется подражать.
Скажем, я всегда любил графику во всех ее жанрах, и мышление у меня графическое, не живописное. Я замирал над резными гравюрами, офортами, линогравюрами, литографиями – они всегда были полны очарования для меня. Мне была близка эта изобразительная традиция.
Школьные уроки литературы я ненавидел, зато дома зачитывался американской фантастикой. К классической музыке меня не приучали, и я по сей день крайне необразован в этой области. Но мой старший брат учился в эстрадно-цирковом училище на джазовом отделении, и я немало наслушался его импровизаций, когда он разучивал домашние упражнения на своем стареньком фортепиано. И русский рок большое влияние оказал на меня своим уникальным сплавом музыки, литературы и философии, то есть некой, не побоюсь сказать, литургичностью, которая ощущалась, даже будучи донесенной на магнитофонных кассетах.
То же у меня и с церковной традицией. Не было тех, кто ввел бы меня в нее. А те, чей революционный романтизм меня увлек («Только Христос! Только Писание! Никаких человеческих традиций!»), сами следовали определенной традиции, не задумываясь о том, но традиции вторичной, полемической.
Протестантская традиция, на мой взгляд, представляет собой, если можно так выразиться, христианский романтизм, то есть нечто производное, ей необходимо от чего-то отталкиваться, чтобы утверждать себя.
Но эти мысли у меня появились только в последние годы. Как и осознанная наконец тяга к традиции более основательной. Думаю, это естественный процесс. Реализм – куда более здоровый, цельный и глубокий жанр. Ему не нужен протест как источник для самоидентификации.
Обряды и таинства… Я вижу, что все это есть и в протестантстве, но, поскольку в нем нет соответствующей доктринальной лексики для обозначения данных явлений, они и называются иначе. Вообще в протестантизме, особенно в нынешнем его формате, очень в ходу различные эвфемизмы всякий раз, когда нужно обозначить что-то, для чего нет своей собственной терминологии в силу доктринальных табу, а брать термины у других конфессий не всегда удобно в силу всего того нежелательного контекста, который они притягивают вместе с собой.
«Просто христианство» – книга, которую я прочел спустя много лет после крещения. Как и остальные работы Льюиса, для меня она – пример того, как, будучи членом конкретной церкви, говорить о своем так, что это оказывается близко для живущих в других конфессиональных мирах, со своей историей (и своими «тараканами в голове», кстати), но при этом то, о чем ты говоришь, отзывается у других как что-то очень личное. Талант в частном видеть общее.
Определение это (просто христианство) мне нравится, поскольку откликается на мое внутреннее ожидание видеть себя и своих единоверцев людьми, у которых их внутреннее содержание заслоняет их внешние маркеры принадлежности к определенной группе.
Даже в первом столетии общины крайне отличались друг от друга, судя по апостольским посланиям и книге Деяний святых апостолов. Иерусалимская община, коринфская, римская, малоазийские церкви – это разные планеты. И это еще задолго до разделения Церкви. Так сложно было находить общий язык обращенным из иудеев и язычников, эллинам и варварам, христианам, живущим в условном первом мире и условном третьем… Но, глядя с дистанции на эту пеструю мозаику, нельзя не видеть ее неразрывную цельность.
Подозреваю, что спустя столетия так же будем выглядеть и мы для потомков. Там, где мы сегодня видим границы и разделения, будут видны общие тенденции и общая симптоматика. «Просто христианство» для меня сейчас заключается в умении видеть личность, а не принадлежность к группе или доктрине.
В любом случае мы все рождаемся в семье, стране, культуре, социуме – как физически, так и духовно. Невозможно родиться в эфире, в некоем «мировом христианстве». Всегда есть вполне конкретные родители и конкретная семья. И младенчество, детство, отрочество и взросление в этой семье, хочешь не хочешь, формируют твое сознание и подсознание, привычки, манеру думать и поступать.
При этом твои личные наклонности и запросы никуда не деваются, и твоя духовная семья учит тому, как и в какой форме реализовать свои задатки и дары для служения – в тех формах, которые уже есть или которых нет, но ты сам их создаешь, открываешь, будучи побуждаем изнутри.
Ощущая в себе писательский зуд, я записывал свои изучения Библии, с течением времени замечая, что мои художественные образы, метафоры и аллегории в них мне не менее дороги, чем мысли о практическом воплощении тех или иных аспектов учения. Моя логика самовыражения естественным образом привела в какой-то момент к тому, что я стал писать некоторые тексты белым стихом, не ставя в них никаких иных задач, помимо чисто творческих, ориентируясь на псалмы-размышления (маскили) в синодальном русском переводе, который для меня – самый любимый из всех.
И это тоже было частью моего понимания христианства, в котором творчество – неотъемлемая часть. Именно через свое собственное литературное творчество я начал заново осмыслять для себя художественные традиции православия, как поэтические, так и изобразительные (иконопись).
– В первые годы своего священнического служения, помню, я очень болезненно воспринимал факт раскола Церквей, видя его только как грех: Христос создал одну Церковь, а люди раскололи ее, следуя своим политическим, культурным, этническим амбициям и самостям… Сегодня, зная, что Господь из всякого нашего греха старается сделать для нас если не конфету, то спасительное лекарство, я думаю об этом несколько иначе, не столь однозначно: в конце концов, хотя из смешения языков при Вавилонской башне и произошло рассеяние единого человечества, народы и племена, поживши в рассеянии, реализовали некий вложенный в них Богом потенциал, накопили каждый какое-то неповторимое богатство, и теперь рожденные в этих народах и традициях люди могут делиться им, одновременно проживая опыт принятия «другого»…
Преодоление этого разобщения было коренным образом, но, опять же, неявно для падшего мира (а для него явно только то, что происходит по его падшим законам) преодолено в Пятидесятнице, положившей в том числе начало и человеческому богатству всего того, что мы зовем «христианской цивилизацией».
Во всяком случае, как бы ни относиться к факту раскола Церквей, понимаю, что рациональным методом (опирающимся все на те же политические-этнические-экономические и прочие сиюминутные самости общин и институций), указом «сверху», декларацией, принятой каким-нибудь Всемирным советом церквей, никакого единства не добьешься, пока не изменен сам человек, его нутро, его сердце, ну, прежде парусии, по крайней мере…
– Нынешняя раздробленность Церквей для меня – такая же данность, как и плохая экология. Я уже родился в неэкологичном мире, тут ничего нельзя сделать. И вряд ли к концу моей жизни мир станет принципиально иным. Я согласен, что Господь даже эту раздробленность использовал для Своих целей, дав возможность каждой из частей осуществлять свой поиск, осуществление учения Христа, исходящее из своих реалий на богословском и практическом уровне. То и дело уклоняясь, спотыкаясь, сворачивая не туда, увязая в болоте…
Притча Христа о винограднике, где виноградарь обрезает одни ветви и расчищает для плодоношения другие, мне видится неким пророчеством на то состояние Церкви, которое наступило после великой схизмы (хотя, наверное, и раньше еще?).
Никто не может, глядя на Христа, сказать, что он более прав, чем другие. И эта притча – обращение к любой из конфессий, смотрящей на остальные так, как смотрел фарисей на мытаря в храме.
Мы все приходим в уже расколотый мир, и мы не в состоянии засыпать эти великие каньоны между нами. Но можно перебрасывать через них мосты и ходить в гости. Учиться, учиться и учиться. И мне очень нравится мое время, в немалой степени потому, что это время большого информационного взрыва и прозрачности, когда можно находить друзей там, где прежде это было просто немыслимым.
– В ваших записях в фейсбуке и в ваших стихах вы нередко обращаетесь не только к библейским образам, но и к мысли православных святых отцов. В вашем опыте христианской жизни – что из православия для вас стало ценным?
– Может быть, потому, что я крестился в общине, чьи корни – в американском неометодизме, отличающемся значительной свободой и даже некой стилистической раскованностью, фристайлом, если можно так выразиться, у меня всегда отсутствовало четкое разделение на «своих» и «чужих» в отношении конфессиональной маркировки христианских писателей. Не было такого, что кого-то запрещалось читать, потому что это православный, а не протестантский автор.
Другой вопрос, что ко многим православным авторам нужен талантливый проводник, чтоб они открылись… Скажем, года три тому назад я взял «Лествицу», полистал и отложил – просто не воспринимал ничего, словно на китайском написано. Но спустя время прочел несколько книг отца Габриэля Бунге, начав со знаменитой «Акедии». Все это как-то переварилось, отложилось во мне.
И вот около полугода тому назад я опять взял «Лествицу» – и поразился, насколько понятным и проникновенным языком она написана. Бунге открыл мне Иоанна Лествичника как писателя, «отформатировал» меня, сделав способным понимать его язык, его содержание.
Я люблю читать православных святых отцов, но, к сожалению, нет у нас своих Клайвов Льюисов, чтобы доносить христианские смыслы на понятном сегодняшнему поколению языке. Я с детства был всеяден в плане чтения и помню, как, будучи год или два во Христе, делал уроки и беседы по Библии для своей домашней церкви, которые братья хвалили, я же скромно умалчивал, откуда черпал материалы для них. А черпал я их из сектантских журналов, которые щедро раздавали в ту пору на улице.
Так и в дальнейшем, исходя из принципа тургеневского Базарова: «Мне скажут дело, я соглашусь», я поглощал все, в чем видел какую-то ценность для себя, особо не смущаясь родословной первоисточника. Другой вопрос, что большая часть моей церковной жизни прошла в Средней Азии, в стране, где миссионерство запрещено конституцией, где моя община, как и многие другие, не имела и не имеет по сей день регистрации и юридического статуса (и связанных с ними прав и возможностей). В стране, где по сей день нет скоростного безлимитного интернета, а сам интернет цензурируется, хотя, конечно, до китайского файервола ему далеко… То есть информационный дефицит всегда присутствовал, и я научился извлекать максимум из того, что было под рукой.
Переезд в Россию для меня был сравним с поднятием на поверхность рыбы, прожившей на глубине. За те несколько лет, что я здесь, я более-менее вошел в колею. Привык к интенсивности общения, особенно сетевого.
Приобрел навыки блогера, будучи по характеру интровертом и не склонным к публичной роли человеком. Выросло количество авторов, которых я прочел в Сети. Прослушанные лекции об иконах стали неким толчком, который запустил во мне процесс переосмысления моего взгляда на иконопись.
Я и прежде никогда не считал эту практику идолопоклонством, но в своей молитвенной жизни никогда не ощущал нужды в иконе. Сейчас я смотрю на молитву перед иконой как на один из видов молитвы, более сокровенный, что ли… Я попробовал практиковать молитву перед иконой, мне это понравилось.
Для меня конфессиональная разобщенность любимых христианских авторов, а также моих друзей и знакомых – свидетельство глубокой и драматической поврежденности, аномалии, но то, что поверх разломов возникают взаимоскрепляющие связи, сшивая разрывы, – факт для меня не менее очевидный. И разница в каких-то доктринальных воззрениях и церковных практиках нисколько этим связям не мешает, поскольку они идут от сердца к сердцу.
Я приобрел в Свято-Филаретовском институте семь томов переводов на русский язык православного богослужения, выполненных отцом Георгием Кочетковым и его единомышленниками.
Это открыло для меня православную литургию, каноны и многое другое. Поэтическая красота, отточенность и драматургия храмового богослужения вполне очевидны для меня. Вместе с друзьями-преображенцами я время от времени посещаю воскресные литургии, бываю у них на вечернях.
Их жизнь во многом похожа на наш протестантский стиль в хорошем смысле, и поэтому через них Господь открывает мне православие на том языке, который я оказался способен воспринять.
Вообще, Библия в моей жизни появилась впервые в виде цитат из художественных произведений, как русских классиков, так и зарубежных. Уже тогда я, не сознавая того, впитал это послание – что Божье откровение всегда растворено в человеческом творчестве. Много лет спустя, осознав, что все пророческие книги в Ветхом Завете – это поэзия высшей пробы, на уровне Гомера, Шекспира и Данте, я был снова поражен тем, что Господь – Поэт, со всеми вытекающими следствиями.
Из отечественных христианских авторов, наверное, наибольшее влияние оказал на меня Достоевский. Из западных – Клайв Льюис. Толкином я переболел в свое время, как и все прочие. Честертон как-то прошел мимо, видимо, не случилось прочесть, когда нужно было, а сейчас как-то не идет. Заметил, что в последние годы из художественного – мало читаю… И вообще мало читаю в сравнении с прежними годами.
С каждым годом, как в книжке Кэрролла про Алису, приходится бежать все быстрее, чтобы оставаться на прежнем месте, работать все больше, чтобы сводить концы с концами. Поэтому то немногое свободное время, которое остается в распоряжении, трачу обдуманно, читая то, что воспринимаю как хлеб духовный, помимо Писания, конечно.
Год назад таким хлебом стали книги помянутого уже мною отца Габриэля Бунге. Сейчас питаюсь псалмами Ефрема Сирина, молитвенными текстами Иоанна Златоуста, Василия Великого, вообще текстами православных литургий, утрени и вечерни. Как человеку с творческим складом, мне поэзия всегда давала больше, чем рассудочное богословие (при этом нисколько не отрицаю ценности и нужности последнего).
– Среди многих российских православных бытует стереотипное мнение, что протестант – это «чужак с Запада», явление в корне «не наше». Кто такой, по-вашему, русский протестант? Существует ли таковой как особый вид? Если да – чем он отличается от протестанта, скажем так, вселенского?
– Мне сложно говорить о русском протестантизме. Опять же по причине слишком слабого знакомства с ним как с чем-то цельным… Есть мой личный опыт проживания в своей общине. Есть личное знакомство с людьми из других протестантских конфессий. С одной стороны – во всем океане нет ничего, чего бы не было в одной его капле, как говорят китайцы. С другой стороны – слишком это сложное, динамическое и неизученное по сей день явление…
«Родимые пятна» протестантизма – провозглашение основных принципов Реформации (пять соло), отказ от обрядов и исторически сложившихся традиций, большой вес личных откровений при изучении Писаний и прочее, – внешне вроде бы у русских протестантов все это присутствует, как и у их западных братьев. Но, по сути, все значительно сложнее. Есть вполне ощутимое несовпадение конфессиональных и культурных границ.
Спустя полтораста лет присутствия протестантов в России (вернее, они и раньше были, я беру более-менее обозримый кусок времени) они по-прежнему остаются для массового сознания некой «терра инкогнита», черной дырой.
Этому можно найти много объяснений. Моя точка зрения (не претендующая на полноту охвата) – у так называемого условного русского протестанта не было и нет четкой самоидентификации, как на социальном, так и на церковном уровне.
Хотя, как правило, никто из протестантов не любит называть себя и остальных «протестантами» (мы ведь, собственно, не протестуем против чего бы то ни было), но исторически так сложилось, что мы – общины, собранные под знаменем некоего «протеста», и, если откинуть этот термин как опознавательный маркер, то что останется взамен? Отсутствует та терминологическая четкость, которая отличает традиционные церкви.
К тому же есть желание не маячить лишний раз в инфополе, понимая, что от властей всегда неизвестно чего ждать и лучше не попадаться на глаза – это так или иначе присутствует у всех российских протестантов, и исторически такая осторожность вполне объяснима. Если Русская Православная Церковь только при большевиках оказалась в положении гонимой группы, то ведь сектантов преследовали и при царе. Я помню, как удивился в свое время, прочитав у Толстого в «Воскресении»:
«… – Нет, вот мне еще пишут сектанты, – сказал Нехлюдов, вынимая из кармана письмо сектантов. – Это удивительное дело, если справедливо, что они пишут. Я нынче постараюсь увидать их и узнать, в чем дело.
– Вы, я вижу, сделались воронкой, горлышком, через которое выливаются все жалобы острога, – улыбаясь, сказал адвокат. – Слишком уж много, не осилите.
– Нет, да это поразительное дело, – сказал Нехлюдов и рассказал вкратце сущность дела: люди в деревне собирались читать Евангелие, пришло начальство и разогнало их. Следующее воскресенье опять собрались, тогда позвали урядника, составили акт, и их предали суду. Судебный следователь допрашивал, товарищ прокурора составил обвинительный акт, судебная палата утвердила обвинение, и их предали суду. Товарищ прокурора обвинял, на столе были вещественные доказательства – Евангелие, и их приговорили в ссылку. – Это что-то ужасное, – говорил Нехлюдов. – Неужели это правда?
– Что же вас тут удивляет?
– Не только сослать в места не столь отдаленные, но в каторгу, если только будет доказано, что, читая Евангелие, они позволили себе толковать его другим не так, как велено, и потому осуждали церковное толкование. Хула на православную веру при народе и по статье сто девяносто шестой – ссылка на поселение.
– Да не может быть.
– Я вам говорю».
Словом, русский протестант безусловно существует как явление, но пока я не вижу возможности для глубокого его исследования по множеству исторически сложившихся причин.
Одна из них – некое «языковое гетто», в котором обитают протестанты в России. Практически каждая из нынешних групп возникла, давно или недавно, через иностранных миссионеров, и язык внутрицерковного общения в каждой из них представляет из себя кальку с соответствующего языка родительской ее общины. Как всякая калька, она постепенно изменяется, трансформируется, но с дистанции видно, что все эти изменения происходят все же в выделенном, огороженном субкультурном пространстве, в отрыве от той языковой традиции, которая идет от глаголицы солунских братьев через православный церковный язык, из которого выросли и нынешний наш разговорный, и литературный языки.
Частично протестанты используют это богатство (тот же синодальный перевод), но как бы по верхам, не копая вглубь. Но язык – это первооснова всего, и он обозначает эту отгороженность, создавая невидимый, но вполне осязаемый барьер, который придает протестантской культуре в России некую «местечковость», только не географическую, а социальную, некую выключенность из культурного и исторического процесса.
Что-то подобное было с евреями, пока революция не отменила ценз оседлости. Но там он был внешний и насильственный, здесь он идет изнутри и неотделим от всего русского протестантского мировоззрения. По крайне мере, на сегодняшний день я вижу это так.
В этом плане русские протестанты оказываются очень упрямыми, как старообрядцы. Подозреваю, что это «состояние выключенности» продлится еще долго. Пока же протестанты, в силу вышеозвученного положения, практически ничего, увы, не дали русской культуре, литературе и искусству, отечественному богословию. Они так и не овладели языком.
– Язык богословия – язык высокой поэзии. Псалмы Давида, гимны Симеона Нового Богослова, поэмы Мильтона и Данте, «Пророк» Пушкина и стихи из «Доктора Живаго» Пастернака, проповеди митрополита Антония Сурожского и отца Георгия Чистякова, дневники отца Александра Ельчанинова, отца Александра Шмемана и отца Томаса Мертона, стихи Шарля Пеги, Томаса Элиота, Тимура Кибирова, Сергея Аверинцева, Ольги Седаковой и так далее – все это питаемо одним Духом, и все это – язык Церкви. Как вы думаете, каковы перспективы языка Церкви вообще и поэтического языка в частности в современном мире и в России?
– То ли в силу азиатского менталитета, то ли благодаря маминым генам, я неисправимый оптимист. Алармистские настроения мне чужды. Я вполне отдаю себе отчет в нынешнем состоянии мира – с одной стороны, оно обеспечило взлет технологий, с другой – создало в современном обществе долговременную тенденцию «игры на понижение», в результате которой эстетическая и духовная планка в повседневной жизни постепенно опускается все ниже и ниже.
Но, хотя это и печально, качественно ничего нового не происходит, на мой взгляд. Это бывало и раньше, просто технологии позволили умножать социальные, культурные и духовные явления на количественные показатели, при этом не внося ничего нового. Двадцатый век в плане жестокости не превзошел прежние столетия, а лишь вооружил теоретиков технически. И это лично меня успокаивает – в целом человек не меняется, хотя по исторической амплитуде он то скатывается вниз, то карабкается обратно вверх. Благодаря литературе и искусству видно, что как образ и подобие Божие он остается Человеком, т.е. Лицом времени. Каждое поколение – лицом и отпечатком своего…
И каждое поколение оставляет потомкам откровение о себе – порой осознанно, порой само того не осознавая. «Ибо никто из нас не живет для себя и никто не умирает для себя».
Эта преемственность делает человека, как сказал Пастернак, жителем истории, а не географии, существующим в веках, благодаря этой связи с живущими прежде. Поскольку семена Духа сеются по непонятному нам замыслу и прорастают где угодно, я уверен, что те личности, которые двинут язык богословия – и отечественного, и мирового, – дальше, будут появляться там, где и не ждали. Они уже родились, уже живут среди нас.
– «Сола скриптула»: как, на ваш взгляд, обстоит сегодня в России дело с библеистикой и с переводами Священного Писания? Зачем, по-вашему, снова и снова переводить Священное Писание все на тот же русский язык? Какими переводами пользуетесь вы?
– К теме переводов (не только Библии, но вообще значимых литературных произведений) я подхожу с пастернаковских позиций (не буду здесь цитировать его взгляды, у него целая философия об этом). Я с ним полностью согласен.
Не владея ни одним из мировых языков так же свободно, как родным (увы!), как читатель я целиком и полностью сформирован переводами. Для переводов художественной литературы (а Библия – стопроцентно художественная литература) необходимо быть человеком, равно чувствительным как к смыслу, так и к звучанию текста. Поскольку гармоническое сочетание тут редкость, то в отношении Библии всегда есть крен в сторону смысла, а значит – пренебрегания художественностью выражения.
Синодальный перевод, сделанный в XIX веке, при всех его недостатках, для меня продолжает оставаться уникальным по уровню достигнутой им гармоничности обеих этих сторон. Из современных переводов я не могу выделить какие-то принципиально важные для себя. У каждого есть какие-то свои плюсы.
Пользуюсь Новой Женевской Библией, также использую Учебное издание Нового Завета (пер. с греческого с комментариями). Ну, и еще несколько. Иногда заглядываю в церковнославянский, когда хочется узнать, как звучит тот или иной фрагмент.
Конечно, новые переводы нужны. Но я понимаю, что за каждым из них – изменившаяся картина, некий прорыв, озарение в голове у того, кто осознает необходимость в новом переводе… Некое новое воззрение на то изменившееся «лице времени», о котором говорил Христос. Такие люди есть, были, будут. Они исполняют свое предназначение, и это служение обновления языка крайне важно.
– Служение – понятие, относящееся не к вечности, а ко времени, означающее то, что происходит с христианами «здесь и сейчас»… Есть такое выражение, часто звучащее с церковных кафедр и амвонов сегодня: «вызовы времени». Каков ваш взгляд на современное состояние Церкви (и протестантской, и Русской Православной) в России, на ее отношения с обществом?
– Мне сложно судить о вызовах времени (более понятно для меня – «лице времени распознавать не умеете!»), но – когда вообще это умели?
История учит, по крайней мере, одному – побеждали те, кто не боялся быть самим собой в любое время. Именно они спустя поколения и оказывались тождественными своему времени. Те, кто говорил свои собственные слова, трудно, коряво, но думал свои собственные мысли, исповедовался в своем, а не чьем-то… Как раз это и оказывается самым непростым.
Личность сплошь и рядом оказывается не целью, а средством, инструментом для воплощения каких-то идей. Особенность нашей эпохи – атомизация, разорванность связей, как внутри общин, так и в межконфессиональных отношениях. Или часто – имитация этих связей организационными проектами там, где должны быть множественные личные инициативные связи.
Есть в христианстве нужда в духовном креативе, в видениях и пророчествах, в тех, кто в состоянии истолковывать новые пророчества, распознавать их… Когда все раздроблено, когда не ощущается Церкви как чего-то цельного (я уж не говорю о мистической и вселенской Церкви, имею в виду реально существующие группы верующих) и нет противопоставляемого Церкви общества как чего-то целого, а есть кластеры, группки, пазлы, ячейки по интересам и общим устремлениям – нужно понимать, как строить что-то в таком мире, который, несмотря на информационную прозрачность, уже не свести к общему знаменателю.
Только полнота Христа может заполнить эти пустоты – даже прежний церковный опыт или прежнее богословие, как традиционное, так и протестантское, не успевают за скоростью изменений в мире. Опыт важен, но не менее важна способность творчески его осмыслять.
И тут требуется умение не скатываться в крайности, то есть либо полностью игнорировать прежний опыт, поднимая на флаг личные откровения, либо, наоборот, запираться в традицию, как в броню, надеясь на ее охранительные возможности.
Во Христе я вижу неизъяснимую способность сочетать традицию с импровизацией и творчеством, раскрывая в ней все новые и новые возможности (чего стоит одно Его понимание субботы, делавшее Его в глазах ревнителей едва ли не богохульником!..). Быть учеником Христа – вечно новое предложение, к которому невозможно привыкнуть.
Если люди не приходят к тебе, чтобы поделиться тем, что на сердце, видя в тебе такого же грешника, как они сами, простого в общении, но у которого есть ответы, которых нет у них, и есть радость, которой нет у них, – ты не ученик Христа. Хотя, возможно, при этом ты – очень хороший человек и самоотверженный труженик в своей духовной жизни…
– Известен случай, когда лютеранский профессор Карл Фельми, чьи богословские книги издавались в России, перешел в православие; я сам за годы своего служения встречал немало людей, пришедших под омофор Русской Православной Церкви из общин баптистов, адвентистов и иных, встречал и, наоборот, людей, ушедших из РПЦ, скажем, в харизматические общины…
К феномену поиска «лучшей доли», или «более правильного Христа», или «более правильного обряда» отношусь, скажем так, не очень, памятуя поговорку, часто приводимую отцом Александром Менем: «Куда тебя Бог воткнул, там и торчи». Как вы ко всему этому относитесь?
– С течением лет на свою общину смотришь уже без первоначальной эйфории новообращенного (которой нисколько не стыжусь, впрочем). Опыт помогает видеть как общие радости и беды, так и специфические плюсы и минусы.
Есть то, с чем я органически сроднился за 23 года со времени своего воцерковления. Хотя есть и те, кто, перейдя из протестантизма в православие, очень нетерпимо смотрит на свое бывшее родное гнездо, считая его отклонением и ересью, я, признавая все исторические и новейшие «спотыкания» протестантизма, все же смотрел и смотрю на него как на ту часть целого, которая есть и будет, говоря же о его российской отрасли – как на потенциально что-то очень интересное и важное… Если только она сможет найти свое место в социуме, культуре и истории, преодолев свою духовную «черту оседлости». «Ты чувствуешь сквозняк, оттого что это место свободно?» (Борис Гребенщиков).
________________________
***
«да что же это у вас чего ни хватишься, ничего нет!»
батюшек нет
ибо «никто из вас пусть не называет другого отцом –
один у вас Отец, сущий на небесах»
икон, конечно же, тоже нет –
заповедь не сотворить себе кумира никто не отменял
храмов, разумеется, тоже нет
так как не живет Сотворивший все и всех
в зданиях, построенных руками человеческими
и не требует служения человеческих рук
чего еще нет?
катехизиса нет, обрядов нет, истории нет, терминологии нет
да и как все это возможно иметь
тем, кто, сойдя с вавилонских строительных лесов, разбрелись в разные стороны
каждый со своим толкованием, своим лексиконом, сводом правил
и со своим собственным пониманием о том, что важно и что второстепенно
восклицая – нет у Израиля царя!
делай каждый то, что считаешь справедливым
как у бывшей провинции, обретшей независимость
новая государственная национальная валюта печатается за границей
за отсутствием собственных печатных мощностей
так и здесь –
все, чего ни хватись, заемное
от перевода Писаний до общеупотребительного словаря
присвоенного с чистой совестью в качестве справедливых репараций
у тех, от кого отложились
русский протестант!
существо, загадочнее чем снежный человек
более призрачный и неощутимый в окружающем пейзаже
чем все лишние люди отечественной литературы, вместе взятые
химера, выдумка, нелепица, нескладуха
как любой заграничный термин
звучащий в кальке на родном и могучем
не с важностью и звучностью оригинала
как отзвук органа под сводом
а неестественно, скомканно и невнятно
как иноземная каша во рту
заваренная на русских шипящих, глухих согласных и букве «ы»
выдумка, все свои грани и нюансы
упрятавшая под единым для всех определением «сектанта»
участвуя проходной случайной фигурой
незначащей незаметной деталью где-то там в толпе на заднем плане
в хронике текущих событий
никогда не попадающим в фокус общественного внимания слепым пятном
как бы существующей где-то Антарктидой
(или Атлантидой –
так ли велика разница между ними
для сознания, увязнувшего в повседневных заботах?)
русский протестант
пожалуй, в чем-то подобен еврею
виноватый по умолчанию
уже тем, что не форматируется на общих основаниях
вызывая неизменное удивление и раздражение
как любой файл с непонятным расширением на конце
при кликании на нем выдающий запрос –
какую программу из установленных использовать
для открытия файлов подобного рода?
да что я вам – системный администратор?
присылайте человеческие файлы
а не всякий непонятный мусор, если не откровенные вирусы
как у любого еврея, желающего выйти за черту оседлости
у русского протестанта есть лишь один путь
донести сквозь все бесконечные «нет»
то живое «да», которым он жаждет поделиться –
как Штирлиц, отречься от себя
став, согласно словам апостола, всем для всех
беспрепятственно и незаметно
неузнанным Моисеем-Ланцелотом
войдя в спящий город
***
представитель протестантской конфессии чем-то похож на иудея –
так же способен выяснять часами, кто был прав и кто не прав
в споре Иова с друзьями
с ревностью ветхозаветных пророков отделяя чистое от нечистого в традициях и доктринах
обходя море и сушу, дабы обратить хоть одного
и сделать его вдвое худшим себя, –
с удовольствием подхватит цитату представитель любого из традиционных течений
се, творю все новое, говорит протестант
я над всем, что сделано человеческими руками, ставлю nihil
но куда же без человека?
отцепив вагон прежних традиций, упакую маленькую тележку своих
хотя положи на весы то и другое –
чаши не шелохнутся под одинаковым весом
как Бенвенуто, не сидящий ни минуты, бреду, толкая свою тележку, навстречу Пасхе –
календарной, традиционной, но все же Пасхе
ежегодному напоминанию о неразрывности этой цепи
где название праздника – прошел мимо – уместно и тогда и сейчас:
Тот, Кто вывел предков из концлагерей в пустыне, прошел мимо них и скрылся
оставив на память сосуд манны в ковчеге
и сегодня Он так же проходит мимо нарядных, словно игрушки, куличей
прислушиваясь к колокольному звону
пройдет и мимо твоей тарелки с жарким и зеленью, мимо чаши с вином
если не удержать Его, вцепившись в полу одежды
перечитывай же послание к Евреям как напоминание для себя
глядя в зеркало страниц написанных неизвестно кем
понимая, что по сей день питаешься молоком
самоуверенный пенкосниматель
отделяющий комара несущественных частностей
разглядывая его в лупу толкований и комментариев
спустя все эти годы слушая словно впервые
призыв уразуметь наконец Того, Кто был послан
перечитывай это послание все дни, оставшиеся до Пасхи
двигаясь по его извилистым главам, похожим на горные тропы
утешаясь тем, что терпение вновь и вновь Проходящего мимо
не иссякшее до сих пор, на тебе не закончится
© 2009-2020, «Христианство, православие». Все права защищены.
При копировании материалов прямая открытая для поисковиков гиперссылка на fond-sovest.ru обязательна. 
* XML, HTML