6
Дети-сироты поступают в больницы из разных мест: кто-то из учреждений, кто-то недавно изъят из семьи либо найден на улице. Что общего у них с обычными детьми, как понять, что они пережили, и чем может помочь ребенку волонтер или сотрудник медицинского учреждения – семинар для специалистов провела психолог благотворительного фонда «Волонтеры в помощь детям-сиротам» Татьяна Панюшева.
Утрата, которую понесли сироты, немножко недооценивается в обществе. Если в обычной семье кто-то умер, случился пожар, еще что-то, то мы сразу понимаем – произошла беда. Но когда ребенка забирают из неблагополучной семьи, есть искушение подумать: «Ну что он там потерял?» С ним плохо обращались. Например, его били – здесь мы его не бьем; там его недокармливали – здесь мы его кормим, и так далее.
Немного затирается сам факт того, что он потерял. Понятно, что полноценного благополучного детства, скорее всего, не было. Но не признается тот факт, что такие дети потеряли свой дом и свою семью, своих родителей. Почему? В представлении человека, далекого от сферы семейного устройства, в воображении сразу рисуются какие-то плохие люди – если уж у них ребенка забрали – и возникает такое ощущение, что по ним ребенок страдать как бы не должен.
Мы оцениваем ситуацию со стороны, но не очень понимаем, как на это смотрит ребенок. Необходимо признать, что у детей-сирот есть утраты, и их очень много.
Татьяна Панюшева
Второй момент, который тоже часто дает повод думать, что они, может быть, не очень страдают: дети могут почти не проявлять внешне своих переживаний. Но это совсем не означает, что их нет.
Когда мы приходим в учреждение, мы понимаем: в детском доме куча детей, и все они с опытом либо смены многочисленных учреждений, либо с опытом возвратов из семей, каждый из них потерял свою кровную семью… А ведь потеря – это не только потеря близких людей, отношений с ними. Наша жизнь состоит из семьи, дома, социальных связей, много чего еще.
У ребенка, когда он живет даже в неблагополучной семье – неважно, насколько она полная, сколько там человек – там вполне бывает кто-нибудь благополучный, какая-нибудь бабушка, тетя, крестная, соседка. Есть друзья (во дворе, школе и т.д.), есть какое-нибудь социальное окружение – соседи, учителя, воспитатели в саду. Есть свои вещи, свой дом и свое место в нем, даже если этот дом не вполне хорош с точки зрения условий для проживания ребенка, там есть свое место, там есть свои вещи, пусть и не совсем чистые и т.д.
Когда ребенок смог взять с собой из дома в учреждение что-то из своих вещей, то ему бывает важно их хранить и не отдавать. Это как связующее звено со своим домом, своими родственниками, своей жизнью и воспоминаниями о ней.
У них было там какое-то свое пространство – то, чего совсем нет в учреждении, комнаты общие, туалеты не запираются, в тумбочку с личными вещами может залезть кто угодно (другие дети или воспитатели).
В учреждении у ребенка нет ничего личного, приватного. Стираются все личные границы. Итак, нам важно понять: когда ребенка забирают из кровной семьи, он теряет многое, и это не только семья.
У нас в стране отобрание детей происходит очень своеобразно, никак не прописан его регламент. Почти никогда не учитывается то, как это воспринимают дети и что хорошо было бы делать с точки зрения их интересов.
Правильно и по-человечески было бы так: когда опека ходила бы и работала с семьей, ребенку бы объясняли, что происходит, что в жизни семьи не так и что должны изменить родители, чтобы все остались жить вместе. Разговоры должны учитывать возраст и развитие ребенка, конечно. Если родители не справляются, ребенок должен об этом знать, а также знать о грядущем переезде: куда и когда он переедет жить, кто его повезет, какие там условия и что его там ждет, как его смогут посещать родственники.
В нашей реальности с ребенком такой работы не проводится. Нередко детей забирают из семей с участием полиции, для ребенка все происходящее внезапно и он ничего не понимает. Родители могут орать и ругаться с теми, кто пришел за ребенком, ребенка могут уводить фактически силой и т.д. Это переживается как киднеппинг. Дети часто взрослых в такой ситуации воспринимают как насильников, к сожалению. Порой ребенок может воспринимать как врагов сотрудников учреждения, в которое он попал: «Если бы не те тети, которые вокруг меня сейчас, я был бы в семье».
Нам кажется странным, когда у ребенка проявляется немотивированная агрессия, а у него внутри ужас, потому что его вот так вот оторвали и утащили с боем либо поймали на улице – некоторые убегают, прячутся от полиции. Грустно, что так, хотелось бы лучше. Я верю, что есть отдельные люди, которые пытаются сделать этот процесс более человечным, но пока я не встретила ни одного ребенка, который бы рассказал, что он все понимал, все знал, с ним вообще работали бы на этапе расставания с кровной семьей.
Дальше в системе ребенок так и остается объектом, за него решается все, что происходит в его жизни, от него ничего не зависит. Он не проживает свою жизнь как субъект.
Почему выпускники детских домов часто ведут себя как иждивенцы? Мы их такими делаем, система детских учреждений.
Представьте себе ситуацию, когда вы не имеете вообще никакого влияния на свою жизнь. Вас ночью в ночной рубашке внезапно увезли из вашего дома, помыли, переодели, сказали «фу, какая гадость», выкинули вашу одежду. Не объяснили, что случилось, и что будет дальше, и почему вообще вас увезли. Одна тетенька помыла, вторая накормила, третья куда-то отвела, кровать в общей комнате, вам там жить непонятно сколько, потом перевели в больницу, еще куда-то, вам ничего не говорят. Очень много обезличивающих моментов.
В учреждении с кучей детей невозможно учитывать индивидуальные особенности каждого ребенка. Режим у всех один, еда одинаковая, одежда какая есть, выбор интересов из имеющихся нескольких кружков.
Я не имею в виду, что кровные семьи все прекрасные, и только система «портит» детей. Само собой, и до попадания в учреждение дети часто переживают очень болезненный и тяжелый опыт, депривацию, насилие, пренебрежение, и все это активности жизненной позиции не добавляет.
Но правда в том, что жизнь в учреждении, где много детей, не так много персонала и мало понимания особенностей жизненного опыта детей-сирот, также добавит непростой опыт в копилку ребенка. Неспроста сейчас происходят активные попытки менять всю систему работы детских учреждений – как раз для того, чтобы по возможности изменить эту реальность.
Фото: Ekaterina Solovieva / Flickr
Исследования показывают, что у сильно депривированных детей с тяжелым жизненным опытом, особенно если он был таким с самого раннего детства (наиболее важны первые два года жизни), возникают серьезные последствия для их развития.
Почему нам важно знать, какой эмоциональный контакт был в кровной семье ребенка? Родственники могли злоупотреблять алкоголем, но ребенка могли любить и не причинять ему серьезного вреда. Дети все разные, у них очень разный опыт жизни в кровных семьях или учреждениях, и это сказывается на их последующем состоянии.
Например, если кровная мама пила, но худо-бедно заботилась о ребенке, у них была эмоциональная связь, то ребенок будет страдать и скучать по ней, он будет более сохранный эмоционально, у него будет лучше, как правило, с интеллектуальными способностями (если нет каких-то других диагнозов). Почему так?
Потому что когда вот эта эмоциональная база была, был надежный человек, пусть не всегда в сознании, но который старался заботиться по возможности и быть хоть немного чутким, то у ребенка есть хотя бы небольшая уверенность в том, что мир безопасный. Это опыт, что тебя могут любить, ты ценный и важный человек. Это ресурс на познание мира, это задел для более адекватной самооценки ребенка.
Должен быть взрослый, который будет тебя при себе держать, о тебе заботиться, от опасности оберегать – это биологическая основа. Поэтому они отчаянно этого ищут, и это очень важная штука, потому что именно на этих базовых эмоциональных отношениях, если они благополучны, и может благополучно строиться дальнейшая эмоциональная жизнь ребенка.
Если ребенок отказной, он вообще к этому не прикоснулся ни разу. Дети, у которых был благополучный период жизни, что-то помнят, что-то стирается, что-то искажается – в маленьком возрасте специфическое восприятие, там не все логически точно, но все равно у них хоть что-то есть. У отказника – полнейшая пустота.
Жить с ней практически невозможно, поэтому, как правило, дети начинают что-то фантазировать, придумывают, стараются пустоту заполнить. И дети не отказные, но много лет проведшие в учреждениях, могут очень наглядно показать эту свою потерянность через рисунки: например, образ себя в виде цветка, висящего в воздухе, без почвы и без корней.
Например, у коллеги в практике был случай, когда подросток в детском доме сказал, что у него ощущение, будто он в космосе потерялся. Это человек с многочисленными потерями, сменами семей. Он действительно чувствовал себя зависшим в пустом пространстве…
Про кровную семью важно все-таки понимать: ребенок взялся не из пустого места, у него есть за спиной какой-то род, он из него просто вырван.
Почему сейчас много говорят о том, что важна тема работы с идентичностью детей-сирот, необходима работа по составлению историй их жизни, установление контактов с родственниками, поиск адекватных историй про разных родственников? Потому что никогда не бывает, что вся семья во всех поколениях была неблагополучна и асоциальна.
В жизни любого ребенка всегда есть нормальные, прекрасные родственники, как у нас с вами. И у нас с вами есть в родне разной дальности те, кто пил, кто покончил жизнь самоубийством или болел какими-то психиатрическими заболеваниями. Нам просто, может быть, повезло, что родители справлялись с трудностями, были вокруг благополучные родственники, готовые помочь в трудную минуту и так далее.
Во всех семьях бывают проблемы, но не всегда есть поддержка в переломный критический момент. Остальные родственники могут подхватывать, могут не подхватывать. Это все важно помнить, потому что дети в учреждениях – не какие-то другие люди из другого мира, с какими-то особенно плохими семьями в анамнезе. Мы ничем не отличаемся от них, просто с нашими семьями в нашем детстве не случилось таких непреодолимых трудностей. Дело не в генетике, не яблочках и яблоньках.
Фото: Вадим Качан / vadimkachan.by
Бывают очень интересные истории, когда работаешь с историями жизней детей. Например, у одной девочки, как оказалось, дедушка был немец, он переехал в Россию, и уже здесь у него начались проблемы с алкоголем. Но он долго работал часовщиком в одном из городов, и там до сих пор ходят эти часы. Дедушка – герой войны тоже не редкость в историях наших детей.
Почему важна эта работа по раскопкам прошлого? Детям есть кем гордиться, они понимают, что, когда у тебя папа в тюрьме сидел, а дедушка героем войны был, у тебя есть выбор, на кого походить и с кем поддерживать связь внутри себя.
Это к слову о кровных родственниках и к тому, как мы часто говорим и думаем о семьях детей-сирот.
Сложностей добавляет тот факт, что нередко возникает порочный круг. Например, девочка росла в учреждении, выросла, не имея какого-то адекватного жизненного опыта, родила, не справилась, особо помощь не получила, и ее ребенок тоже попал в учреждение. Эта вот история о том, что «меня вырастили, и ребенок там вырастет».
Есть много английских исследований, в которых приводятся данные, что у тех родителей, которые жестоко, неадекватно со своими детьми обращаются, есть либо свой опыт неблагополучный, либо какие-то пробелы в знании про свою историю жизни. То есть все было как-то очень сложно, и им в свое время не помогли. Там социальные работники начинают работать с родителями, дают им какую-то базу, чтобы они и детям смогли ее дать, потому что, если этот порочный круг не разрывать, так оно и будет. Люди будут попадать в эти круги и так по ним и ходить, и множиться будут не самые хорошие истории для детей. Поэтому стоит в этот процесс вмешиваться.
Бывают непростые истории с детьми, которые попали в принимающую семью в очень раннем возрасте. Бытует иллюзия о том, что если ребенок отказной младенец, который не видел кровную мать и почти сразу был принят в семью, то у него вообще нет утраты.
Есть ли у них эта травма потери? На самом деле есть. Ребенок в организме мамы чувствует ее ритмы: сердце стучит совсем рядом; она ходит, разговаривает, ребенок слышит и ощущает многое, связь начинает формироваться уже тогда.
Отказники в своем младенческом возрасте менее всего готовы остаться одни, лежать и кричать в пустоту, не получая ответа. Они свою маму зовут, зовут, она не приходит, сердце стучало рядом – и раз, его нету. Травма потери у них есть.
Как травма младенца-отказника может проявиться в дальнейшем? Например, ребеночек еще младенцем взят в семью, где собираются хранить тайну усыновления. Я всегда рассказываю, в чем опасность этой тайны и какие есть варианты, но решать всегда родителям, так как им потом с этим жить. И вот семья решает, что они не могут тайну раскрыть ни ребенку, ни родне, у них на это свои причины.
Ребенок вроде бы ничего не помнит, они его растят и ничего не говорят. В первое время ребенка стараются оградить от опыта, напоминающего больницы, поэтому не водят его в поликлинику, а вызывают врачей на дом. Все вроде бы в порядке.
И вот в возрасте 4-5 лет мальчик отправляется на курс массажа в поликлинику. И там он слышит плач младенца. С этого момента ребенок начинает бояться всех колясок с младенцами, переходить на другую сторону улицы от них со словами, что сейчас там заплачет ребенок. Откуда эта странная реакция на плачущих младенцев? Дома маленьких детей рядом с ним нет.
Либо в раннем своем детстве до попадания в семью он безутешно отчаянно кричал часами, либо вокруг него много плакали другие отказные дети. И плач младенца вызывает у него то состояние стресса, в котором он сам находился тогда, давно. Младенцы, оказавшись без заботящегося взрослого рядом, сначала долго отчаянно зовут, кричат. Со временем, если этот призыв ни к чему не приводит, дети перестают кричать. Стресс у них при этом никуда не пропадает, гормон стресса в крови зашкаливает, все это действует в том числе на мозг. Это непрерывное состояние выживания и стресса, с которым сам ребенок справиться не способен, у него для этого нет механизмов, помочь может только чуткая забота постоянного взрослого.
Представляете, что будет, когда у него родится ребенок и он будет плакать по разным поводам? И он, уже взрослый человек, снова «провалится» в то состояние стресса и ужаса, потеряет контроль над собой?
Любая не проработанная травма прежде всего опасна тем, что она в какой-то момент вылезет помимо нашего сознания.
Так и у очень маленьких детей травма остается на уровне памяти тела и эмоций, «вылезая» у всех по-разному: у кого-то сложным поведением, у кого-то страхами, у кого-то бесконечным цеплянием за приемную маму и т.д. Если семья хранит тайну про тот факт, что ребенок приемный, то и помочь ребенку в проработке этой сложной истории родители не могут.
Фото: Nikolay B. / Flickr
Вопрос: Почему такие дети поступают в инфекционные больницы? Ведь это же угроза для детей, они могут в отделениях что-то подхватить. И ты (волонтер) привыкаешь к этим детям, а когда мы их переводим в детский дом, это же тоже предательство ребенка. Когда ты ему объясняешь: «ты идешь гулять», чтобы его одеть, и его отвозят и оставляют у других людей…
– Конечно, лучше всего, когда у ребенка в учреждении, где он живет постоянно (дом ребенка/детский дом), есть бессменный индивидуальный волонтер, наставник. Такой волонтер полезен и очень маленьким детям, обычным или с любыми диагнозами, вплоть до самых тяжелых.
При готовящемся переезде в принимающую семью или в другое учреждение ребенка можно заранее подготовить, в том числе организовать прощание с постоянным волонтером (наставником). В такой ситуации очень важно четко различать, что волонтер – это не мама, эти роли нельзя смешивать.
Иногда приходится проговаривать это ребенку по сто раз, ведь они все интуитивно хотят найти «свою маму», это неестественно – жить без мамы. Но давать так себя называть – это не помощь, а в некотором роде наоборот. Опыта жизни с мамой само по себе слово никак не даст. Зато ребенку будет непонятно вообще, кто такая мама в этой жизни. Это любая тетя – волонтеры, сотрудники? А что будет тогда при переходе ребенка в постоянную семью или при создании в будущем своей семьи?
Прощание с волонтером и сотрудниками, подготовка к переезду даст ребенку иной опыт. Это уже не внезапный обрыв всего и путешествие в полную неизвестность.
В случае переезда ребенка из больницы куда-то еще самое адекватное – это как раз наиболее правдиво с ребенком обсудить, куда и когда он переезжает, кто будет его сопровождать (если заранее известно). При наличии такой возможности можно вообще заранее делать фотографии того места, куда он поедет, рассказать, в каком это будет порядке: сейчас мы сделаем то-то, оденемся, куда-то поедем, ты поедешь на машине/на автобусе/на метро. С собой у тебя будут такие-то свои вещи и игрушки. Обсуждается максимально конкретно, что будет.
У стадии горевания есть этапы. Все люди проходят через них, когда что-то теряют, однако в чем отличие детей вообще и детей-сирот в частности, в чем у них есть особенности проживания утраты? Попробуем понять, почему действительно иногда сотрудники детских домов говорят, что дети не переживают: вон привезли, вон бегают, играют, ну ничего же такого…
Детям, когда слишком много переживаний, в какую-то привычную рутину уйти – это нормальный вариант. Они не знают, что им делать со своими чувствами, без помощи взрослого не могут понять происходящее. Та же игра, например, – это возможность делать что-то понятное и простое, уход от непереносимых переживаний и непонятной ситуации.
Как правило, первый этап – это шок. Как он может проявляться? Такое онемение чувств бывает, и признать случившееся на сознательном уровне трудно. Вроде бы нам дали информацию, но она как будто не дошла. Это нормальная, естественная защитная реакция. Эта стадия может длиться разное количество времени: от нескольких минут до нескольких часов и даже недель. В принципе, это тоже нормально, это не значит, что должно за пять секунд все пройти.
Но тут надо быть внимательными, потому что если уже полгода длится шок и отрицание, «не верю»/«не может быть»/«вдруг это ошибка», то это означает, что человек сам уже не справляется, ему лучше как-то помогать. Если в этом состоянии застрять, это будет не очень хорошо для самого горюющего.
Для шоковой стадии характерны также физические проявления, на уровне тела. Хотя эмоционально и сознательно мы информацию пока стараемся от себя отмести, но телом уже реагируем. Например, может быть повышенный мышечный тонус, проблемы со сном, пищеварением, повышенная потливость, сухость во рту и т.д. Кто-то может воспользоваться алкоголем для притупления чувств, кто-то начнет ввязываться в драки, некоторые дети постоянно убегают («дети-бегунки»). То есть переживания проявляются разным способом, но в обход сознания.
Острое горе – это уже когда начинает доходить неизбежность случившегося, уже как-то человек начинает это воспринимать. Этот этап связан с сильными переживаниями, может длиться достаточно долго, в среднем около года. И здесь уже много противоречивых чувств возникает в разном порядке. Может возникать «реакция поиска»: ходить в те места, где человек любил бывать, в надежде на встречу. Поиск места присутствия этого человека – это еще не до конца признание, естественно. У детей бывает, да и не только у детей, когда долго не дают выбрасывать никакие вещи умершего человека, пытаются сохранить связь с ним через них. Не надо с этим спешить и за спиной выбрасывать. Этим какая-то связь с человеком поддерживается и, конечно, какое-то несогласие с ним расстаться, поэтому нужно время.
Здесь же может быть очень много всякого несогласия и гнева: на близких – что-то не сделали вовремя. А еще мы начинаем сразу думать: а почему я? Может быть, что-то не так, может быть, я чем-то заслужил. Еще гнев бывает направлен на того, кого ты потерял. Обещал быть всю жизнь рядом и, как так, взял и умер.
Понятно, что на несправедливость мира, на жизнь, на Бога, тут у кого куда. На жизнь в целом. На всякие скорые помощи, сотрудников разных организаций, кто-то там чего-то не успел, недоделал.
Тут надо обратить внимание, что даже если мы, взрослые, начинаем думать: а почему мне, а что я сделал не так, – хотя мы понимаем, что мир многообразный, у нас знаний хватает, – то у детей очень долго сохраняется конкретное мышление.
У маленьких детей мышление эгоцентрическое, они полагают, что все происходящее как-то связано с ними. И они действительно уверены, особенно в дошкольном возрасте, что если что-то случилось, то это они виноваты.
Сами по себе они не могут еще выстраивать логические причинно-следственные связи разных жизненных событий. В учреждениях часто даже им никто не говорит, что они плохие, но у них базово это есть, они сами это говорят: «я плохой, не такой», «я что-то не так сделал». «Я там не постарался, я полиции дверь открыл, меня забрали, а зря». «Зачем я сказал соседям, лучше бы я и дальше с бабушкой выживал. Я им сказал, что мамы нету и уже почти все, а надо было быть сильнее».
Дети, как и взрослые, чувствуют, что они должны были справиться, но у детей это чувство особенно усилено, оно очень бьет по их самооценке. Если родители слабые, зависимые от алкоголя, то дети часто берут на себя заботу о них.
Недавний случай: девочка жила почти до 10 лет с мамой, страдающей запойной формой алкоголизма. Между запоями она нормальная мама, а в состоянии запоя с детьми плохо не обращалась, не было никакого насилия, но и нормальной заботы не было. Детей (их двое) несколько раз изымали и возвращали.
Девочка, живя в семье, много лет пыталась активно спасать маму: когда мама засыпала, она выливала быстренько алкоголь из бутылок; прятала их; запирала саму маму, уходя в школу и т.д. И у ребенка возникает ощущение, что он помогает решить проблему, хотя проблему должен решать не ребенок и такие средства сами по себе не помогут. Если такого ребенка забрать от матери, он будет считать, что он виноват в смерти матери.
Это очень опасная история, потому что они берут на себя то, что детям не по силам, за что должны отвечать сами взрослые. Поэтому если где-то они что-то не доделали, то «я плохой ребенок, я же не вел себя, как папа говорил, вот я виноват, я это заслужил». У них меньше опыта, у них меньше понимания, как мир устроен.
Есть ли в обществе понимание, что ребенок, попавший в учреждение, многое потерял и горюет по этому поводу? Как правило, нет. А он дерется и плохо учится в школе, или с ним еще что-то происходит, но никто не связывает это с происходящими переменами в его жизни. Он же должен быть довольный и целеустремленный!
Фото: Вадим Качан / vadimkachan.by
Мы забываем приложить это знание о периоде горевания к детям. А у них ведь на интеллектуальные процессы остается совершенно мало сил: они не знают, что с ними будет завтра; они многих и многое потеряли, но нет безопасного и надежного места это осмыслить, про это переживать и что-то с этим делать; у них внутри огромный комок тревоги и т.д. – все ресурсы уходят туда.
Есть дети, конечно, уникальные, которые чуть ли не отличниками остаются при этом, но они обычно с благополучной историей ранних лет жизни, с опытом благополучной надежной привязанности к кому-то из взрослых. Но гораздо чаще интеллектуальная деятельность не на высоте, обучение в школе идет не очень, и ресурсов на это просто нет.
Что нам важно? Эмоциональные проблемы всегда тормозят наши мозги, поэтому у детей, которые с детства неблагополучные, в принципе никогда нормально на развитие энергия не идет.
Откуда вообще любопытство к миру возникает у ребенка? Оно же не заложено так, что одному больше досталось, другому меньше. Когда у малыша базово все в жизни хорошо, есть понятный распорядок и предсказуемость, постоянные достаточно чуткие близкие люди рядом, если что-то случается, прибегает мама или папа, тогда он не пребывает в состоянии тревоги, ему есть к кому обратиться в любой момент за поддержкой, за утешением, тогда ребенку интересно и не страшно познавать мир, у него есть на это силы.
Если этого нет и жизнь сложная, вся из выживания, стресса и непредсказуемости, то нет места нормальному любопытству и изучению мира. Для взрослого это как в джунглях оказаться: представить 24 часа в такой ориентировке довольно сложно, это очень большой напряг. У детей, к сожалению, от интеллектуальной деятельности все эти эмоциональные проблемы отнимают силы.
Печаль в ходе процесса горевания может быть иногда очень сильна, вплоть до депрессии. Здесь опасно может быть то, что человек задумается о варианте суицида. Это может происходить по-разному: либо невыносимо трудно переживать, либо как мечта о воссоединении с ушедшим значимым человеком, такое тоже бывает. Это, конечно, важно вовремя замечать и своевременно реагировать.
Ясно, что та же мама, которой нет рядом, не хотела бы, чтобы ребенок за ней шагнул. Про это надо думать. Депрессию, суицидальные моменты надо иметь в виду. Суицид не обязательно будет реализован, но если такие мысли возникают, надо об этом знать. Они не только у взрослых бывают, но и у детей.
Это самая сложная стадия – острого горя, она может длиться и год, и дольше. Недаром в разных культурах есть традиции траура длиною именно в год. Это в среднем, это не значит, что обязательно год, а если меньше или больше, то ты не уложился. Это примерный срок, все индивидуально. Как мы видим, на этом этапе много переживаний: злость, несогласие с потерей, грусть и пр.
В работах у известного автора Э.Кюблер-Росс описано 5 стадий горя (отрицание, злость, торг, депрессия, принятие). Первая стадия как раз про рассмотренный нами этап шока. Злость, торг и депрессия относятся к острому периоду горевания. И последний этап, уже после острого горя – принятие, когда происходит возвращение человека к его привычной жизни с учетом произошедших перемен.
Ответственность за кого-то еще, за других людей или даже животных часто держит людей на плаву в тяжелые периоды. Я люблю приводить пример одной девочки 8-9 лет, которая по факту смерти мамы попала в учреждение. До этого мама плохо с ней не обращалась, алкоголизм у мамы появился не сразу и был не в запущенной форме. Она всю жизнь работала, при всех провалах из-за болезни у нее всегда был какой-то карьерный рост, она явно была со способностями. Девочка вовремя пошла в школу, хорошо училась и т.д.
И вдруг мама внезапно умирает в молодом достаточно возрасте (возможно, это было связано с алкоголизмом). Родственники не смогли девочку тогда сразу к себе забрать по ряду причин, она попала к ним по прошествии ряда лет и жила в учреждении довольно долго. Весь первый год жизни в детском доме ничего не говорила про маму, ее специально никто не провоцировал на эту тему, про смерть мамы она была в курсе, была на ее похоронах.
Психологи ждали, пока тема проявится и ребенок будет готов с ней работать. И «прорыв» сдерживаемых чувств случился примерно через год, на каком-то празднике, когда слепые дети-сироты пели на выступлении очень прочувствованную песню про маму. У девочки прямо в зале случилась сильнейшая истерика. И с того момента стало возможно с ней работать – с ее потерей, с ее горем.
Вопрос: А вообще можно с ребенком говорить на эту тему – что мама умерла?
– Если мы выступаем как волонтеры, то сами мы вообще таких тем не поднимаем. Когда с ребенком работает специалист, который находится постоянно в учреждении, либо это семья, то тогда надо думать, как реагировать, что предпринять. При общении волонтера с ребенком мы никогда в такие темы не лезем, потому что это вообще может быть иногда однократная встреча. Даже когда волонтер является наставником и постоянно общается с ребенком, мы очень хорошо думаем, к каким темам обращаться, а какие не трогать. Тут мы очень четко все-таки фильтруем.
– А если ребенок сам начнет об этом говорить?
– Ребенок может, конечно, сам упоминать о людях, которые были в его жизни и пропали, о случавшемся с ним горе. Важно помнить, что у детей «инструментов» для проживания горя нету, потому что это обычно берется из семейного опыта жизни: дети видят, как взрослые горюют, что они делают, как можно себя вести и проявлять свои чувства… У ребенка без адекватного опыта семейной жизни ничего этого нет. Не говоря уже о том, что никто не помогал ребенку с раннего детства учиться различать то, что он чувствует, и выражать это приемлемым образом.
Вообще на то, как ребенок переживет горе, влияет, насколько он эмоционально благополучный и зрелый на момент травмы, насколько рядом с ним осталось его близкое окружение – в нашем случае никогда не рядом, фактически. Насколько он сам может попросить о помощи и понимает, что с ним происходит.
Но, как правило, это то, что требует специальной работы. Если мы видим ребенка из детского дома, мы надеемся, что в детском доме с ним как-то работают (в том числе с опытом утрат), либо что у него появится приемная семья, которая будет с этим как-то обходиться и поможет ему.
Фото: kuzrab.ru
Что мы делаем, когда нам факты из биографии детей недоступны, мы не знаем ответов на их вопросы и тревоги? Мы спускаемся на уровень эмоций. Смотрите, отозваться надо ребенку, это же про контакт и про сочувствие. Можем говорить, что «мы не знаем, что с твоей семьей, я и семью не знаю и, к сожалению, ситуацию не знаю, но мне кажется, ты очень по ним скучаешь, ты очень волнуешься, как у них дела».
Дальше мы пытаемся предположить, и будет это все очень индивидуально, смотря какие чувства проявляет конкретный ребенок: что кто-то может злиться вообще на кого-то, что его забрали; или на самих родственников, что они не приходят или не справились со своей жизнью. Мы переходим на эту территорию, мы говорим о том, что он переживает. Тогда ему будет хоть немножко легче.
Мы не обещаем, мы не придумываем, мы не додумываем. Мы можем, конечно, говорить: а вот придет, а вот как ты думаешь, а вот придет? Понимаете, давать ему какую-то ложную надежду недальновидно. После кучи ложных надежд и их крушения все может закончиться очень грустно. Большим цинизмом и полным недоверием ко всем людям, которые обманывают, дают ложные надежды.
Не надо делать вклад в эту историю разочарований. Будут взрослые в жизни детей, которые, к сожалению, и так вложатся в нее. Поэтому ответ: я, правда, не знаю, что может быть с тобой дальше; может быть, они смогут что-то сделать, а может быть, не смогут. Я очень хочу тебе пожелать, чтобы все сложилось.
Вы можете говорить о том, как вы ему сочувствуете и чего вы ему в жизни желаете. Исходить важно в своих словах из уровня развития конкретного ребенка, его слов и его состояния, которое вы видите. В первую очередь отзываемся на уровень его эмоций, это всегда настоящий уровень.
Условно слова детей можно делить на два варианта крайностей. Некоторые дети могут начинать такую историю: «Мама водила меня в цирк», «У нас была такая же машина», «А у нас был двухэтажный дом». Ты сидишь и думаешь: «Почему же ты здесь?» – так и хочется спросить, когда фантастика такая. Или, наоборот, там всех били, убивали, сам вырасту, всех убью. Либо какой-то ужас, либо какая-то прекрасная фантастическая история. Волонтеру на это что отвечать? Что ребенок транслирует? Получается, волонтер не может опираться на реальные факты, он не может начать с ребенком обсуждать, что на самом деле было и чего ждать в этой жизни. Приходится спускаться опять на уровень того, что переживает ребенок, что стоит за этими словами.
Это не значит, что ребенок врет специально, у него чувства за этим настоящие стоят, он просто не знает, как их выразить. «Я так расстроен из-за разлуки со своей мамой, что я ужасно переживаю, как она справится в этой жизни без меня, а еще я ужасно тоскую, потому что я так ее люблю!» Он не сможет сформулировать это так. Для возможности таких слов необходим опыт благополучного детства и соответствующий возраст.
Ищите эмоции, которые стоят за словами, не надо упираться в факты, не надо спорить или говорить: «Не могла мама водить тебя в цирк, иначе бы ты здесь не сидел». Это очень важно. За словами ребенка может стоять грусть и тоска; беспокойство за близких и про то, что с ними сейчас; обида на то, что было раньше и что не смогли удержать ребенка в семье, заботиться должным образом; несогласие с потерей своей семьи и злость на весь мир, и много чего еще. Волонтеру придется быть очень чутким к подтексту, стоящему за внешними словами.
Может быть, ребенку всю встречу будет полезно сидеть и говорить, как он тоскует, а вы будете сидеть и фоном ему его чувства возвращать, и не нужны будут вам никакие книжки и игры. Такое тоже возможно. С кем-то молчать про это, с кем-то рыдать про это. Это ценнее.
Когда мы отвлекаем ребенка от его реальных чувств, то часто это про то, что мы сами убегаем от сильных эмоций. Кому-то действительно нужно переключиться в какой-то момент. Если вы не в состоянии говорить о сложных чувствах, то, конечно, переключайтесь. Но надо понимать, что иногда мы действуем из своих потребностей, а не из интересов ребенка. Это очень сложно и тяжело – действительно разделять непростые чувства, пытаться понять их и разделить. Это требует сил и ресурсов от волонтера, даже при однократной встрече.
Как правило, с детьми при переменах ничего не обсуждали, ничего им не объясняли. В этой ситуации опять же можно и нужно чувства озвучить, это всегда у нас будет фоновой песней. Мы всегда стараемся объяснить им, что я не знаю точно, но мне кажется, может, вот это с тобой происходит, вот это ты чувствуешь… И не стесняйтесь, если дети не говорящие. Не надо думать, что с детьми можно говорить только тогда, когда они сами говорят.
Приведу пример даже не на детях-сиротах, на обычном ребенке. Специально на обычном, чтобы понимать, что это общий механизм. У знакомых ребенок в семье рос, возраст был около года. Мальчик, развитие нормальное, еще не начал активно говорить в силу возраста. Жила семья в постоянной квартире, с постоянным окружением, все его любят, все замечательно.
И вот родители начинают делать ремонт поэтапно, и на время ремонта в соседний дом к дедушке на это время переезжают, на какой-то небольшой срок. Район не меняется, ничего не меняется. Когда ребенок был младенцем, такой переезд на время ремонта прошел незаметно. Сделали ремонт, вернулись.
А вот когда ремонтировали другую часть квартиры и ребенку было больше года, то возникли проблемы. Звонит и беспокоится мама ребенка: «Я вот не могу понять, что происходит. Мы идем куда-то, на улицу выйти можем, погулять. Но если мы заходим куда-то в гости в какой-нибудь дом именно в квартиру (к бабушке или в гости), то ребенок впадает в истерику прямо на пороге, никуда с ним невозможно зайти, приходится поворачиваться и уезжать».
После расспроса о текущем контексте всплыла информация о ремонте и временном переезде к дедушке. Оказывается, что с ребенком это никак не проговаривалось и не обсуждалось, потому что вроде как не говорит же еще.
Маме было предложено сделать несколько вещей: пройти мимо их дома, рассказать, что там ремонт идет в квартире, что квартира на месте, туда все скоро вернутся (если возможно, зайти и посмотреть на ход ремонта); нарисовать дом и повесить рисунок на стену там, где сейчас живут, показывать на него и напоминать, что скоро домой; проговорить переживания ребенка о временной смене места жизни. Все это сработало, и ребенок успокоился.
В дальнейшем этот же способ проговаривания мама использовала при плановых госпитализациях ребенка, и это также помогало пережить все процедуры и перемены.
Надо понимать, что у наших детей теряется связующая нить, непрерывность их жизни, у них все разорвано. Что-то происходит, никто тебе это не соединяет в какое-то единое повествование, жизнь разваливается на куски, получается как бы разбитая мозаика.
Как волонтеры мы не можем ставить себе задачу собрать ее воедино, но мы можем сделать понятным хотя бы этот конкретный кусочек. Здесь кроме проговаривания чувств – подробности о том, что случился внезапный переезд, что у него все поменялось, что ему страшно, он не знает, что дальше. Можно помочь ребенку хотя бы сориентироваться в структуре дня, что сегодня и когда с ним будет происходить. Эта конкретика будет хоть небольшой опорой в полном хаосе и беспорядке его жизни, хоть немного снизит тревогу.
Например, сейчас будут лекарства, потом завтрак, потом погуляем/поиграем с тобой и пр. Просто говорить, что, когда будет в ближайшее время. Очень конкретно, очень недалеко, но это делает жизнь хоть немножко предсказуемой.
Фото: Ekaterina Solovieva / Flickr
Когда волонтеры только начинают ходить в учреждение к детям (дом ребенка, детский дом), то это непростой процесс и для сотрудников. Часто в самом начале звучит: «Пришли какие-то с улицы». Им непонятно, чем это полезно для детей.
Потом начинаются сложности другого плана: волонтеры ходят постоянно, если это наставники, то маленькие дети к ним привыкают и начинают переживать во время уходов своих волонтеров. Например, не отпускают, плачут, расстраиваются после ухода или хуже себя ведут. Воспитателям это неудобно. Был ребенок тихий, а тут дополнительные сложности. И требуется время (и здорово, если еще и семинары про детей-сирот можно провести для персонала), чтобы сотрудники увидели пользу происходящего для самих детей.
Ведь на самом деле это хороший признак, что у ребенка складываются отношения с конкретным волонтером, он становится значимым, из-за его уходов есть переживания, и это нормальная живая реакция. При этом постоянно приходящий надежный волонтер в итоге поможет ребенку понять, что отношения могут быть предсказуемыми и надежными, расстройств со временем из-за расставаний становится меньше, а вот развитие реально ускоряется (про это есть исследования на основе опыте наставничества в домах ребенка). Сотрудникам учреждения тоже приходится пройти определенный путь, чтобы увидеть смысл и пользу от общения детей с волонтерами.
Когда это постоянно ходящий человек, формируются отношения. Это для ребенка уже не один из ста взрослых, а конкретный и нужный взрослый, он не хочет его отпускать, поэтому он истерит. Но если взрослый предсказуемый, говорит, что придет, и действительно приходит, уже легче.
Часто мы придумываем с волонтерами какие-нибудь конкретные ритуалы прощания, какие-то игры, которые устраиваются ближе к концу встречи. Ребенок уже понимает, что в это поиграем, а через пять минут я тебя поведу на обед, а сама ухожу. Это помогает ребенку справиться с расставанием, понять происходящее.
Детей-сирот бывает очень жалко, всех сразу хочется схватить в охапку. Но надо помнить, что некоторые дети имеют опыт насилия, в том числе физического и сексуального. Я бы сначала смотрела, как конкретный ребенок реагирует, потому что иногда взрослый просто руку поднял, чтобы причесаться, а ребенок уже под стол спрятался.
Понятно по поведению, что что-то было, могли бить, например. В этом смысле необходимо смотреть, с каким ребенком что допустимо, чтобы лишний раз не испугать. Просто будьте осторожны, и любые странные сигналы в ответ на физическое взаимодействие старайтесь обдумать, с чем это может быть связано, и тогда как-то так действовать, чтобы ребенка не пугать. Тут просто здоровая корректность важна.
Иногда в этом плане полезно не все на себя брать, думать, что еще там могло быть в основе. Надо быть искренними – это лично моя позиция, я ее не навязываю. Я только за правду. Любая форма какого-то изобретательства с детьми, мне кажется, ничего хорошего не добавляет. С ними так много не договаривают и без нас! Просто, наверное, слова будут зависеть от уровня развития ребенка.
Но даже с младенцами я бы фоном проговаривала, когда они всякие проявляют штуки, что с ними, про перемены в жизни и про прочее – как с тем годовалым ребенком, который еще не говорил сам, но почему-то прекрасно успокоился, когда мама все объяснила. Дети многое понимают, порой это понимание на эмоциональном уровне. То есть для младенца, например, не сами слова по смыслу успокоительны, а даже сам факт спокойного разговора, интонация, сосредоточение на нем благожелательного взрослого, обращение конкретно к нему, заинтересованность в нем – все это вместе успокаивает их.
В общем, лично я говорила бы детям только правду, не пыталась бы их «утешить» неправдой или ложными обещаниями. Мне кажется, говорить: «Да, конечно, твоя мама тебя заберет», – это больше себя самих успокаивать. Ребенок может очень переживать, скучать и мечтать вернуться к своей маме. Я тоже хочу, чтобы все дети жили со своими мамами. Но это не всегда возможно, к сожалению…
Особенно сложно бывает думать, что ответить, когда ребенок начинает проситься в семью («а забери меня домой» и т.п.). Как ответить, не обидев? Дело ведь не в ребенке. Это не значит, что ты мне не нравишься, если я тебя не беру. Всегда можно найти адекватный способ ответить, не задев чувств ребенка.
Например, пояснив, что вот есть разные люди: одни готовы становиться родителями, брать детей в семью и растить; есть те, кто готов помогать детям деньгами/вещами (спонсоры). А есть те, кто выбирает стать волонтером, старается помочь детям тем, что приходит к ним общаться, поддерживает в трудный момент, играет с ними и гуляет и пр. И что вы выбрали помогать именно так – став волонтером – и вам это важно.
Но что в семью взять никого вы не можете по своим личным обстоятельствам. Но что вы очень будете рады, если для ребенка найдется приемная семья, и вы ему этого желаете. Важно брать ответственность на себя. Не перекладывать на ребенка: «Ну ты же свою маму ждешь». Нужно сказать за себя: знаешь, я не тот взрослый, я, к сожалению, не могу никому из вас тут именно этим способом помочь. А что я могу – я могу это, это, вот это, и мне не все равно, что с вами происходит. Это всегда лучше, чем что-то придумывать.
При однократном визите к ребенку в больницу я бы говорила о своем уходе ближе к концу визита, не с самого начала, а то дети конкретно могут воспринять, что прямо сейчас взрослый уйдет. Только за какое-то коротенькое время до действительного ухода проговаривать ему: давай мы в это поиграем или выбери игру, которая тебе нравится, потому что еще три минуты, и я пойду. Это тоже его согласие будет в некотором роде, когда он поучаствует в выборе последней игры перед прощанием. Это не значит, что он не будет орать и переживать, но вам с этим придется смириться, потому что это такая ситуация, волшебных палочек тут нет, чтобы моментально успокаивать детей…
С изъятыми детьми больше простраивать ближайшее конкретное будущее в ходе дня. У них сильнее чувства, они виднее, больше на поверхности. Потом они никуда не деваются, просто уходят на задний «фоновый» план. Не надо думать, что в учреждении дети, которые там давно и внешне как бы ничего не проявляют, все уже пережили и отгоревали.
Чаще всего они свои сильные чувства стараются куда-то «засунуть», спрятать, решая насущный вопрос ежедневного выживания. Как правило, все хранится как бомба замедленного действия.
Проявиться горе может иногда с большой отсрочкой вообще только после переезда в приемную семью. Или прорываться время от времени по поводу и без в виде ярких срывов, причина которых будет непонятна окружающим.
Идея в том, чтобы не увлечься своим любопытством, потому что если его в это погрузить, а потом уйти, то с чем он останется? Все-таки нам важна его базовая безопасность. Его проблему с потерей кровной семьи годами можно решать, и все равно она не всегда легко разрешается даже с переездом в любящую приемную семью.
Поэтому я бы разделяла, отслеживала, когда это уже пошел свой интерес, а когда ребенку полезно. Конечно, нужно проявить здоровый интерес, показать, что вы его слышите. Мы все разные, у всех это будет по-разному происходить, контакты у всех индивидуальные, какие-то свои особенности. И дети разные. Просто нужно под них подстраиваться.
Видео: Сергей Щедрин
© 2009-2020, «Христианство, православие». Все права защищены.
При копировании материалов прямая открытая для поисковиков гиперссылка на fond-sovest.ru обязательна. 
* XML, HTML
