31
Есть ли смысл жизни после потери, предательства и тяжелой болезни и можно ли, поднявшись со дна отчаяния, стать абсолютно счастливым человеком – рассказывает телеведущая Тутта Ларсен.
– Я помню эфир, куда вы пришли на большом сроке беременности, с уже большим животом – он был открыт. Казалось, что вы всем хотели рассказать, что беременность – это классно.
– Да, это было. Я боялась иметь детей, и когда забеременела случайно, сначала сильно растерялась, но на самом деле хотела, чтобы был ребенок. Вообще, у меня была очень странная история с беременностью, потому что врачи мне сказали, что я не смогу забеременеть.
Я несколько раз ходила и делала какие-то анализы, УЗИ. Последний раз, когда я пошла к гинекологу в хорошую поликлинику, мне в очередной раз сказали: «Тебе грозит бесплодие», – а я уже была на втором месяце, но врач это не определила.
Когда я поняла, что беременна, у меня произошел какой-то сдвиг сознания, потому что я осознала, что ничего не изменилось: я работаю на MTV, я хожу на концерты. Я перестала употреблять алкоголь и бросила курить, а в остальном вся моя жизнь такая же веселая и классная. Чего я боялась вообще? Это же круто! Жизнь продолжается, и я вдруг поняла, что это круто, надо об этом рассказать.
Мое журналистское кредо: если меня что-то вдохновляет, надо срочно об этом рассказывать. Я предложила Борису Зосимову: «Давайте сделаем программу «Мама MTV», потому что, наверное, я не единственная женщина, которая в 24 года забеременела. Наверное, у меня есть коллеги и зрители. Давайте покажем им, как клево быть молодым и беременным. Оказывается, этого не надо бояться». Но эта программа сильно опередила свою эпоху и не очень зашла.
Потом уже, когда я потеряла ребенка, я очень часто слышала: «Вот не надо было выпячивать наружу свой живот, всем показывать».
Но ощущение, когда твой мир наполнился чем-то удивительным и новым, и ты хочешь об этом рассказать максимальному количеству людей, чтобы они это поняли и чтобы им тоже стало так же здорово, как тебе, меня тогда не оставляло, и поэтому мы делали эту программу.
Потом все пошло не так, потому что я думала, что у нас брак и семья, а оказалось, что у нас нет ни брака, ни семьи, и спустя восемь месяцев выяснилось, что ребенок у нас нежизнеспособный.
– У ребенка были проблемы с сердцем?
– Да, там был несовместимый с жизнью порок сердца. Я ходила в хорошую дорогую платную клинику, меня смотрели светила диагностики, и в какой-то момент они начали как-то странно себя вести – стали меня вызывать на УЗИ два раза в неделю и собирать какие-то консилиумы вокруг меня. Между собой шепчутся, а мне никто ничего не говорит. Я напряглась, думаю: «Мне не нравится это всё».
Одна моя подруга тогда работала в издательском доме, который издавал журнал Parents, сейчас он называется «Счастливые родители». Я ей пожаловалась, она мне говорит: «Слушай, у нас такие хорошие гинекологи есть в консультантах журнала, может быть, ты съездишь к кому-нибудь еще и проконсультируешься для разнообразия?»
Я поехала к другому врачу, она направила меня на УЗИ в центр перинатальной диагностики, и когда этот диагност посмотрела, у нее округлились глаза. Она сказала: «Такой грубый порок сердца можно было заподозрить на 11-й неделе и до 17-й недели с точностью диагностировать. Не очень понятно, почему вас дотянули до 32-й. И главное, почему вам никто ничего об этом не говорит? Вы, пожалуйста, езжайте в Бакулевку к такому-то профессору, чтобы он сделал заключение, потому что, возможно, с этим можно что-то сделать».
Я поехала к очень старенькому дедушке, невероятно заслуженному профессору, который посмотрел всё и сделал несколько анализов, опять сделал УЗИ, какие-то еще обследования и сказал: «Мы спасаем огромное количеств очень маленьких детей с очень серьезными проблемами, но здесь, как только ребенок перестанет питаться вашей кровью, пуповиной, он тут же уйдет, потому что сердце не заработает, там нечему работать – там разобранный пазл, там огромная дыра в перегородке, практически недоразвит один желудочек. Это грубейший порок, абсолютно несовместимый с жизнью». Они отправили меня на искусственное прерывание беременности по медицинским показаниям.
Сейчас, учитывая все, что я знаю, с высоты моей веры и опыта других женщин, я бы доносила и родила, и похоронила бы, и попрощалась бы, но тогда, из-за всего того, что происходило у меня в семье с мужем, поступила так.
У него была другая женщина, которая жила практически на моей кровати. Я приходила с УЗИ домой и снимала ее волосы со своей подушки. Этот факт его неверности затмевал все мысли о том, что происходит с ребенком.
В какой-то момент ребенок отошел на задний план, и я была настолько одержима неверностью мужа, я жила в таком аду от этого, что вообще не понимала, что теряю ребенка.
Когда я поехала рожать, у меня был такой настрой: я еду на удаление аппендикса или удаление зуба.
– И врачи, наверное, очень четко настраивали.
– Да. Конечно, мне повезло с врачами. Прерывание беременности на таком высоком сроке – очень серьезная процедура. Это уже почти как эвтаназия, наверное. Надо было подписать огромное количество бумаг, стопроцентное подтверждение того, что ребенок – не жилец, и это показано для того, чтобы спасти мать. Мне тогда профессор сказал: «Вы еще молодая, вы еще родите». Может быть даже, я испытала какое-то облегчение, потому что совершенно не представляла себе, как я буду этого ребенка рожать, как я буду его воспитывать, что я буду с ним делать, и что вообще будет дальше происходить в моей жизни, когда сейчас со мной происходит такое чудовищное предательство, такая жуткая несправедливость.
Тутта Ларсен. Фото: Анна Данилова
Все платные больницы, в которые я обратилась, меня послали, потому что такую процедуру никто не хотел на себя брать. Может быть, не хотели портить какие-то свои показатели, может быть, это было сложно с точки зрения законодательных вопросов.
Я отправилась в 36-й роддом, в отделение патологии, где на моем этаже каждый день десятки женщин детей теряли по разным причинам. А этажом ниже женщины без документов, подобранные на улице, привезенные с московских рынков, рожали здоровых детей и бросали их. Непростое место было.
На самом деле, все очень промыслительно. Я понимаю, что не сошла с ума по своему бывшему мужу, потому что потеряла ребенка, а это гораздо более страшно и гораздо менее поправимо. Процедура была очень неприятной и болезненной: это были полноценные роды со схватками и потугами, а потом еще и подавление лактации. Молоко пришло очень быстро. Мне перевязывали грудь, это было адски больно. У меня была температура и мастит. Мне давали лекарство под названием парлодел, которое подавляет лактацию, а у него очень серьезные побочные явления – низкое давление, тошнота, головокружение.
Я довольно быстро родила, часа за четыре. Меня положили на каталке с ледяным пузырем на пузе, я заснула, и буквально через пару часов я просыпаюсь от ощущения, что мне в копчик вбили раскаленный гвоздь – адская острая боль. И дальше начинается непонятно что: мой организм коллапсирует по полной программе.
У меня по очереди начинают отказывать все важные органы: острый пиелонефрит, острый эндометрит, острый реактивный полиартрит, такие раздутые суставы. Все это болит, температура 40 каждый день, озноб, я ничего не ем, я почти ничего не пью, плюс лактация, которую подавляют парлоделом, абсолютно неадекватная психика, и, помимо антибиотиков и трамала, я на феназепаме, на реланиуме, на димедроле.
За две недели пребывания в роддоме они купировали всю ситуацию по гинекологии и выписали меня. В это время вокруг меня толпами ходили врачи: на суставы приходили хирурги-ортопеды, на почки приходил нефролог, приходила психиатр, которая мне говорила с порога: «Боли нет, вы себе это фантазируете, боли нет».
Все говорили: «Мы не знаем, что происходит. Какой-то иммунный срыв».
Тутта Ларсен. Фото: Анна Данилова
– Как вы дальше восстанавливались?
– Меня выписали домой, дома я провела еще два месяца в непонятном состоянии. Я не могла сама ходить, потому что у меня было огромное раздутое колено, его в итоге забрали в гипс, чтобы минимизировать подвижность, и хотя бы не так было больно. Был распухший локоть, но он как-то сам сошел.
Когда через две или три недели сняли гипс, моя нога выглядела, как козлиная. Она была толщиной с руку, вся поросшая черными волосами, и лилово-сизое распухшее горячее колено. Мы не знали, что это. Потом у меня начались резкие подъемы температуры до 40 градусов – конечно, это было очень некомфортно. Но зато эта физическая боль и физические страдания абсолютно затмевали страдания душевные.
У меня не было даже минутки, чтобы подумать, что на самом деле со мной произошло – что я потеряла ребенка, которого я не похоронила, не оплакала, из меня его просто вынули, и, видимо, он пошел на биоматериал, я не знаю, как это обычно бывает.
За все это время мой супруг пришел один раз, мама его попросила. Со мной сидела мама, она меня выходила. Дома я отказалась от реланиума и феназепама, потому что поняла, что, если продолжу это принимать, я вообще не выберусь. Жить мне не хотелось. Я лежала в апатии. Не то что у меня было желание покончить с собой, но у меня не было ни малейшего желания продолжать все это. Хотелось просто, чтобы не болело и чтобы никто меня не трогал. Мама искала какие-то способы меня поставить на ноги, при этом она ухитрялась со мной ездить по всем врачам, сдавать анализы, покупать продукты и что-то готовить.
Надо сказать, что огромное количество людей приходило и пыталось нас поддержать, кто-то приносил деньги, кто-то привез банку черной икры. Миша Козырев подарил мне компьютер, сказал: «Раз ты не можешь пока выйти в нормальный мир, выходи в виртуальный». Его приятель Илюша, художник, притащил мне альбом для рисования и акварель и сказал: «Если ты хочешь, если у тебя есть силы, я буду тебя учить». Было огромное количество заботы и любви не только от близких, но и от людей совершенно незнакомых или малознакомых.
А главное – мой босс Борис Зосимов оставил за мной мою полную зарплату и выплачивал мне ее весь год, что я болела. И предоставил нам с мамой машину с водителем, который возил нас по больницам, за продуктами и везде по первому звонку.
Но какая-то часть очень близких людей просто отвалилась напрочь, потому что трудно видеть сильного человека в немощи. Один раз мама попросила моего бывшего мужа купить лимоны. Он пришел, принес лимоны, взял у нее сорок рублей за них и ушел. Это был единственный раз, когда он появился.
Вся эта история провела между нами такой водораздел, что мы не остались даже врагами – просто выжженная пустыня. Я не помню ничего про этого человека, не помню, в какой позе он спит, что он любит есть, чем он пахнет, хотя мы восемь лет жили вместе, он был моим первым мужчиной. Вот просто file terminated.
Тутта Ларсен. Фото: Анна Данилова
Потом, Господь милостив, в наш дом через знакомых пришла удивительная женщина Виктория Борисовна, она была гомеопат, очень хороший телесный терапевт и психолог. Она меня гомеопатией и своими беседами вернула к жизни. Она была первым человеком, который дал мне в руки молитвослов и сказал: «Таня, ну всё уже, наверное, хватит самой рулить своей жизнью, вы же видите, куда вы зарулили. Давайте вы уже позволите взять за вас ответственность Тому, Кто действительно может что-то изменить».
Я не очень понимала, о чем она говорит, но мне стало легче. Когда я читала какие-то отдельные молитвы, я находила для себя что-то актуальное. Длинные правила я читать не могла, но какие-то мелкие вещи за ненавидящих и обидящих нас, или: «Не попусти на меня, Владыко Господи, искушение или скорбь или болезнь свыше силы моей, но избавь меня от них или даруй мне крепость перенести их с благодарностью», – очень сильно отзывались.
Я начала потихоньку возвращаться, потом через друзей меня положили в Волынскую больницу, где я пролежала два месяца. Там мне, наконец, поставили диагноз «сепсис» и стали лечить. Там я встретила еще одного уникального врача – Александра Александровича Рудковского, который буквально поставил меня на ноги. Когда прошло воспаление колена, моя нога стала неподвижной. Была контрактура коленного сустава, она была чуть полусогнутая, и все ортопеды и травматологи, которые со мной общались, говорили: «Вы знаете, вам надо сейчас работать на окончательное разгибание ноги. Выпрямите ее окончательно, потому что на прямой ноге вам хромать будет легче, чем на полусогнутой. Вы не будете никогда больше этой ногой пользоваться в полном объеме, она у вас не согнется. Можем сделать артроскопию, но сустав не живой».
Рудковский не просто мне вернул сустав, а полностью восстановил подвижность моей ноги. Это было очень больно, но, тем не менее, сначала я из коляски встала на костыли, потом я с палочкой начала ходить, потом, прихрамывая, сама. В конце концов все восстановилось. На всю эту историю у меня ушел год.
Конечно, я вышла из этого испытания совершенно другим человеком – бесконечно счастливым, бесконечно влюбленным в жизнь, ценящим жизнь. Когда ты сидишь в палате, смотришь за окошечко, там сугробы, и бабушка хромает с палочкой по дорожке ледяной, ты завидуешь ей, потому что она старенькая, она с палочкой, но она идет, а ты сидишь и не можешь в туалет сходить.
Одно время было чувство жуткой агрессии. Каждое утро ты просыпаешься и думаешь: «Ну, сегодня что-то изменится. Сегодня я встану и пойду», – но ничего не происходит, ты по-прежнему в этом болоте находишься, и надежда твоя тает. Это, конечно, очень тяжело.
Дух все время маялся и не мог принять, не мог примириться, не мог согласиться. Конечно, у меня очень много душевных сил и времени ушло на то, чтобы все-таки отпустить ситуацию с мужем и начать снова чувствовать себя женщиной.
Это дар, что на меня свалилась такая тяжелая болезнь, она позволила мне не сойти с ума и не выйти в окно.
Если бы я тогда в полной мере понимала, что плюс ко всему я потеряла ребенка, и чувствовала это на уровне биологическом, биохимическом, гормональном, меня бы, наверное, не хватило на то, чтобы жить дальше.
– Как происходило возвращение смысла? Ведь после потери, после смерти, после предательства возникает же вопрос: зачем это всё?
– В процессе потери, предательства и болезни пришел Христос, и вместе с этим пришел смысл, всё встало на свои места. Стало понятно, как расставляются в жизни приоритеты, что нет ничего важнее жизни, нет ничего важнее веры, нет ничего важнее твоей собственной души и тебя как образа и подобия – и твоего предательства себя как человека.
– Что вы делали со страхом? Когда с тобой происходит что-то страшное, мир, который был вроде неплохим, становится совсем другим. Оказывается, что тебе бах! – и потолок может на голову свалиться.
– Он мне свалился на голову буквально. Меня так размазало, что было не до страхов. В какой-то момент, когда я уже оклемалась, и Виктория Борисовна меня вытащила обратно в осознанную жизнь, а не в апатичное умирание, я стала просто жить с утра до вечера.
Вот сегодня я день прожила – и хорошо. Что будет завтра, не знаю. Буду ли я когда-нибудь ходить, не знаю. Вернусь ли я когда-нибудь на работу, я не знаю. Будет ли когда-нибудь в моей жизни мужчина, не знаю. Стану ли я вообще женщиной, потому что я была скелет – не знаю ничего. Есть задача сегодняшнего дня – работать с коленкой, гимнастику делать, выпить столько-то лекарств, четыре часа полежать под капельницей с антибиотиком, съесть шоколадку, всё.
– У меня тоже было возвращение к жизни через то, когда с утра до ночи с ребенком – поели, поменяли памперс, помылись, поели, поспали, поели.
– Да, рутина. Я, наверное, сейчас скажу вообще страшную вещь, но для меня это тоже духовный бонус, если хотите. После того как я стала рассказывать свою историю, мне стало приходить огромное количество писем, звонков, СМС, сообщений в Facebook. До сих пор пишут женщины, которые теряли детей, и просят какой-то поддержки и помощи. Я стараюсь максимально ее оказывать.
Не так давно вышла замечательная книжка «Слово утешения», которую написал протоиерей Андрей Ткачев в соавторстве с моей подругой Женей, которая потеряла троих детей на поздних сроках, у нее беременность прерывалась сама.
Я знаю женщин, которые теряли детей не в родах и не в беременности. Я настолько благодарна за то, что я потеряла ребенка в родах, а не в 4 года и не в 16 лет – это такое благословение, что я не успела даже увидеть его лицо, не успела с ним пожить, не успела его узнать, что моя квартира не была наполнена его вещами и запахами! Это такое немыслимое облегчение – думать об этом! Я знаю женщин, которые пережили гораздо более серьезные потери, которые с этим живут, не знаю как. Столько сил у меня нет.
– О чем вы говорите с женщинами, которые вам пишут и говорят, что потеряли ребенка?
– Наверное, самое главное и самое первое, когда ты теряешь ребенка, – это страшное чувство вины и изоляции. Тебе кажется, что ты очень жестоко за что-то наказана, ты сделала что-то не так. Ты одна во всем мире, у всех все хорошо, весь мир живет, радуется, у всех что-то происходит, а ты одна в безвоздушное пространство вышвырнута и осталась один на один с этим. Ты чувствуешь себя в настоящем аду, ты – изгой. Ты на миллионы лет заточен в пустоте и одиночестве.
Здесь очень важно понять, что это не так, и принять, что ты не одна. Может, покажется, что это как-то обесценивает твое горе, но нет.
Я была поражена количеством женщин, которые потеряли детей. Замершая ли это беременность, или это выкидыш, или это потеря ребенка в родах, или синдром внезапной младенческой смерти – оказывается, через это проходит две трети людей на планете. Осознание этого не то чтобы облегчает боль, но ты, по крайней мере, перестаешь чувствовать себя таким одиноким.
И дальше ты горюешь – это горе, которое надо выгоревать, выплакать. Нам говорят: «Ничего, ничего, все уладится». Нет, ничего не уладится.
– «Ничего страшного, родите следующего».
– Да-да. Нет, это очень страшно, и надо дойти до самого дна этого, и нужно, чтобы рядом с тобой были те, кто будет слушать. Иногда просто наливать чай или обнимать, и всё. У всех очень разный выход. Кому-то поможет книжка «Слово утешения». Кто-то, как одна моя знакомая, уедет на год в Индию медитировать и заниматься йогой. Кто-то очень быстро забеременеет и родит следующего ребенка, и забудет все, что было, как страшный сон. Кто-то, наоборот, никогда больше не родит детей и будет заниматься благотворительностью, помогать детдомовским. Кто-то усыновит ребенка.
У всех очень разные способы справляться, но у всех только один способ выжить в этом – это отболеть и отгоревать. Это период, который нужно пережить. Я очень сложно себе представляю, как это можно пережить без Христа. Вообще не понимаю, как люди, у которых нет веры, с этим живут.
– В моем опыте как раз было другое. Мне казалось, что и человек верующий, и человек неверующий одинаково сталкиваются с этой кирпичной стенкой – что человек сейчас был, и вот его не стало. Что эта стенка все равно примерно одинаковая у всех.
– Я с этим согласна. Но все-таки когда ты теряешь близкого человека, который был и которого не стало, мне кажется, это вообще другая история.
– Как жить, когда ты понимаешь, что все равно будет смерть? Я очень долго ходила вокруг этого мучительного противоречия. В чем смысл того, что мы всё это делаем, если оно все равно у нас однажды закончится?
– Если мы христиане, то у нас ничего не заканчивается. У нас со смертью все только начинается. Если в это верить, то смерть здесь – это забавно. Владимир Яковлев выпустил очень интересный рассказ о том, как он был учеником Кастанеды. Я в детстве зачитывалась Кастанедой, но это достаточно быстро у меня прошло. Даже несмотря на то, что у Кастанеды нет Бога, но у него, тем не менее, тоже есть эта идея – смерть-советчик. Эта же идея есть, например, у самураев в их кодексе: у тебя за плечом стоит смерть, если ты не знаешь, как поступить, спроси у нее.
То же самое есть у нас в христианстве – память смертная. У тебя нет времени на все это, просто нет. Если ты помнишь о смерти, ты живешь каждый день так, как будто он у тебя последний, и ты за него благодарен.
В этом очень трудно существовать постоянно, это такое трезвение, которого достигают только святые, которые спят в гробах где-нибудь в синайских пещерах. Тем не менее, хотя бы иногда нужно постараться приблизиться к этому состоянию, это очень полезно – выйти из суеты.
Я, наверное, для кого-то буду звучать неубедительно, но мне все-таки кажется, что страх смерти по-настоящему никуда не девается. Мы – живые существа, и наша биология боится смерти и противится ей. Но вера и Христос, Который умер и воскрес, – это единственный ответ. Других я просто не знаю.
Тутта Ларсен. Фото: Анна Данилова
– С Лукой страшно потом было беременность переживать?
– Нет, с Лукой вообще не было страшно, потому что я уже к тому времени начала регулярно ходить в храм, и у меня было столько приветов от Бога, если можно так сказать, что я мощно ощущала Его присутствие и Его поддержку во всем, что я делаю.
Птичка села на окно, и это уже не случайно; или идешь, тебе человек улыбнулся; или ты пришел в храм и сразу увидел ту икону, к которой ты давно мечтал приложиться – какие-то такие вещи. Все было наполнено смыслом настолько, что я себя ощущала в каком-то хрустальном яйце. Меня вообще ничего не волновало – у меня была ипотека; я первый раз в жизни села за руль, беременная Лукой, зимой, в Москве.
Я делала ремонт в квартире, у меня была куча работы на нескольких телеканалах и радиостанциях параллельно. Это все как-то шло отдельно от меня. Это было не так, как в первую беременность, когда беременность и работа были для меня неразрывны. В этот раз, наоборот, я очень сильно оберегала свое личное пространство. Главное было – я и мой ребенок.
Дальше уже было все второстепенное, даже отношения с его отцом, которые не сложились, к сожалению, и мы не смогли создать не только семью, но и даже какое-то партнерство по воспитанию ребенка. Это меня не ранило, не убивало, не позволяло мне выпасть из этого состояния благоговейного, какого-то блаженного счастья от того, что во мне растет жизнь – очень желанный, очень любимый человек, с которым, я точно знаю, все будет хорошо, я рожу его спокойно и без проблем. Так все оно и случилось.
– Как строился ваш график после родов?
– Я вернулась на работу в два с половиной месяца, но даже сама мысль о том, чтобы цедиться и как-то разлучаться, мне в голову не приходила. У нас появилась няня, которая с нами уже больше двенадцати лет. Это не няня, конечно, это боевая машина, которая везде была со мной. У нас был симбиоз: я, няня и между нами мальчик. Она работала двенадцать часов, с девяти утра и до девяти. Если он болел, могла и с ночевкой остаться.
– Не было мыслей, что ребенок вместо того, чтобы спокойно спать в коляске на улице, таскается по всяким съемкам?
– Ребенок спал спокойно в коляске на улице в окрестностях киностудии Горького, киностудии «Мосфильм», телецентра «Останкино» и так далее. Няня приносила мне его покормить, когда он просыпался, меняла ему подгузник, и они снова уходили гулять. Она по шесть, по восемь часов на улице проводила, гуляя. Мы все время смеялись, что у нас самая худая няня на площадке, потому что она у нас очень спортивная. Пока я четыре часовых программы записывала в двенадцатичасовой съемочный день, она точно так же работала няней с Лукой.
Они приходили, я вся такая расфуфыренная, в вечерних платьях и макияже, снимала все это до пояса, кормила, одевалась обратно и бежала в студию. Иногда я забывала выключить микрофон, тогда вся студия слышала, что у нас в гримерке происходит, как он чмокает, покрякивает и гулит. Слава Богу, у меня были очень вменяемые работодатели на MTV, которые совершенно спокойно позволяли мне в таком графике существовать, им было вообще все равно, есть ребенок на площадке, нет ребенка на площадке. Прерывали съемку, на пятнадцать минут я вышла, и съемка возобновилась. У нас были очень человеческие отношения.
– С Марфой потом не удалось такое повторить?
– С Марфой не удалось, да. С Марфой мне вообще пришлось в полтора месяца выйти на работу на «Девчата». С «Девчатами» было все нормально, мы снимали на Мосфильме, там тоже можно было спокойно гулять с колясочкой и бегать кормить ее.
Но, к сожалению, кроме «Девчат» я работала еще и на радиостанции «Маяк» пять раз в неделю по три часа. В будние дни с пяти до восьми, в самый прайм, и плюс час туда на дорогу и час обратно. Я, ничтоже сумняшеся, тоже думала, что буду возить с собой Марфу с няней, они будут в редакторской сидеть и меня ждать, а я буду к ним бегать кормиться.
Между часами там длинные новости минут по десять с рекламой, можно было бы успеть – наша редакторская была только наша, там не было других людей, никого бы мы не беспокоили. Но мое начальство сказало: «Никаких грудников. Вы что, с ума сошли? У нас президенты бывают в студии. А если она у вас орать начнет на весь коридор?»
Мне пришлось цедиться. Марфа ела грудь только утром, вечером и ночью. В результате все это привело к тому, что в одиннадцать месяцев она бросила грудь. Мне очень жалко, но Марфу я кормила меньше всех – и у нее больше всех, между прочим, проблем со здоровьем, именно в плане всяких аллергий. Если у нас дети болеют, Марфа болеет хуже всех, дольше всех, с невысокой температурой. Ее иммунитет не такой крепкий, как у мальчишек.
– Вы часто говорите, что важно, чтобы ребенок два часа в день играл в игру. Обычно все рассказывают про репетиторов или какие-нибудь курсы.
– Я очень люблю директора Института возрастной физиологии Марину Михайловну Безруких. Она потрясающая, у нее очень интересные учебники по детскому развитию и образованию, и она очень много занимается дошкольниками и младшими школьниками. Это ее наказ, что у нормального ребенка в возрасте до двенадцати лет должно быть два часа свободной игры в день, не считая прогулки. Ребенку необходима игра, в которой он предоставлен сам себе с его игрушками. Плюс хотя бы час желательно на свежем воздухе провести.
То, как мы сейчас наших детей нагружаем всякими репетиторами, развивашками, танцами, коньками и прочим, мне кажется не очень разумным и не очень полезным для ребенка. Потому что у ребенка и так колоссальное количество задач, заложенных природой, которые ему необходимо решить.
Когда мы начинаем ему добавлять новые задачи, есть большая вероятность, что те важные задачи, которые он должен выполнить, он не выполнит качественно. Это вылезет потом тиками, дислексией, дисграфией и прочим подобным.
Тутта Ларсен с детьми. Фото: Facebook / TUTTA.TV / Антонина Кирнос / Instamam Magazine
– Все спрашивают вас про то, как жить в семье, если жена более успешна, зарабатывает больше, чем муж. Почему, как вы думаете, для всех это такой важный вопрос?
– Потому что мы живем в больном обществе, где никто не верит, что люди могут быть счастливы вне зависимости от их материального положения и статуса. У нас мужчина, который помогает женщине с детьми и хорошо готовит, считается подкаблучником.
Мы гнобим цивилизованную Европу, но таких вопросов не возникает ни в Скандинавии, ни в Великобритании, ни в Германии, ни в Австралии. Это нормально. У людей бывают разные периоды в жизни. Сегодня женщина более эффективна и приносит больший доход, и тогда они решают с мужчиной: «ОК, я побуду с детьми, а ты иди, работай». Завтра все может измениться, мужчина от этого не перестает быть мужчиной.
Я знаю женщин, которые уходят от мужей, потому что им кажется, что заработок супруга невысок, которые выходят замуж за деньги, за заработок. Это ужасно, это чудовищно. Для меня мужчина и его привлекательность никогда не измерялась его доходом, но людям очень трудно поверить, что такую жизнь можно построить. Ее действительно сложно построить, не всякий мужчина на это способен, потому что мужчины, к сожалению, тоже задушены этим общественным мнением, этими штампами.
– Комплексами своими.
– Ужасными комплексами. По большей части эти комплексы как раз стимулируются общественным мнением, потому что мужчина, который бьет свою женщину, орет на ребенка и с ним не общается, но приносит деньги, считается больше мужчиной, чем тот мужчина, который печет кексы и знает, как помыть попку младенцу. Я даже не хочу в это углубляться. Это печально, это уродство, но это такая данность. У нас достаточно, к сожалению, в обществе и других, еще более чудовищных стереотипов, которые гораздо сильнее ранят людей.
– Например?
– Например, ситуация домашнего насилия, когда женщина, защищая себя, случайно убивает ножом человека, который ее душит и который ее неоднократно до этого избивал, и она идет в тюрьму, а у нее маленький ребенок. Она идет в тюрьму просто потому, что хотела выжить. Согласно нашим законам она – преступник. Это, к сожалению, даже не общественное мнение, это наше законодательство.
У нас с мужем еще и разница в возрасте десять лет. У меня дети спрашивают: «Мама, кто у нас дома главный?» Я говорю: «Папа, конечно». – «Почему папа главный, ты же старше?» Слава Богу, все это не очень волнует моего супруга. Он уникальный человек, у него очень серьезное чувство собственного достоинства, он настоящий мужик и не может перестать быть настоящим мужиком от того, что кто-то считает, что у него недостаточно высокий заработок.
– Вы упоминали про то, как с супругом поменялись ролями, и с третьим малышом вышли на съемки – как это было?
– Да, это было очень смешно. Это были новогодние каникулы, у меня была куча съемок, какие-то мероприятия, несколько дней подряд я бегала как бешеная собака в вечерних платьях, в макияже и на каблуках. Я пришла домой еле живая, сбросила эти ненавистные туфли, села, ноги задрала на табуретку, сижу, вокруг меня все бегают, кто-то: «Мама, смотри, что я нарисовал». Ваня приносит погремушку. Лука говорит: «Мама, я сегодня пятерку получил». Муж мне бокальчик вина наливает.
Все вокруг меня бегают, что-то в тарелочку накладывают, я смотрю в телевизор и думаю: «Я – мужик!!! Я пришел со смены, и меня встречает семья».
Такое тоже бывает, но это, скорее, единичный смешной случай. У нас иерархия в семье очень четко определена. Мужик в семье один, и это не я, слава Богу – это такое облегчение!
Надо сказать, что я достаточно долго пыталась доказать, что я тоже мужик. Очень трудно было делегировать полномочия, очень трудно было опустить руки, в каких-то вещах не лезть, уступить мужчине его пьедестал. Но когда ты это делаешь, это такой кайф!
Тутта Ларсен. Фото: Анна Данилова
– Ваше детство – это Макеевка, Донецк, Украина…
– Во-первых, это была не Украина, а УССР. Мы никогда не чувствовали себя жителями какой-то страны, отдельной от всей большой страны. В регионе говорили только по-русски. Украинский язык учили в школе по желанию – можно было отказаться, если тебе это было не нужно, но я учила. В детстве мы чувствовали себя русскими гражданами Советского Союза и очень этим гордились.
У меня было довольно счастливое и безоблачное детство, до семи лет оно было абсолютно идеальным.
Когда мне исполнилось семь лет, мой папа внезапно ушел к другой женщине, еще и сделал это как-то очень жестко. Я спросила: «Папочка, неужели это правда, ты от нас уходишь?» Он мне сказал: «Нет, что ты! Конечно, неправда, я никогда тебя не брошу», – собрал вещи и свалил. Для семилетнего ребенка уже можно было найти какие-то объяснения и, перестав быть супругами, остаться родителями.
Мама смогла выстроить эти отношения, она всегда отзывалась об отце исключительно в позитивном ключе, никогда не ругала, не обижалась на него, никогда не говорила мне о нем ничего плохого. Но так получилось, что после их расставания у папы были очень сложные отношения с его новой женой.
Я так и не поняла, это была ее инициатива или папа сам так решил, но нам можно было видеться раз в месяц, только один выходной день. При том, что папа жил в двадцати минутах езды на автобусе от меня. Поскольку не было мобильных телефонов, скайпа и прочих способов общения, то во все остальное время папы просто не было.
Вот жил с тобой человек, которого ты обожал, боготворил. Он был с тобой рядом все время, возился, обнимал, целовал, учил тебя кататься на лыжах и коньках, плавать и все такое прочее – и потом раз, его просто не стало вообще.
Он приходил раз в месяц с апельсинами и шоколадом, выгуливал тебя, как собачонку, в какой-нибудь парк развлечений, приводил обратно и валил в свою новую жизнь. А мы с мамой закрывались в детской и выли в два голоса, потому что мы не знали, как без него жить.
Потом мама вышла замуж за шахтера, и мы уехали из большой Макеевки в маленький поселок Ханженково-Северный, где пять тысяч жителей, все работают на шахте или обслуживают ее. Там один детский сад, одна школа, и вокруг просто поля и леса. С точки зрения социальной для меня это была, конечно, деградация, потому что до этого я училась в самой элитной школе в городе. У нас был экспериментальный класс, мы уравнения с иксами и английский язык учили в первом классе.
И тут все это как-то растворилось, и я оказалась в очень провинциальной школе, в обществе, где дети не особо читают, где взрослые пьют водку и, бывает, бьют своих жен, где верхом светскости считается хрустальная люстра на потолке и умение закручивать соленья на зиму.
Сначала это был шок и для меня, и мамы. Но надо сказать, что в этом обнаружилась какая-то своя прелесть: при том, что в этом маленьком сообществе случались сплетни и ссоры, там была община. Там было тепло и родственно. Была какая-то глобальная поддержка, когда ты мог выйти на лестничную клетку, постучать в соседнюю дверь, и там не запирались двери никогда. Все друг дружку чем-то подкармливали. У нас сосед был рыбак, он приезжал и обязательно угощал рыбой. Мама пекла блины, и я ходила по всему подъезду с этими блинами. Было ощущение большой семьи и абсолютной безопасности.
Мне в семь лет повесили ключ на шею, и я жила на улице. Лес, пруд. Все детство я провисела вниз головой на дереве и проторчала в пруду, и никто не утонул, не убился. В этом смысле у меня было невероятное детство – я, как у нас называется, гекльберрифиннила: лазала по деревьям, собирала в степи ковыль, в лесу – грибы и ягоды. Я, может быть, потеряла социальную составляющую жизни в городе, но зато приобрела столько свободы и столько восторга!
Отчим меня полюбил. Я назвала его папой. Он был начальником участка на шахте и зарабатывал очень неплохие деньги. Все деньги он тратил на мое развитие и образование. Меня постоянно отправляли в классные пионерские лагеря, на турбазы, в какие-то удивительные поездки, типа тура по городам-героям или по Золотому кольцу. Я объездила полстраны. Мне вообще не на что жаловаться.
– Как вы приняли то, что папа ушел и появился новый человек, которого нужно было назвать папой?
– Я сама захотела его назвать папой. Он был настолько не похож на моего папу, вообще во всем это была полная его противоположность – и по эмоциям, и по стилю общения, но при этом он очень тепло ко мне относился. Я видела, что он меня жалеет, что он меня полюбил. Он не умел выражать чувства объятиями, поцелуями и добрыми словами, но он умел выражать их тем, что возил меня по репетиторам, когда я решила поступать в МГУ, оплачивал это все и очень бережно ко мне относился. Никогда на меня не повысил голос, не поднял руку.
Я не знаю, почему я решила его называть папой. Я очень хотела, чтобы у меня был папа, а мой собственный папа быть папой не хотел, ему до меня не было дела.
У моего сына Луки тоже был такой момент. Несмотря на то, что Валера появился, когда Луке был год и семь, он долго его тестировал, присматривался. Сначала это был «Валера», потом «Валерка». Был период, когда он мне говорил: «Давай Валерку на помойку вынесем».
Тутта с семьей. Фото: TUTTA.TV / Facebook
– Что вы отвечали в этом случае?
– Я уже не помню, если честно, но мы смеялись. Я пыталась это перевести в какую-то шутку. Я очень хорошо понимала, почему он это говорит. Он, конечно, ревновал: вдруг в его жизни появился человек, который отнимает какую-то часть моей любви, моей энергии, моего внимания.
Потом он стал «папой Валерой» в третьем лице. Лука на площадке начал говорить «папа Валера», в доме все еще говорил «Валера», а потом как-то плавно это перекочевало в «папу».
– Когда вы уехали на несколько дней, это произошло?
– Да, один раз мне пришлось их оставить вдвоем. Наверное, это и было переломной точкой, потому что когда я приехала, они уже были «шерочка с машерочкой», какие-то завязались свои, отдельные от меня, отношения.
Фото: TUTTA.TV / Facebook
– В какой момент вы поняли, что уедете учиться?
– Я всегда это знала. С того момента, как я оказалась в Ханженково, я поняла, что здесь все клево, но я умру, если я проживу здесь всю свою жизнь. Просто развиваться некуда. Сначала я хотела быть актрисой, потому что мой дядя Юрий Михайлович Беленький, известный продюсер и кинопродюсер, преподаватель ВГИКа, тогда был помощником директора на съемочной площадке, начинал карьеру в кинематографе. Он жил в Москве в коммуналке.
Я мечтала о карьере актрисы. Но однажды, когда мне было двенадцать лет, мы с мамой поехали в Одессу заниматься моим зрением в клинику Филатова. Дядя по блату поселил нас в гостиницу «Экран» при Одесской киностудии. Это был 1986-87 год. Я увидела быт актеров, которые там гастролировали или снимались на киностудии и жили там – кто-то с детьми, кто-то сам. Это было так ужасно!
Гостиница была не самого высокого пошиба – с тараканами и с кипятильниками, которыми суп разогревают. Я увидела, как уныл и сер был их быт, отношения между людьми были совсем не романтическими.
Это закулисье кинематографической карьеры меня так потрясло, что я сразу поняла, что не хочу оказаться в таком месте.
Тогда я решила, что буду журналистом, как мама. Моя бабушка тоже писала в городскую газету – она педагог по образованию, тоже гуманитарий. Когда я поняла, что я хочу быть журналистом, вопрос о том, на какой журфак поступать, уже, в принципе, не стоял. Конечно, это должен быть журфак МГУ, лучшего вуза в стране.
Я с четырнадцати лет писала в мамину газету, потом вела школьную колонку в городской газете, даже была юнкором. На Украине была газета «Юный ленинец» – аналог «Пионерской правды» в УССР, и я туда тоже писала. У меня было достаточно много публикаций, которые я могла предоставить комиссии, это засчитывалось как балл, плюс у меня была золотая медаль, которая засчитывалась как балл.
У меня было 4/4 за сочинение, но я чудом сдала на 5 английский. На экзамене педагог с тобой общается на языке. Она спросила: откуда вы, сколько вам лет, почему вы приехали? На эти вопросы я худо-бедно ответила. Потом она меня спрашивает: «Как у вас обстановка сейчас в Донбассе? Там у вас, типа, strikes, miners (забастовки, шахтеры. – Прим. ред.). У вас бастуют?» У меня внезапно откуда-то вылезло слово tense – напряженный, и я говорю: «The situation is rather tense now» (Ситуация довольно напряженная. – Прим. ред.) – и что-то там такое.
Я вообще не знаю, откуда у меня родилось в голове это предложение, оно настолько было не из того, что я учила в школе! Она мне сказала: «It’s not quite five, but five» (Это не совсем пять, но пять.). У меня был полный проходной балл, и я поступила.
– К обстановке в Донбассе: расскажите, пожалуйста, как вы воспринимаете последние события?
– Для меня это совершенно непостижимо, потому что Донбасс, который я знаю, – это такой спокойный, ленивый, даже где-то инертный регион. Такой увалень, который лежит себе и дремлет, который вполне себя неплохо чувствует, потому что он был довольно сытым всегда, по сравнению со всей остальной Украиной. Единственный раз, когда я видела Донбасс в огне, – это как раз когда бастовали шахтеры в начале 90-х годов.
То, что сейчас там происходит, для меня шок до сих пор. Я стараюсь не делать никаких политических оценок, поскольку я в политике не разбираюсь, но мы стараемся помогать людям, которые там сейчас просто выживают. Моя мама там организовала серьезное волонтерское движение: занимается гуманитарной помощью, продуктами, медикаментами, гигиеной, товарами для материнства и детства. В последние пару лет мама еще оттуда возит детей и устраивает им экскурсии в Москве, водит на концерты, отправляет в лагеря в России.
Мы стараемся как-то помогать людям. Там довольно сложно сейчас – хаос, законы постоянно меняются. Это все мамина епархия, я туда не лезу, но периодически мы собираем какие-то вещи, деньги, продукты, чтобы поддержать людей. Мой папа и бабушкина сестра с семьей тоже живут в Донецке, куча друзей и знакомых там осталась.
– Какая у вас была специальность?
– У меня была специальность «Реклама и экономическая журналистика», потому что моя мама была одним из ведущих экономических журналистов в регионе и вообще во всей Украине. На Украине тогда издавался аналог российского «Коммерсанта», который назывался «Негоциант» – это была очень большая, богатая бизнес-газета.
Моя мама была спецом по угледобыче, черной и цветной металлургии, писала об этом аналитические статьи. Нам казалось, что это будущее журналистики, поэтому для меня это будет самым интересным и выгодным профессиональным применением.
Так оно, наверное, и было бы, если бы у нас была школа, но, к сожалению, на журфаке МГУ в то время просто некому было преподавать рекламу и экономическую журналистику. Не было учебников. Все специалисты, которые у нас преподавали, очень быстро уходили с преподавательских постов работать в крупные рекламные агентства, которые, как грибы, начинали открываться. Там были совершенно другие деньги и совершенно другие, интересные занятия.
Потом были странные предметы, типа введения в журналистику, где тебе объясняли, как ты должен писать статьи. Я с четырнадцати лет пишу статьи, и вдруг мне говорят, что сначала я должна придумать заголовок, потом план, потом выстроить схему своего повествования: завязку, кульминацию, развязку – и только потом писать статью.
Журналистика – творческая профессия, иногда я пишу так, иногда эдак, иногда я не придумываю заголовок вообще, иногда я не пишу план, иногда я его пишу – для меня это было так все неочевидно, что, конечно, мне не очень хотелось этим заниматься.
– Вам ставили русское произношение?
– Это смешная история. Когда я приехала, то говорила с украинским акцентом. Сейчас мне даже сложно это воспроизвести. Я жила в ДАСе, это общежитие «Дом аспиранта и стажера». В соседней комнате жил мой однокурсник Леша Копасовский, Царство ему Небесное, который приехал из Нижнего Новгорода.
Леша Копасовский был очень большим патриотом русского языка, и он очень бдил. Он надо мной издевался чудовищно, он меня троллил просто кроваво, он доводил меня до слез каждый день. Через два месяца я начала говорить нормальным московским языком. Потом оказалось, что он классный парень, мы дружили. Я ему всегда буду благодарна, хотя сначала мне было очень больно и обидно.
– Как он ставил произношение?
– Я просто слушала, как говорят другие люди. У меня довольно неплохой слух. Если я приезжаю в Одессу, я через три дня начинаю говорить с одесским акцентом. В Москве мне было несложно, еще и под давлением Леши Копасовского, у меня достаточно быстро ушли все эти фрикативные «г» и прочее.
– А на телевидении не было постановки произношения?
– Это было уже два с половиной года спустя, когда у меня никаких проблем с акцентом не было. Я никогда в жизни специально не ставила речь. Я даже об этом жалею, потому что бывают ситуации, когда я устаю, когда я что-то неправильно делаю голосом, перерабатываю, и два раза в год теряю голос на неделю.
Тутта Ларсен. Фото: Анна Данилова
– Расскажите про работу на MTV: в течение долгого времени вы, ведущие, были направляющими, культовыми фигурами – что это такое изнутри?
– Никогда не чувствовала себя культовым человеком. Я думаю, что Алла Пугачева или Майкл Джексон – культовый человек. Это человек, который не может ступить шагу, потому что все хотят с ним общаться, обниматься, оторвать кусок его одежды, прикоснуться к нему руками. Слава Богу, со мной никогда такого не было.
– Вы чувствовали, что влияете?
– Я чувствовала, что меня любят, и я чувствовала не столько влияние, сколько ответственность за то, что делаю и говорю. Я понимала, что несу какую-то миссию. На заре MTV у всех нас было ощущение, что мы – миссионеры, мы открываем мир нашим сверстникам. Может быть, из-за того, что всегда мы были очень близкими, такими ребятами из соседнего подъезда, а не какими-то мировыми суперзвездами на пьедестале и на троне, вокруг нас и нет такого бешеного ажиотажа. Но мне приятно быть пионером – не культовой фигурой, а человеком, который что-то открыл, стоял у истоков чего-то значительного и как-то изменил лицо российского телевидения.
Мы просто делали то, от чего нас прет. Это не было задачей или какой-то целью. Я все время удивлялась, что нам за это еще деньги платят, потому что мы были в центре мировой музыкальной движухи. Я делала интервью со своими кумирами мирового уровня, я моталась по всему миру. Я встретила столько прекрасных людей, я видела столько красивых городов, столько чудесных концертов, получила столько невероятных впечатлений, столько опыта – это не могло быть чем-то искусственно подогреваемым или как-то запланировано заранее. Это какое-то чудо, это счастье.
– 90-е были временем огромного молодежного ажиотажа вокруг разных музыкальных групп. Отношение молодежи к музыке сегодня изменилось?
– Очень сильно. Изменилось все, потому что интернет сделал все доступным для всех и каждого. Тогда было очень важно, что ты слушаешь, как ты одет, к какой субкультуре ты принадлежишь. Мне кажется, у сегодняшней молодежи гораздо шире палитра для самовыражения, гораздо больше инструментов для поиска себя, гораздо меньше алкоголя и наркотиков – и больше позитивных примеров перед глазами. Мне очень нравится, что сейчас современные молодые люди не определяют себя такими жесткими критериями, как вкусы, внешний вид или принадлежность к какой-то субкультуре.
Тутта Ларсен. Фото: Анна Данилова
– Вы много участвуете в благотворительности, поддерживаете службу «Милосердие», другие организации.
– Я поддерживаю не только службу «Милосердие». Я вхожу в попечительский совет фонда «Даунсайд Ап», который занимается детьми с синдромом Дауна. Я, конечно, поддерживаю постоянно «Подари жизнь», «Детские деревни – SOS» и некоторые другие благотворительные организации, «Предание» и «Правмир» в том числе.
С «Милосердием» мы просто чаще общаемся, потому что у них очень широкая палитра благотворительных проектов, а кроме того я благоговею перед епископом Пантелеимоном. С епископом Пантелеимоном мы несколько раз общались на радио «Вера». Иногда я его встречаю на улице, потому что его храм находится недалеко от того места, где я живу. Это, конечно, невероятной красоты человек, и хоть косвенно, через службу «Милосердие», пообщаться с ним мне очень хочется.
Иногда я поддерживаю эти организации рублем, каким-то пиаром и распространением информации, когда физически могу приехать, провести какое-то мероприятие, поучаствовать в чем-то. С центром лечебной педагогики мы очень тесно сотрудничаем. Каждый год мы делаем для них мероприятие и проводим аукцион.
Есть еще одна благотворительная организация, которую британцы двадцать лет назад основали для помощи русским детям. Они тоже раз в год устраивают грандиозный светский бал, где продают на аукционе очень дорогие вещи – произведения искусства, всякие сумасшедшие впечатления типа поездки в Арктику или путешествия на яхте. Туда приходят светские богатые люди и очень много экспатов, то есть высокопоставленных топ-менеджеров иностранцев, которые работают в России, и там мы всегда зарабатываем очень большие деньги. Я этим очень горжусь.
Тутта Ларсен. Фото: Анна Данилова
«Даунсайд Ап» несколько раз в год устраивает спортивные мероприятия – лыжную гонку, велогонку, марафон. Я выхожу награждать победителей. Я это делаю, потому что у меня есть большой ресурс как у публичного человека – доступ к большому количеству умов и сердец. Наверное, вся моя благотворительная активность в первую очередь завязана на популяризации самого смысла, самого принципа благотворительности – каждый человек может это делать.
Например, чтобы помочь хоспису «Дом с маяком», можно просто сделать подписку – 200 рублей в месяц у тебя будет автоматически списываться, ты даже об этом не будешь вспоминать. Сегодня быть благотворителем по мере твоих возможностей – это очень просто и комфортно. Тебе созданы все условия для того, чтобы быть добрым человеком. Я бы хотела, чтобы об этом знало как можно большее количество людей.
– Все равно это пока не миллионы. Когда на Первом канале происходит какой-то сбор, огромная сумма собирается в полчаса. Эту сумму фонд, не имеющий доступа к такой аудитории, будет собирать год.
– Первый канал – это огромная сила, но у меня есть перед глазами просто фантастические примеры. Например, буквально позавчера я у себя на Facebook кинула клич – нам нужно было собрать 65 тысяч рублей на коляску для женщины-инвалида. Мы собрали за два часа 100 тысяч. Это было поздно вечером, у меня 4 тысячи френдов и 15 тысяч подписчиков. Я уверена, что 10% моих подписчиков увидели этот пост и прислали деньги.
Была другая история, как в одной мамской группе в Facebook опубликовали историю женщины, у которой ребенок был со spina bifida. Люди собрали три миллиона рублей меньше чем за неделю и отправили ее в Швейцарию на операцию. Понятно, что это не всегда работает так, не на все так быстро собираются деньги, к сожалению, но, тем не менее, все равно благотворительность как некий образ отношения к миру и как некая часть жизни, мне кажется, захватывает все больше и больше людей.
Помимо того, что ты просто на что-то даешь деньги, очень важно, что ты получаешь информацию. Например, про синдром Дауна десять лет назад в нашей стране вообще никто ничего не знал.
Все думали, что это заразно, что они опасные и что это болезнь, которую надо лечить.
– Как вы познакомилась с «Даунсайд Ап»?
– Это была случайная история. Меня позвали провести благотворительный аукцион. Я не отказалась, пришла, оказалось, что это мероприятие в «Даунсайд Ап». У них тогда был очень серьезный фандрайзер Лена Любовина. Она оказалась тоже такой машиной, как моя няня. Она меня взяла в оборот, она мне постоянно звонила, звала меня на какие-то мероприятия, рассказывала мне истории про детей.
Я, честно говоря, сама не знала ничего про синдром Дауна, и меня это тоже пугало. Я понятия не имела, что это такое. Благодаря ней я стала общаться с родителями этих детишек, с самими детьми, участвовать в мероприятиях, и я просто была в шоке от того, какая невежественная я и какие невежественные все мы.
Тутта Ларсен в социальном ролике фонда «Даунсайд Ап». Скриншот видео
Про это должно узнать как можно больше людей, и я стала об этом рассказывать везде, где только могу. Сегодня они просто совершили чудо: за последние пятнадцать лет процент детей-отказников с синдромом Дауна упал очень сильно. Эти дети учатся в инклюзивных школах. Мы уже знаем прекрасно, что они могут социализироваться, получать образование и профессию, быть фотомоделями и так далее. Раньше это было немыслимо, этих детей никто не видел, потому что они сидели дома. Когда такой ребенок приходил в песочницу, все остальные мамы уводили своих детей.
То же самое с ДЦП, то же самое со всякими редкими синдромами. Сейчас, мне кажется, очень активна тема РАС и аутизма во всех его формах. РАС – расстройства аутистического спектра. Раньше мы о такой болезни вообще не знали.
– Детям ставили умственную отсталость…
– Да, никто ее не диагностировал. Ролик с мальчиком в самолете, наверное, все видели – «ребенок-демон» в самолете. У этого ребенка расстройство аутистического спектра. Я понимаю пассажиров, которым это мешало, я понимаю маму, которая устала с этим иметь дело, но каждый по-своему неправ. Мы не понимаем, что этот ребенок – не исчадие ада, он болен, у него такая особенность. Его надо пожалеть и попытаться помочь, а не снимать его на видео и костерить на всю планету через Facebook.
Чем больше мы будем знать друг о друге, тем легче нам всем будет жить.
– Расскажите, пожалуйста, про людей, которые дают вам силы жить, которые вас восхищают.
– Их слишком много, я не смогу их перечислить. Я могу только сказать, что меня в целом вообще восхищают люди. Все прекрасное, что есть в моей жизни, приходит через людей, с которыми я общаюсь, которые мне встречаются.
Я не устаю этому изумляться, и для меня это всякий раз снова и снова очень наглядное и ощутимое подтверждение того, что все мы – дети Божьи, все мы – часть Тела Христова. Даже если человек не в Церкви, мы все связаны друг с другом, мы все – клеточки одного организма. Это потрясающе.
Тутта Ларсен. Фото: Анна Данилова
Потрясающе, как приходят люди на помощь по малейшему призыву, потрясающе, как они откликаются и поддерживают, как они вдохновляют, как они радуются, как они позволяют тебе помогать себе.
Каждый день я встречаю человека, которому могу сказать спасибо за что-то, даже если он тут же уходит из моей жизни. Даже если тебе сделали больно или обидели, это все равно какая-то встреча, которая обязательно должна была с тобой произойти.
Видео: Сергей Щедрин
Выполнено при поддержке 
© 2009-2020, «Христианство, православие». Все права защищены.
При копировании материалов прямая открытая для поисковиков гиперссылка на fond-sovest.ru обязательна. 
* XML, HTML