2
Святой равноапостольный Николай Японский – практически в одиночку он полвека проповедовал Христа людям, радикально отличавшимся от него по менталитету. Японская Православная Церковь, которую основал святой равноапостольный Николай, сегодня насчитывает около 150 приходов и 46 тысяч верующих. Мы отобрали из пяти томов его дневников десять записей, раскрывающих душу русского миссионера в Японии.
4 марта 1871. 12 часов ночи. Шанхай
Когда же это? Боже, когда же? Скоро ли? Да и будет ли это когда-нибудь? – вопрошаю я, перечитав прошлогодние впечатления и остановившись на последней фразе. О, как больно, как горько иной раз на душе за любезное Православие! Я ездил в Россию звать людей на пир жизни и труда, на самое прямое дело служения Православию. Был во всех четырех академиях, звал – цвет молодежи русской, по интеллектуальному развитию и, казалось бы, по благочестию и желанию посвятить свои силы на дело Веры, в которой она с младенчества воспитана. И что же? Из всех один, только один отозвался на зов – такой, каких желалось бы иметь: воспитанник Киевской академии, П. Забелин; да и тот дал не совсем твердое и решительное слово, и тот, быть может, изменит.
Все прочие, все положительно – или не хотели и слышать, или вопрошали о выгодах, о привилегиях службы. Таково настроение православного духовенства в России – относительно интересов Православия! Не грустно ли? Посмотрели бы, что деется за границей, в неправославных государствах. Сколько усердия у общества – служить средствами! Сколько людей, лучших людей без долгой думы и сожаления покидают родину навсегда, чтобы нести имя Христово в самые отдаленные утолки мира! Боже, что же это? Убила ли нас насмерть наша несчастная история? Или же наш характер на веки вечные такой неподвижный, вялый, апатичный, неспособный проникнуться духом Христовым. И протестантство или католичество овладеют миром, и с ними мир покончит свое существование? Но нет, недаром Бог сходил на землю: истина Его должна воссиять в мире. Но скоро ли же? Не пора ли? Да, пора!
Архиепископ Николай Японский
Вот Православие уже выслало в Японию – миссионера, о. Григория, с которым я теперь еду. Боже, что за крест Ты послал мне! И за этим-то я ездил в Россию? Истратил два года лучшей жизни? Все четыре академии дали пока вот только это сокровище, с которым я теперь мучусь и от разговора с которым, я думал, сегодняшний вечер у меня голова поседеет. Едет православным миссионером, а оспаривает постановления православной Церкви, непогрешимость вселенских соборов; утверждает, что таинства православной Церкви взяты с языческих мистерий, что ковчег Завета построен был по образцу египетских капищ, что в Библии кое-что белыми нитками сшито и проч. И это человек, бывший 7 лет священником и прошедший академическую мудрость! Хороши у Православия священники и академии!
И что за характер у этого человека! Беспечный, каких свет мало создает: не озаботится узнать ни о Японии, ни о деле миссионерском; о миссионерстве вообще не любит и слушать: когда я рассказываю ему, что видел здесь у миссионеров или что вычитал в миссионерских отчетах, и когда прибавляю, в виде естественных выводов и нравоучений, как и нам следует действовать, он сердится, принимает на свой счет, утверждая, что это я все нотации читаю ему, и никак не желая понять того, что мне просто хочется разделить с человеком свои мысли и чувства. Всякое мое дружеское и простое замечание или совет принимает за кровную обиду себе и сто раз попрекает ею; даже шутки мои запоминает и ставит мне в укор как обиды, хотя бы эти шутки вовсе не к нему относились.
Апатичен до того, что даже в Палестине не хотел беспокоить себя много, чтобы побыть во всех тех святых местах, где можно было и где я успел побыть. Не интересует его ничто окружающее, как ни любопытно наше путешествие. Ленив он до того, что до сих пор никак не могу побудить его заняться ни японским, ни аглицким языком, хотя мы уже вот около трех с половиной месяцев в пути – на судах, где удобно заниматься. Ни поговорить о чем серьезном, ни пошутить. – Боже, что за человек! Какая мне мука с ним в пути! И при этом еще в перспективе – испытанная уже (в Петербурге) его наклонность к пьянству! Хорош миссионер!
И такого одного только дала пока Россия? Бывают же случайности, хуже которых и вообразить нельзя. Долго искал и нашел наконец такого, непригодней которого трудно найти, как будто такого именно и нужно было!
И еще другое несчастие: из Иерусалима напросился в слуги какой-то пройдоха – послушник – теперь друг и приятель моего милого о. Григория. Ленивый, беспечный. избалованный монастырскою жизнью краснобай и к тому же – бессовестный лжец. Что ни день, то все больше убеждаюсь, что самый непригодный слуга, с которым мне еще больше дела, чем без него; а мой собрат на меня же воздвигает бурю, что я журю его, не даю ему покою. Да что же это такое? За что столько бед на мою голову? А! Некто виноват! Имей мудрость, умей выбирать людей! А не сумел выбрать хороших, так постарайся сделать дурных хорошими! Будем стараться, дай Бог успеть!
Как ни думаю о том, как мне поступать с моими сокровищами, надумал пока одно: держаться ровней, избегать всевозможных замечаний и резких слов и вспышек: начнешь учить – все равно ничего не выходит; оскорбляются – не только собрат, но и слуга, и поступают еще хуже; начнешь молчать – опять скверно: думают, что сердишься, и поступают опять-таки еще хуже. – Да будет слово мое от сего времени – кротость, крайняя снисходительность и любовь. Не выйдет ли проку? А там, быть может, мало-помалу можно направить одного и другого. Если же нет, то – слугу можно во всякое время отправить в Россию; о. Григория – тоже в Россию – немедленно после того, как устрою о. Анатолия в Нагасаки и Забелина в Хёого. Из этих-то, кажется, выйдет прок, особенно из последнего, если только приедет.
28 сентября 1879. Пятница
Теперь сажусь продолжать на станции Чудово, на пути в Новгород и Юрьевский монастырь просить 2 тысячи, последние недостающие, так как киевский митрополит, от которого я только что еду, дал 2 тысячи. Запустил дневник, а между тем хотелось обозначать каждый день в кратких чертах, чтобы после – в Японии, когда взгрустнется и захочется в Россию, при взгляде на дневник останавливалось прихотливое хотение. «Хорошо только там, где нас нет».
В Японии хочется в Россию, а в России прожил ли хоть один день, чтобы не хотелось в Японию! Где счастье? Нет его на земле; везде, где бы ни быть в данную минуту, полного спокойствия и счастья никогда не испытываешь; всегда стремишься к чему-то вперед, жаждешь перемены; а придет перемена, видишь, что не того ждалось, и возвращаешься помыслами к прежнему.
В России – лучшие из лучших минут, это, конечно, часы, проводимые мною у Ф. Н. [Федора Николаевича] Быстрова. Маленький земной рай это милое семейство, – и нет, кажется, – не видал лучше его на свете. <…> И в Японии я буду отдыхать душою, переносясь мысленно в этот маленький рай земной – на 3-м этаже Михайловского замка! Но все это к слову, а главное-то – относительно моей непоседливой и бесприютной души – расцветаю я душою и согреваюсь в этом милом семействе, – но что и в нем наполняет меня?
Та же вечная мысль об Японии и Миссии! Разогретый и расширенный душевно – я становлюсь лучше относительно Миссии: значит, и тут главное Миссия – и вечно, и везде – одна Миссия и Япония, и не скрыться мне от них, и не найти другого – лучшего на земле, другого счастья, кроме Миссии и Японии.
Так о чем же я скучал в Японии? Чего искала душа? Не убежишь от того, что приросло к ней – и счастье мое на земле, это – одно – хорошее течение дел по Миссии.
Оно и правда! Не был ли я счастлив каждое утро в Японии, – счастливее даже, чем в семействе Ф. Н. [Федора Николаевича], – возвращаясь с класса догматики в Катех. [Катехизаторской] школе? Душа тоже согрета и расширена, и хотелось бы говорить и говорить, хотелось бы поразить все зло, всю ложь, неправду, католицизм, протестантизм, все, что против Христа! Да, так, пожалуй, – для меня единое истинное счастье на земле! Дай же, Боже, мне поскорее вернуться туда и никогда уже не скучать там и не хотеть в Россию!
При прочтении этих строк, когда какая досада или тоска станет одолевать в Японии, дай, Боже, всегда успокоиться и отрезвиться от недельной мысли искать счастья – хоть бы во временном отпуске в России. Боже, да какое же это счастье! Напротив, не несчастье ли? Дорогой тоска смертная: здесь вот до сих пор мечусь как угорелый из угла в угол, – ни покоя, ни отдыха: ласки и любезности – не прелесть, – я наслушался их и в Японии гораздо больше, чем могу слышать в России: свидание с родными – не особенно манит, – вероятно – увижусь – в два дня наскучит: с друзьями, – так вот и с лучшим когда увижусь – только и речи и мысли об Японии же. Э-эх, именно хорошо там, где нас нет!
Правда, быть может, перемена мест и лиц много значит в экономии возобновления сил, т. е. отдыха. Но в таком случае можно отдыхать и в Японии, заменяя одно место другим и одни лица другими, т. е. путешествуя по Японии – по церквам, или временно уходя в горы. Пусть же никогда, с этих пор – не заскучаю в Японии по России! Оно, пожалуй, не скучал и до сих пор: но множество пережитых неприятностей, необходимость выветрить из головы кое-какие лица и сцены, нужда материальная, недостаток служебного штата – все это порядочно тянуло из Японии сюда. А здесь, дай, Господи, поскорее кончить дела и уехать в мой мирный уголок! Как все там родственно и мило душе! И как здесь все беспокойно и лишено истинного удовольствия! Устал уже здесь.
Вот и теперь, 27 сентября, пятница, – вечером в 5 с половиной часов остановившись в Чудове, чтобы ждать поезда, который только завтра в 4 часа утра пойдет в Новгород, – какая скука! Весь вечер глазел, как лакеи вокзала готовили все для гостей, – и вдруг – гости – никто ни одного блюда не спросили: пожимая плечами и переглядываясь, лакеи убрали обратно в задние карманы свои белые перчатки и убрали со стола: только буфетчик был в небольшом авантаже, – человек 7 вытянули по рюмке очищенной.
Наконец все улеглись спать, кроме ночного дежурного; слышался только шум из зала 3-го класса – где много новгородцев, должно быть, ожидают завтрашнего поезда; я лег было на диван, любезно предложенный прислугой в зале; но, так как спать не хотелось, принужден был встать и вот теперь пишу сие, под говор – и взаимное угощение служащих при дороге, поместившихся у буфета. При всем том нужно, по возможности, восстановить дневник, по дням, припоминая недавно прошедшее.
10 часов вечера 26 окт. спать все не хочется; железнодорожники, выпивая, громко толкуют о своих служебных и всяких других обстоятельствах; съел порцию судака, выпил стакан чаю. Скучно, однако. Голова от езды точно деревянная; из Москвы – в понедельник 22 окт. – в 12 с половиной часов; теперь пятница, ночь; в Киеве пробыл с 7-ми часов вечера 23-го окт. до 11-ти 24-го – все прочее время в вагоне: все дорога, вечно дорога! И вся жизнь наша – одна беспрерывная дорога. Скучно! Скоро ль из сей жизни на покой? Часто приходит в голову мысль эта. Быть может – предвестие близкой смерти.
Что ж, в тот момент, когда я умру, двое родятся на свет – рождений больше ведь, чем смертей, – о чем же думать? Мысли не стоит: колесо жизни вертится, – мы теперь еще на нем, а завтра, быть может, – под ним, и раздавлены будем, – общий удел всего живущего – материального.
Что-то с душой будет? О-ох! Да пусть и ее – гибнет, лишь бы Япония сделалась православною.
Надоело писать. Попробую спать. Остановился выше на А. Мих. [Александре Михайловиче] Иванцове. Да, так жаль, что при его большом авторском таланте он несколько ленив писать. «О католичестве третью книгу написали ли?» – «Нет, как уяснишь себе предмет, так и скучно станет писать, – вот и теперь – о ересях – продолжать скучно, потому что предмет для самого себя уяснен». Обещал дать продолжение о католичестве в рукописи.
О. Николай Лавров, сотрудник Алтайской Миссии, прототип и наших сотрудников, принял отечески ласково, обрадовался, стал угощать рябиновкой, пожертвовал иконы. Старенек и слабенек уж. Спасенный человек! – Протоиерей Ив. Ник. [Иван Николаевич] Рождественский, тоже старец, обещал и от себя содействие. – Кончив визиты к членам Совета, побыл у О. П. Тюляева, но не застал дома; говорят, все разъезжает по монастырям и ездит, точно Иоанн Калита, с мешком денег для нищих.
С Ферапонтовым опять зашли к Аксенову, в лавку; порядочно поломался старик, пока обещал, что не станет возражать против ассигновки. – Вечер провели вместе с о. Гавр. [Гавриилом] Сретенским у о. Гавриила Вениаминова, куда едва добрались в темноте чрез бесконечное Девичье поле. Вспоминали про владыку Иннокентия, незабвенного благотворителя и благожелателя Японской Миссии. Угощали закуской; исподтишка я наблюдал за маневрами доброй и кроткой Катер. [Катерины] Ивановны – чтобы не дать Гавриилу Ивановичу напиться; немножко поставила в графине водочки – и ту скоро же унесла; поставила и мадеры, но и ее скоро убрали.
20 мая/2 июня 1881. Среда. В Сендае.
Утром в 6 часов послал Романа за И. [Иоанном] Оно, который сейчас и пришел; потом прибыли о. Матфей и несколько других христиан. С ними отправился в церковь. Здание то же, что видел 4 года назад, старо и черно; впрочем, церковь держится чистенько. Метрические записи ведутся, но так, что и сами катехизаторы долго не могли добиться, сколько всех крещено в Сендае и сколько крещено в нынешнем году. Нужно будет настоятельно подтвердить на Соборе, чтобы исправно вели метрики, и непременно отпечатать и раздать формы книг. Всех крещенных в Сендайской церкви 545. В год со времени прошлогоднего Собора крещено 45 чел.; оглашенных теперь 15. Брак в год был 1, умерло 9. Старших в церкви для текущих дел 10, для особенных 20. Первые совещаются каждую субботу после вечернего богослужения; но не всегда есть дела; в последнюю же субботу месяца непременно делают собрание после всенощной. Когда дело особенной важности, например, выбрать представителей на Собор, тогда собираются все 20 сицудзи.
Богослужение совершается каждую субботу вечером в 6 (8?) часов, собирается христиан от 50 до 100, в воскресенье летом в 9, зимою в 10, собираются от 70 до свыше 100. Проповедь – при каждом богослужении; говорит Оно или о. Матфей; вообще же проповедь – служение И. Оно. Певчих 9 человек; пение перенято от Василия Кикуци и других. Управляет певчими мальчик Иннокентий Накагава.
Двух проповедников Оно и Катакура довольно для центральной части города; но их совершенно недостает для «Минамиката», части города, начинающейся от Нагамаци – предместья Сендая со стороны Тоокейской дороги. В Минамиката проповедовал когда-то Пав. Такахаси, потом с 12-го мес. прошл. года до 3-го мес. нынешнего Яков Асай, проповедуя 10 дней там и 10 дней в Хараномаци, слушателей было много; между прочим слушали чиновники, служащие при тюрьме, желавшие ввести проповедь и в тюрьму. Но Асай, не успевая справляться в двух местах, должен был, наконец, совсем перейти в Хараномаци; а Минамиката осталась без проповеди. Там всего теперь 4 христианина; а люди, у которых возбуждено желание слушать, бросаются на произвол судьбы или отдаются католикам, которые в этой части теперь особенно усиливаются. Все это заставляет настоятельно требовать, чтобы ближайший Собор непременно назначил одного проповедника исключительно для Минамиката, вместе с 2–3 окрестными деревнями.
От христиан в год собрано 123 иены на особенные церк. нужды, напр. платить проценты; пока уплачены были деньги за землю.
В кружку же собирается в год не больше 6 иен, что мало для мелочных расходов на здание церкви.
Нет ни одного христианина в Сендайской церкви, бросившего учение, что показывает хорошее управление церкви.
Архиепископ Николай и его помощник в переводах Павел Накаи
Но бросаются в глаза некоторые вещи, напоминающие об язычестве. Меня сегодня угостили совсем мясным обедом; я ел кое-что особенно, одно рыбное блюдо, но должен был потом заметить Оно, что следует соблюдать среду и пяток. Он же оправдался – «мол, слышал, что в дороге пост нарушать разрешается»; видно же просто, что о посте сегодня никто из них не подумал. Впрочем, думаю, что это не по недостатку уважения к церк. правилам, а просто потому, что у них всегда пост, так как [нет] мясных блюд; так им не приходится и думать о правилах поста, поэтому не вспоминают о посте и там, где следовало бы это.
Еще: будучи у И. Вакуя – вдруг вижу приготовленную невесту для моего ученика Александра Мацуи. Так отец – Вакуя – женил, да еще по-язычески, старшего сына Василия, когда тот был у меня в школе, и я уже через год узнал о том; теперь то же собирается сделать с младшим, хотя этот отдан в другую фамилию. Приготовлена какая-то толстая молодая баба – дочь Хосоя, тюк мяса, – и связан молодой человек по рукам и ногам! А я еще собирался послать его в Петерб. академию! Прощай, ученость! Совершенное язычество!
В доме Оовата – тоже нашел приготовленную невесту для Иоанна Овата – молоденькую девочку, которой, обратно, по-видимому, Овата не будет стоить. Это в Сендае кажется особенно в сильном обычае. Говорил Оно, чтобы он убеждал христиан не связывать так своих детей; Оно говорит, что он и так делает это, да не слушают. Хорош также брат о. Якова Такая, бывший больной – чахоточный; здоров и – больше года, как женился по-язычески, а все получает 6 иен – на болезнь – из-за о. Якова. Просто совесть возмущается таких негодяев содержать на счет Церкви, и придется сказать о. Якову, что не могу этого делать, пусть сам зарабатывает себе хлеб – брат его.
Католики в Сендае в последнее время очень усилились. Во 2-м месяце у них было до 150 христиан. На богослужение собираются до 100 чел. [человек] всегда; построен молитв. дом; живет в Сендае постоянно патер; недавно был здесь их епископ; между их проповедниками один – младший брат нашего Романа Сибата – умершего.
Протестанты здесь двух сект – епископальной и баптистской; живут между собою дружно; обращенных у них чел. 20, – два проповедника; иностранный миссионер один по временам приходит.
Расспросивши о состоянии церкви, отправился посетить катехизаторов, семейства катехиз. [катехизаторов], проповедующих в других местах, и сицудзи. Всех за день сделал 25 визитов. Действительно, бедно живут сендайцы. Трогательно положение жен и детей, мужья которых – катехизаторы – живут далеко, как Спиридона Оосима жена и три малютки, Петра Сасагава мать, жена и трое малых детей. И рад бы помочь и лучше обеспечить, да как это сделать? Другие, – и не имеющие нужды в помощи, потребуют то же себе. Трудная задача – сделать безобидно и правильно распределение содержания катехизаторов. Скромные молчат и не требуют себе, а нахальные требуют больше, чем сколько нужно. Определить же содержание как чиновникам, с повышениями окладов и различием для разных степеней и лет катехизаторства, рано и опасно: катехизаторство может обратиться в бездушный формализм. Не знаю, на чем остановиться. Верно только то, что мне нужно знать яснее семейные обстоятельства катехизаторов; а для этого, кажется, придется предложить им написать о себе формулярные списки.
В 3 часа отправился в Хараномацино кёоквай. Там прежде проповедовал о. Павел Сато. Потрудился для этой церкви Павел Кикуци. Теперь – Як. [Яков] Асай: ему церковь обязана теперешним своим отличным устройством и воодушевленным состоянием христиан. Христиан в этой церкви, Петропавловской, 138. Налицо сейчас 108 – 56 мужчин и 52 женщ.; прочие в отлучках, 43 христианина прежних – от о. Пав. Сато; в продолжение же года, когда там был Асай, приобретено 65 ч. [человек]. Умерло в год: 3 мужч. и 2 женщ.; брак был 1. Оглашенных теперь 10; вновь слушающих 30–40 чел. Мест проповеди 10; вечером Асай выходит в город на проповедь, а днем приходят к нему; по средам и воскресеньям особенно много приходит воинов. На молитву в субботу собирается человек сто, с язычниками; в воскресенье 30–40 человек, ибо днем – некогда; для христиан не д. б. [должно быть] некогда.
Сицудзи 10 человек, из них Авраам Исава и Тимон Хиока особенно усердны. Избираются ежегодно в 7 мес. Собираются для совещаний в последнее воскресенье каждого месяца, если нет особенных нужд собираться чаще. На случай болезни или другой причины, удерживающей сицудзи от участия в собрании, приготовлены, тоже избранием, – 3 кандидата для замещения их во всякое время.
Христианками, с участием совета сицудзи, избраны 6 «севаката онна», для воспитания молодых христианок в духе благочестия и для привлечения язычниц к христианству. На будущее время положено выбирать их ежегодно в 7-м месяце, как и членов гиин’а. Севаката часто собираются и советуются.
Утром в воскресный день на территории Токийского Собора Воскресения Христова. Святитель Николай и японские дети.
Ежемесячного определенного доходу 3 иены – столько вносят христиане по доброхотному обязательству – всякий сколько захотел взять на себя. Сверх сего желающие юуси жертвуют – что хотят. Наконец в кенсай-бако в год собирается 6 иен.
Деньги хранятся у адзукари-ката из сицудзи; по 2 человека из них несут эту обязанность по месяцу; когда срок их прошел, передают другим двум и т. д. Передача делается на собрании, после поверки суммы.
Постройка квайдо стоила 350 иен. Из этой суммы 38 иен собрано прежними христианами, еще до Асая; 50 иен дали юуси – тоже прежде его. А 262 иены пожертвовали двое: Авраам Исава, Тимон Хиока.
Певчих в Хараномаци 8 человек; поют в один голос довольно стройно. Учил Василий Кикуци.
Все 10 сицудзи единогласно просили сюда после Собора опять Якова Асай. Обещался выхлопотать это у Собора.
Расспросивши о состоянии церкви, отправился делать недоконченные визиты. В 8 часов приехал служить всенощную в церкви Хараномаци. Сказал потом слово. – Другое сказано было в 3 часа собравшимся тогда для встречи христианам. – Ночевал у Андрея Янагава, брата о. Якова, где приготовлена была квартира, даже с кроватью, наподобие невысокого гроба. Здесь же давали обедать и чай – все угощение – от всех христиан, вскладчину. Напрасно! Впрочем, пусть делают, если это доставл. [доставляет] удовольствие.
1882 год. 1/13 января 1882. Пятница. Духовная Миссия в Тоокёо.
Предыдущие 10 лет прошли для северо-востока Японии. Наступающие 10 лет должны быть употреблены преимущественно для юго-запада. Это общая мысль будущих десяти годов. Частности же кто уследит в прошедшем и кто назначит для будущего?
Душа человеческая ежедневно призма, отражающая – не 7, а 7 сот цветов с их бесчисленными переливами. В предыдущее десятилетие я вступал – с каким чувством острой боли! И как же разнообразно оно было – это 10-летие – чувствами, мыслями, действиями! В следующее – теперь вступаю с вялым ощущением, – уже в усталости жизнью и службою? И сам себе не могу еще дать отчета. Быть может, у всех 45-летних бывает это какое-то спокойствие жизни, происходящее от того, что все определилось, – не ждешь ничего неизвестного, все знаешь наперед за день, за месяц, за год; мудрость эта житейская – так и называется она; только не лучше от нее, не теплее на свете.
Не знаю, что-то напишется по истечении еще 10 лет, если рука не будет в то время в гробе. А ныне – что-то серо, незначительно, нерадостно, хоть и манит даль, и есть несокрушимая ничем уверенность в общем успехе в будущем.
Ничтожность я сущая – так и сознаю себя искреннейше; но уже не я один, ради моей ничтожности не может остановиться дело. Играет луч света, если оглянуться кругом, и на том, и на этом, и на другом; тут, видно, дело не личностей, а дело дела, дело Божье и дело массы.
Будем довольствоваться и тем скромным упованием, что из-за нашего недостоинства Господь не остановит Своего дела и спасения многих.
Утром обычные поздравления учеников, прислуги и других, причем и обычные расходы на гостинцы. Обедня была начата за полчаса до 10 ч. [часов], чтобы поспеть потом служить молебен в посольской церкви. После завтрака у Струве хотел было отправиться в Йокохаму, чтобы разом кончить все визиты, но так как гости заявили, что собираются к нам, то и нужно было вернуться домой, чтобы принять. Из иностранцев был германский посланник. Плохой по погоде день кончился довольно вялым вечером.
28 декабря/10 января 1889. Четверг.
Утром гулял в Уено, в моей аллее – советнице. Решил в будущем году усиленно позаботиться об устроении своей внутренней жизни. Все до сих пор шло спустя рукава; нужно же, наконец, взять инициативу. Да поможет Господь в наступающем году особенно одолеть этот корень всех зол – «леность». Ведь, в самом деле, если бы человек во всякое время употреблял все данные ему Богом средства и силы – как много человек сделал бы! Отчего же нет этого? Ответ один: леность заедает! И во мне – как много этого зла!
Жалуюсь, что людей нет; но сам же я в себе гублю, по крайней мере, одного человека: если бы не лениться, все равно было бы, что двое нас; а теперь и один-то – через пень-колоду. И грех, и стыд! Итак, помоги, Господи, в будущем году наблюдать: в отношении к Богу – молитву и чистоту – ума и языка, в отношении к людям – терпение и приветливость, к себе самому – прилежания и умеренности! Внешним признаком заботливости о сем да будет с нового года ежедневное (и в воскресенье) вставанье в три часа и неотдыханье после полдня; регулятором да будет ежедневное ведение записи того, что касается Миссии; запись сия пусть будет делана после ночного осмотра дома в десять с половиною часов.
А-ах, Господи, сколь благ для нас закон Твой! Для избранников Твоих он неважен – «праведнику закон не лежит», – «дураку, или особенно злому человеку закон не писан» (что, вероятно, принадлежит его уродству, и Ты, конечно, милостью рассудишь сие); но для нас, для посредственников – закон Твой – вся надежда наша на жизнь! Не будь его – все мы расслабли бы телесно и изгнили бы душевно, но закон Твой – узда для нас, – и мы, поволновавшись порочными мыслями и чувствами, все же остаемся не очень уклоненными от пути, не расслабленными телесно, исключая обычных немощей – не изгнившими вконец душевно. Все это не мешает нам быть последними из грешников, не об этом и речь теперь, – не о гордости и смирении – а о благе закона Твоего, Господи!
В 1859 год я вступал в академию, в 1869-й – в Хакодате, – и скверно было! в 1879-й – здесь, и тоже печально было, хотя, однако, тогда было четыре тысячи христиан, а в 1869-м – всего три – разница в десять лет очень резкая, – более утешительная, чем ныне, когда пятнадцать тысяч христиан, значит, пропорциональное возрастание Церкви – меньше, чем тогда было.
В 1889 год вступаю здесь, – нерадостно; Собор не кончен; христиан – сравнительно мало, инославные массою давят. По предыдущим примерам судя, следовало бы и в нынешнем году отправиться в Россию. Но для какого же дела? Если только не по вопросу водворения православия в Японии, то не желаю и не дай Бог ехать в Россию. Моя единственная цель жизни и радость – просвещение Японии Православием, – и я верю, что сие будет, верю так же твердо, как верю в Бога, но достойна ли Япония принять Православие или ей еще сужден полумрак, – Господь весть! Если бы было побольше таких людей, как Ниицума, то, несомненно, Япония была бы достойна, по Ниицума пока один – прочее все дело рынка.
В память 25–летия архиерейской хиротонии. Святитель Николай в праздничном облачении, подаренном японской паствой (апрель 1906 г.)
30 января/11 февраля 1889. Понедельник.
Торжественный и весьма важный для Японии день – обнародование Конституции. Император уступил большую часть своей правительственной власти народу. Почти везде Конституция добывалась кровью, иногда целыми потоками крови. Здесь она свободно и благодушно дана и столь же благодушно принята.
Выпавший ночью дождь несколько мешал связности праздника в начале дня. Впрочем, все действия программы состоялись.
Мы отслужили литургию и благодарственный молебен, начав с восьми часов утра. На молебне первый раз в Японской Церкви провозглашено и пропето было (весьма плохо) многолетие на японском – «икутосемо» императору и фамилии его, синклиту и японскому народу. Часов в десять школы отправились в назначенное заранее, по дороге императора к войску, место – у русского посольства. Пропели, при приближении императорского поезда, раз «Спаси, Господи, люди…» на японском, два раза народный гимн «Кимига ё» и еще «Сю я, нандзино [?]».
Пели, говорят, превосходно. Император и весь поезд засмотрелись на певчих, – и неудивительно. – Четырехголосное пение все слышали впервой.
На дороге домой певчие пели против императорского дворца и в других местах, – против семинарии и здесь – против крыльца. На дороге в иных местах была такая теснота и давка, что только благодаря нашим большим ученикам Катехизаторской школы девочки наши не были подавлены, как крысы; ведь четырнадцать человек раздавлены до смерти в тесноте, как газеты извещают. Певчие и все ученицы наши, слава Богу, вернулись не только все здоровые, но даже никто не упал и не выпачкался в грязи дорогой, – порядок шествия школы наши везде, где можно, соблюдали так хорошо, что заслужили похвалу, слышанную из многих уст – «недаром-де духовная школа». В процессии у них было четыре флага: два государственных, один семинарии и один – поздравительный императору (банзай).
Город разукрашен арками, фонарями, флагами, даси (коляски с театральными представлениями и прочее), из которых иные забавные; например, на одной коляске журавль выпускает из клюва свиток, а змея, выползая из трещины, тащит его к себе.
Утром во дворце была церемония передачи императором Конституции народу: император принял свиток от составителя документа, передав его графу Курода – премьеру нынешнего Государственного Совета. Вся церемония продолжалась не более двух минут, как рассказывает о. Анатолий, в качестве члена посольства бывший там. Император, вышедши на трон, прочитал указ, потом принял свиток, передал, поклонился и ушел, – а сто один выстрел возвестил японскому народу, что он – самодержавный.
Праздник отчасти был испорчен убийством министра просвещения – Мори. Утром, когда собирался во дворец, некто Нисино, лет двадцати пяти, потребовал свидания с ним, – и выходившего уже из кареты министра схватил левой рукой поперек тела, а правой распорол ему брюхо кухонным ножом. Сам тут же был убит одним из свиты. В кармане убитого нашли бумагу, где объяснялось, что министр убит за осквернение святыни храма в Исе; оскорбление же состояло в том, что Мори, когда был там, вошел в кумирню в сапогах – «недостоин-де такой нечестивец сегодня участвовать в церемонии», и убил. Характеристично! Крайний индифферентизм и бездушный фанатизм – оба друг с другом. – Нисино не необразован, служил чиновником, жил неподалеку от Миссии, в Канда; был человек слабого сложения, – не ссорился в спорах, но выражал крайнее благоговение императору; о замысле его ровно никто не знал.
Вечером часть Конституции уже явилась в газетах, и я с удовольствием увидел во второй главе – «о правах народа» двадцать восьмым параграфом объявленную свободу вероисповеданий. Итак, теперь уже не «моккё» (молчаливое позволение), а открыто объявленная свобода – всем, кто хочет, быть христианами! Слава Богу! Хоть и доселе было свободно, но все же, кто мог и хотел притеснить, и притеснял, – теперь этого нельзя.
Вечером любовался на иллюминацию в городе и, между прочим, на веселье в нашей Женской школе; дал девочкам 3 иены устроить «симбок-квай», как устрояют у себя семинаристы, где произносились бы речи и тому подобное.
Но они устроили лучше: часа три резвились, бегали, кричали и смеялись там у себя по комнатам до того шумно и весело, что здесь со второго этажа было слышно, хотя дом почти весь закрыт был ставнями.
Конец дня испорчен был сообщением от Павла Накаи, будто Великий князь Сиракава посылается в Германию изучить там веру в видах принять оную и здесь Императорскому Дому. Это лютеранство-то! Но Япония так обезьянничает ныне во всем Германии. Нельзя удивляться, если и веру оттуда возьмут. Только это будет уж не вера, а политическая мера. Это и будет, значит, что Япония не достойна еще прямо вступить в полосу света: искать веры как истины.
16/28 ноября 1897. Воскресенье.
Поздно вечером вчера прибыл о. Петр Кано. Сегодня, в восемь часов, пред обедней, я позвал его, чтобы поговорить. Главной виной расстройства его церкви и недовольства христиан против него я прямо объявил ему его леность:
– Церковь не приращается; приобретенные уже христиане охладевают, потому что священник нисколько не заботится о них. Кроме службы в церкви вечером в субботу и утром в воскресенье, священник за всю неделю никогда ничего не делает для церкви, – как тут не прийти в уныние и не возмутиться христианам? А проповедь – первая обязанность священника; Апостол Павел писал к коринфянам: «Христос послал меня не крестить», – (ибо это дело – одного часа), – «а благовестить». Итак, почему не проповедуете? – И так далее.
С поникшей головой слушал о. Петр и ничего не мог возразить.
Резко уяснив ему эту первую его вину и то, что без исправления ее нет надежды на примирение его с христианами, я затем сказал и прочее, что говорят против него христиане:
– Говорят, что у тебя развилась страсть корыстолюбия, что ты копишь деньги и даже будто отдаешь на проценты. Я этому не верю. Но неужели и сие?
Мгновенно лице о. Петра переменилось: на глаза выступили слезы, и он резкими движениями гневно воскликнул:
– Кто говорит это, пусть представит доказательства тому!
– Успокойся. Этого, очевидно, нет; значит, и речи об этом пусть больше не будет. – Но далее: твоя жена ссорлива, груба, – что также возбуждает нарекания на священника.
Признал это о. Петр; и даны соответственные наставления.
– Детей, говорят, не воспитываешь в христианском духе; твой сын будто бы в мяч стал играть в алтаре?
– Но я тотчас же выгнал из алтаря его и товарища, с которым он думал затеять игру.
– Вот видишь; значит, это правда; а я было не поверил. – Набравши таких и подобных фактов, как же христианам не обидеться на своего священника и не найти его негодным для служения! Впрочем, все эти факты не составляют достаточной причины, чтобы священника лишить священства или запретить ему сие служение. А потому ты останешься священником в Одавара, но с условием, что исправишь главную вину: леность и бездеятельность, – с чем вместе исправятся и второстепенные.
И даны были наставления: вернувшись в Одавара, сначала уговорить свою жену – вперед не компрометировать его и себя недостойным поведением; потом помириться с катехизатором Ильей Сато и помирить его жену со своею; потом собрать христиан, – смиренно извиниться пред ними в своей лености и обещать вперед рачительность о церковном деле, да потом и исполнить обещание в точности, чрез что церковь оживится, любовь всех к нему возвратится, и не будет нужды и на Соборе трактовать о перемене священника в Одавара.
Так как зазвонили к обедне, то мы беседу прекратили, и я сказал о. Петру, чтобы он во время богослужения дал в душе твердый обет Богу исправить свою вину – леность – и попросил благодатной помощи в сем подвиге.
25 января/7 февраля 1904. Воскресенье.
Литургия совершена соборне, как и всегда; христиан в церкви было не меньше обыкновенного; нехристиан же, кажется, ни одного.
С половины 12-го часа, когда кончилась обедня, до половины 3-го пополудни у служащих церкви шло совещание. Всех участвующих было 45 человек. Когда составлены были решения, известили меня, и я отправился на собрание во 2-й этаж в полукруглую комнату. Иван Акимович Сенума прочитал мне написанные пункты решений, сопровождая пояснениями: 1) все поголовно желают, чтоб я остался; 2) из 45 шесть голосов за то, чтоб я жил не в Миссии, а для безопасности в том посольстве, которому поручены будут русские; 3) чтоб наняты были два человека: один – безотлучно быть при входных в Миссию дверях, другой – ночью охранять Миссию внутри и наблюдать за главными воротами; 4) чтоб из трех ворот в Миссию двое были затворяемы с зажжения фонарей, и прочие маловажные пункты.
Павел Накаи еще прибавил: «Чтобы для всех был очевиден патриотизм христиан Православной Церкви, желательно: 1) чтобы христиане делали пожертвования на войну; 2) чтобы предложены были для употребления на войне переводчиками знатоки русского языка из христиан, даже из учеников семинарии». Все одобрили и это.
Я молча все выслушал и ответил на все пункты, в иных кое-что исправляя. На первый я сказал следующее: «Меня радует ваше желание, чтоб я остался здесь, так как это показывает вашу заботливость о Церкви. Ваше желание вполне совпадает с моим, и я думаю, что оно согласно с волей Божией. Признаюсь, мне приятнее было бы уехать в Отечество, где я не был 23 года; но утром, во время совершения предпричастного Правила, совесть меня укорила за это поползновение оставить без призора столь юную Церковь, и я твердо и радостно решился остаться.
Оставшись, я буду делать, что доселе делал: заведовать церковными делами, переводить Богослужения. Но в совершении общественного Богослужения, пока война не кончится, участвовать не буду по следующей причине: во время богослужения я вместе с вами молюсь за японского императора, за его победы, за его войско. Если я буду продолжать делать это и теперь, то всякий может сказать обо мне: „Он изменник своему Отечеству”. Или напротив: „Он лицемер: устами молится за дарование побед японскому императору, а в душе желает совсем противного”.
Итак, вы совершайте богослужения одни и молитесь искренно за вашего императора, его победы и прочее. Любовь к Отечеству естественна и священна. Сам Спаситель из любви к Своему земному отечеству плакал о несчастной участи Иерусалима.
Итак, начнется война, служите молебен о даровании побед вашему воинству; одержит оно победу, служите благодарственный молебен; при обычных богослужениях всегда усердно молитесь за ваше отечество, как подобает добрым христианам-патриотам. Я, по возможности, буду приходить в Церковь на всенощную и литургию и стоять в алтаре, совершая мою частную молитву, какую подскажет мне мое сердце; во всяком случае первое место в этой молитве, как и всегда, будет принадлежать Японской Церкви – ее благосостоянию и возрастанию.
Думаю, что употребление колоколов на это время лучше прекратить, чтоб не раздражать и не вызывать на грубые поступки тех, которые не успели или не хотели понять, что здесь не русская Церковь, а вполне японская; христиане и без звона знают, что с 6 часов всенощная, а с 9 наутро обедня. Впрочем, обо всем этом нужно поговорить с министром внутренних дел и с полицмейстером. Пусть избранные между вами отправятся в Министерство и прежде всего попросят охраны всем здешним зданиям, так как это – принадлежность Японской Православной Церкви, потом спросят – употреблять звон или нет; наконец, скажут, что я остаюсь, и попросят также охраны для меня». (Причем мне заявили, что такой комитет – «ийн» на всякий случай уже избран – о. Петр Кано, Савва Хорие и Василий Ямада составляют его.)
Что касается до перехода в другое место для житья, то я от этого отказался. На нанятие двух человек согласился, на затвор ворот тоже. Положили еще было нанять двух полицейских, кроме тех, что приставлены сюда от полицейского ведомства; на это я не согласился – было бы излишне и отчасти неделикатно относительно казенной охраны – как будто мы недовольны ею.
Павлу Накаю я сказал, что его мысль о пожертвовании христиан на военные нужды хороша, пусть исполняют ее. «Что же до предложения переводчиков к войску, то это неудачное соображение: и без того вас всех подозревают, что вы русские шпионы (ро-тан); тогда сказали бы, что мы постарались наших шпионов втиснуть в самые важные места, чтоб оттуда искусными путями передавать известия русским». Все засмеялись, и мысль Павла Накаи, очевидно, провалилась.
Заведующим школами я сказал, чтоб занятия неукоснительно и правильно продолжались, как всегда. «Ученикам семинарии еще рано думать о войне – их время придет потом».
В половине 5-го часа я отправился в посольство, чтоб заявить посланнику, что остаюсь здесь. Но, увы! Оказывается это не так просто решимым делом. Барон Розен с семейством и со всеми посольскими готов к отъезду, только ждет из Петербурга указания, какому из иностранных посланников поручить здесь протежирование остающихся русских. На мое заявление, что я решил остаться, что и японские христиане просят меня об этом, он ответил:
– Хорошо. Я скажу тому посланнику, на которого укажут, чтоб он спросил у японского правительства, можете ли вы остаться?
– Но ведь вам барон Комура уже сказал, что русские, желающие остаться, могут, и что они будут охраняемы.
– Он разумел частных русских, а вы официальное лицо.
– Я при посольстве не состою, а моего епископского положения японское правительство официально нигде не признало и не утвердило; стало быть, для них я – частное лицо.
– Это еще вопрос. Во всяком случае, об этом будет спрошено.
– Но только, пожалуйста, не чрез французского и немецкого посланников – они католики, могут поставить вопрос так, что на него последует ответ: «Непременно пусть уезжает». Если Православная Церковь расстроится здесь с моим отъездом, то католику это может быть только приятно.
– Но вы затрудните японское правительство.
– Я постараюсь держаться скромно и незаметно, так чтоб меня и не видно было здесь – охрана не будет трудна.
– Поедемте; для вас на французском пароходе и место взято.
– Очень благодарен, но помогите здесь остаться.
– В таком случае сделайте вот что: пусть ваши христиане отправятся к министру внутренних дел и спросят у него, можете ли вы остаться и будете ли, как должно, охраняемы?
– Христианам идти к министру у нас уже и решено. Завтра же отправятся и прямо предложат этот вопрос. Я вас уведомлю об ответе министра.
На этом я расстался с бароном Розеном. А вернувшись домой, послал уведомить членов ийн’а, чтоб завтра утром непременно собрались сюда, ибо немедленно надо отправиться к министру внутренних дел.
Здесь в семинарии учатся японскому языку два русских мальчика из Порт-Артура, чтоб быть потом переводчиками. Приходили спрашивать: «Им уезжать или оставаться?» Но куда же уезжать? В Порт-Артур теперь и попасть трудно. Притом к кому им там? У одного (Легасова) родителей совсем нет – убиты были в Китайскую войну, а дядя уехал, кажется, в Россию; у другого (Романовского) родители вернулись в Россию. Оба они казачата. Они и сами больше склонны к тому, чтоб остаться и продолжать занятия. Конечно, им трудно будет. Сказал им терпеть и молчать, по пословице: «Терпи, казак, атаман будешь»; улыбнулись и ушли.
Выпускники Токийской семинарии — фото в память об окончании, июль 1907 г. В центре — святитель Николай. Слева от него — профессор Арсений Ивасава, справа — начальник семинарии Иоанн Сэнума.
Катехизатор из Хацивоодзи, Матфей Юкава, явился встревоженный, узнать, что я предпринимаю по случаю войны? Я успокоил его, сказав, что не оставлю Церковь, остаюсь здесь. Роняя слезы, ушел.
Катехизатор из Одавара, Павел Осозава, явился совсем за другим: в Ооисо христианина надо завтра отпевать; из богатого дома, молодого доктора, умершего здесь, в Токио, но которого тело доставили домой для погребения. Просят певчих, регента, диакона, одинаковых облачений для всех служащих, свечей. Все пусть выхлопочет по школам и у иподиакона и берет; я не против.
В 10-м часу вечера уже прокричали по городу «гогвай» (газетное экстренное известие), в котором значится, что «третьего дня (5-го числа) около Мазампо два русских судна с грузом были захвачены и взяты японским военным судном». Конечно, японский флот может наделать немало беды нам.
24 августа/6 сентября 1905. Среда.
Ночью, прежде чем успел заснуть, часов в 11, обратил внимание почти без перерыва звеневший телефонный колокольчик. Вышел узнать, почему это, и застал в коридоре Никифора, сторожащего ночью мою комнату, и жандарма. Никифор говорит:
– Сорок человек гвардейцев идут охранять Миссию.
– Что за причина?
– В городе бунт, народ волнуется по городу и жжет полицейские дома.
– Из-за чего?
– В парке Хибия было народное собрание с противоправительственными речами. Полиция стала запрещать это и разгонять народ, произошла свалка, в которой полиция пустила в ход сабли. Все это крайне раздражило народ против полиции, и теперь толпы ходят по городу и разбивают и жгут полицейские дома и будки.
Действительно, в городе в разных местах виднелось зарево.
Между тем встали и наполнили коридоры ученики и все живущие в доме. Я пошел было обойти вокруг дома. Полицейские догнали меня и с тревогою попросили скрыться в доме. Шум и беготня полицейских наполняли двор.
Гвардейцы с ружьями взяли в охрану все трое ворот, так как полицейских мало было для крепкой охраны; притом же народ именно против полиции бунтует. Меня наши уговаривают спрятаться, внезапно явившийся среди них полисмен тоже. Я рассмеялся на это, так как не ощущал ни малейшего страха или тревоги.
Наконец, я отправился на третий этаж, чтобы оттуда с полукруглой веранды посмотреть на многие зарева в городе и послушать рев разъяренной черни. Со мною увязались Никанор, слуга мой, и Марк, сторож мой ныне. Никанор все уговаривал меня не стоять – видно-де, и сажал на стул. Рев народа делался все ближе и ближе. Множество солдат пробежало к нижним воротам. Наконец, толпа с ревом и визгом остановилась у ворот и стала ломиться в них; гвардейцы, снаружи и внутри охранявшие ворота, защищали их и уговаривали толпу. Чугунные ворота не уступили напору, только замок сломался, но железное кольцо удержалось.
После долгого крика и визга, похожего на кошачий – тысячи котов вместе, толпа, не переставая визжать, повалила мимо. Был еще напор на малые ворота вверху, тоже охраненные гвардейцами, потом стук и треск в ворота Женской школы и семинарии, также защищенные солдатами; и толпа повалила жечь ближайший к Миссии полицейский дом, в чем и успела. Всю ночь продолжались крики волнующейся черни и виднелось в разных местах зарево, на дворе же Миссии не прекращался шум и говор солдат, которых вслед за первым взводом в 40 человек прибыл поспешно второй, всех же было больше сотни.
Утром в 6 часов я отправился поблагодарить капитана гвардейцев, который ночью прислал мне свою карточку с уведомлением, что охранит Миссию. Гвардейцы наполовину бодрствовали, наполовину спали на полу в ученической столовой, на соборном крыльце и везде, где можно.
Первоначальною причиною волнения служит недовольство заключенным миром. Почему с России не взята контрибуция? Зачем ей отдана половина Сахалина? Коно Хиронака, известный своим беспокойным характером политический деятель, подал петицию императору, чтобы делегаты были наказаны и мир не ратификован. В Хибия-парке были зажигательные речи в тон этой петиции, остановленные полицией, с чего и загорелся сыр-бор.
День прошел в обычных занятиях. В школах шли занятия, я писал письма к военнопленным.
Взвод гвардейских солдат весь день был во дворе Миссии, и часовые охраняли все ворота. К вечеру число солдат удвоено, всего стало 120 человек.
Теперь – 10 часов вечера, когда пишется это, – на дворе слышен говор солдат, в комнате у канцелярии человек пять полицейских беседуют со здешними домашними, кругом Миссии тихо, но в Асакуса и Сиба пылают, должно быть, полицейские дома – видны зарева.
Кажется, что против Миссии собственно народного раздражения нет, и вчера толпа только мимоходом от одного пожара к производству другого остановилась у Миссии и шумела. Если бы прямо имела целью разрушить Миссию, то едва ли бы ворота и часовые удержали ее; она бы могла перемахнуть через ограду мимо ворот и залить Миссию. Шумя у ворот прошлой ночью, люди среди криков находили хладнокровие и уговариваться с солдатами: «Вы, когда будете стрелять в нас, то поднимите ружья, чтоб палить на воздух». Ни один камень не был брошен, и ни одно стекло ни в Соборе и нигде не разбито. Совсем иначе было бы, если бы толпа была раздражена прямо против Миссии. Тем не менее, большая благодарность правительству, что оно так охраняет Миссию. Без крепкой охраны толпа ворвалась бы во двор и много беды могла бы причинить. Правительство, разумеется, охраняет свою репутацию в глазах света, до Миссии ему мало дела. Но так или иначе, великое спасибо ему!
Из французского посольства присылали сказать, чтобы тотчас же по телефону дать знать в посольство, если произойдет в этот вечер что-либо тревожное для Миссии. Должно быть, и там имеется что-либо в виду для защиты Миссии.
Слава Богу за все! Видимыми человеческими средствами Бог невидимо, по Своему милосердию, охраняет от бед Миссию и Церковь Свою.
23 сентября/6 октября 1911. Пятница.
О. Алексей Савабе пришел, и опять я молча целый час слушал все то же, что он прежде говорил о продаже места храма. Когда я, наконец, потерял терпение и попросил сказать покороче сущность того, что он хочет сказать, он вытащил из-за пазухи бумагу на японском языке и прочитал. Что же? Уверение покупателей, что «они не католичество проповедовать собираются, не протестантство или что-либо религиозное, а науку, только науку водворять; для этого и прислан Гофман», и так далее.
– Да к чему вы читаете мне это? Кто бы и для чего бы ни желал купить место, я разрешения дать не могу, потому что это было бы несколько похоже на поступок Иуды Искариотского: святыню продать за сребреники.
– Но ведь мы другое место приобретем.
– Иуда тоже за сребреники хотел купить землю.
Советовал опять о. Алексею то же, что прежде: вернуть задаток покупателям и отказаться от продажи, сославшись на мое запрещение. Пусть покупатели, если хотят, сами придут поговорить со мною. Покупатели эти, очевидно, иезуиты; я прежде мельком слышал об этом, чтенье же ихней бумаги сегодня убедило меня в этом: и здесь змеей на все лады извиваются в этом пространном объяснении, хоть совсем без нужды.
В 3 часа толпа христианок из Коодзимаци пришла просить о разрешении на продажу церковного места: жены священника и старост. Старуха, жена Хаттори, о которой муж третьего дня говорил, что она плачет, что продается место и разрушается церковь, первая заговорила с плачем ныне совсем обратное; но говорила так непонятно и таким дряблым языком, что я попросил более складной и вразумительной речи. Говорили то же, что о. Алексей Савабе – что это счастие к ним привалило, что за такую сумму, какую дают, они и новую церковь построят и церковно-служащих содержанием обеспечат. Я им отвечал тем же, что говорил о. Алексею. Объяснив все, я отказался более слушать их, так как они и до ночи не кончили бы щебетать одно и тоже. Хотел угостить их чаем – отказались; я раскланялся с ними и оставил их.
© 2009-2020, «Христианство, православие». Все права защищены.
При копировании материалов прямая открытая для поисковиков гиперссылка на fond-sovest.ru обязательна. 
* XML, HTML