4
Разные языки, на которых разговаривают и думают родители и дети, – это не помеха, если в отношениях есть любовь. И хотя до заповеди «Возлюби ближнего своего» еще далеко, нравы сегодня стали мягче. Начинается другая эпоха, и перед молодежью будут стоять сложные задачи, считает Александр Архангельский.
«Мы, наше общество, наша культура нуждаются в гуманизации как политической программе», – так Александр Архангельский закончил свое выступление на встрече с президентом России Владимиром Путиным, в котором говорил о давлении на деятелей культуры. «Правмир» поговорил с журналистом о современной школе, которая способна гуманизировать нравы, о государстве, которое может проявлять милость к тем, кто совершил ошибку, и о молодежи, перед которой в новую эпоху стоят сложные задачи.
– Ваша новая книга «Герои классики: продленка для взрослых» рассчитана в том числе на тех родителей, кто хочет на равных говорить со своими детьми. А как современным родителям на одном языке разговаривать с подростками, не только о литературе, а в целом? Есть ли цифровой разрыв и как его преодолеть?
– Большого разрыва между родителями и детьми я не вижу. Потому что, во-первых, в жизнь вошло поколение цифровых мамочек, то есть женщин, которые начали расти в цифровую эпоху. И второе – главный мотив для любого человека – это связь с детьми и внуками, а когда встает вопрос этой связи, все цифровые проблемы исчезают в одну секунду.
Например, если бы я сегодня снимал фильм «Мимино», где герои живут в горах и, наоборот, переезжают в столицу, то я бы начал его со сцены, где армянская бабушка в наушниках сидит в горном селе и разговаривает с внуком в Сан-Франциско по скайпу.
Потому что скайп – это очень сложно, пока тебе не нужно поговорить с внуком. Когда тебе нужно поговорить с тем, кто для тебя дорог, дороже всего на свете, никакие технические проблемы для тебя уже не важны. Они исчезают.
Теперь про языки. Если вы выучили язык, то вы все равно будете на нем говорить как иностранец. А если вы будете делать вид, что вы не иностранец и что этот язык ваш родной, то вы попадетесь и опозоритесь.
Поэтому, переходя с языка на язык, нужно не скрывать, что этот язык освоенный. Мы должны этот язык осваивать, а не притворяться, что он наш. И единственный наш мотив – это человеческая связь с нашими детьми. Если этот мотив есть, все проблемы, включая общий язык, решаемы. Но если вы начнете делать вид, что на этом языке думаете, как думают ваши дети, то они почувствуют фальшь, ложь и отползут в сторону.
– Получается, что традиционная схема передачи опыта «от старших к младшим» сегодня не работает?
– Если мы выведем разговор на предельные социальные обобщения, то начнем говорить о каких-то других вещах, например, как менялось устройство жизни. Если в общем, то ослабло социальное и поколенческое перемешивание.
Старики часто живут отдельно. В некоторых группах и слоях дети очень рано начинают ездить по миру. Не для того, чтобы навсегда уехать – это отдельная проблема. Но, допустим, не навсегда, а пожить, поучиться, поработать. У них там рождаются дети.
Связь с внуками сейчас совсем другого типа, чем не то что в крестьянской семье, но даже в обычной советской городской, где все жили друг у друга на головах. Или, в лучшем случае, стояли всю жизнь в очереди в коммуналку, получали еще одну дополнительную комнату и жили рядышком.
Мы живем не рядышком, поэтому та степень близости, которая была, сегодня невозможна. Но при некоторой неизбежной дистанции возможна новая интенсивность. Понятно, что если вы видитесь каждый день, то это хорошо – вы соприкасаетесь, вы все время живете параллельно.
Но это не интенсивно, вы не всасываете в себя жизнь другого человека так, как если вы встречаетесь с ним иногда. Но если мы приходим друг к другу в гости раз в месяц, втягиваем. А уж если раз в полгода, то еще сильнее. Мы просто готовы съесть этого человека вместо ужина, потому что он для нас и есть наш главный ужин – то, что с ним происходит, новости от него, впечатления, эмоции – мы с этими эмоциями будем жить потом еще какое-то время.
Потому меняется форма, но все равно остается содержание. Содержанием остается наша связь с младшими, но просто она иная. Она гораздо более редкая, но гораздо более интенсивная.
– То есть все-таки именно на этой человеческой связи должны строиться отношения между родителями и детьми?
– Родителями и детьми, дедушками, бабушками и внуками. Я сейчас не беру исключения. Разумеется, можно найти множество примеров, когда все устроено по-старому, но в целом – нет. Поэтому нам надо все время учиться, в том числе учиться разговаривать, заново каждый раз обучаться этим языкам.
– А как научиться? Есть какие-то методы?
– Нет никаких методов, учебник про это никто не напишет. Мы должны быть в курсе того, что их волнует, должны знать, что они слушают, что они читают, и это не обязательно нам должно нравиться. Еще есть одна ошибка – мы думаем, что обязательно должны полюбить то, что любят наши дети. С какой стати? Но мы не имеем права сказать, что все это ерунда, потому что это не наше. Мы должны уважать.
Чувство бесконечной, ежедневной и ежеминутной связи должно смениться чувством уважения.
Чувство любви к детям больше невозможно без чувства уважения к их отдельности, к их непохожести.
Да, мы можем, конечно, иронизировать над тем, что нравится им, но мы должны заранее с ними договориться, чтобы они эту иронию не воспринимали как нашу насмешку над самим правом думать иначе, любить другое.
Это может быть насмешка над конкретным проявлением. Условно говоря, вам не нравится рэп, а подростки слушают в основном его. Вы не обязаны скрывать от детей то, что вы не любите рэп и можете над ним посмеиваться. Но одновременно вы должны посмеиваться над тем, что любите вы. На равных. И уж как минимум не обижаться, если дети демонстрируют такую же иронию по отношению к вашим интересам.
Фото: fishki.net
Надо дать им иронию, исполненную любви. Никаких рецептов не открою. Мы все равно выходим на одну и ту же тему – любим или не любим. Если мы любим, то рано или поздно форма придет в соответствие с содержанием.
– Сегодня многие психологи говорят о том, что основная задача родителей – давать любовь, а не заставлять учиться.
– На образование мы обречены – так мир устроен. Поэтому мы обречены пичкать детей знаниями, что бы мы ни говорили о переходе от так называемой (ужасные слова) знаниевой к деятельностной парадигме.
Но опять все про то же. Если близкий человек заболевает, то мы пичкаем его лекарствами, потому что любим и хотим помочь, а не потому что мы сумасшедшие мамаши и папаши, которые пичкают просто потому, что не пичкать не могут.
Так и со знаниями, и со всем на свете. Мы должны давать знания, как дают лекарство. Если мы это делаем не ради детей, не ради нашей любви к ним, а ради самоублажения, дети заблокируют все наши усилия.
– А каким вы видите молодое поколение?
– Давайте договоримся, про какую молодежь мы говорим. Если про тех, кого я учу, то юридически и социологически это не поколения. А, скажем так, сменяющие друг друга волны.
Была волна людей очень прагматических, очень неглупых, но довольно холодно относившихся к этому миру. Заранее готовых на любые компромиссы, потому что по-другому не встроишься. Потом пришла нервно-идеалистическая волна – это 2011-13 годы. И там был более романтический подъем, надежды на то, что можно будет обойтись без тяжелых компромиссов, которые ломают тебя.
И для того, чтобы об этом начать думать, ты уже должен иметь представление, что есть компромиссы, которые тебя сломают. Это другое отношение. Компромисс не норма жизни, а неизбежность.
Я бы сказал, что в 2014 году эта ситуация изменилась довольно сильно. Пришла волна трезвая, с убеждениями, не похожая ни на тех, кто был до 2011-го, ни на тех, кто был после 2011-го. Не прагматики, не романтики, что-то другое. А вот во что это выльется, чем это обернется в истории, мы не знаем. Очень удобно объяснять историю задним числом и совершенно невозможно предсказывать.
– Сейчас признаком поколения называют очереди за новой версией айфонов. Как вы можете это объяснить?
– Слушайте, в институт я поступил в 1979 году. И очень хорошо помню, как мне по блату сшили бархатный черный пиджак и купили водолазку. Это было гигантское событие в жизни растущего организма. Просто этого было меньше, и хотелось, может быть, даже еще сильнее, поэтому в нашей жизни это занимало еще большее место.
И все разговоры про безбытное существование хороши ровно до той поры, пока ты не начнешь расспрашивать про детали. И выясняется, что оно было безбытным, потому что тебе не давали возможность купить то, что ты хотел, а то немногое, что ты урывал от этого безбытного социума, вспоминаешь до сих пор.
И первые заработанные мной деньги – прекрасно помню. Считается, что в позднем СССР был такой романтический вроде бы социализм. Ничего подобного. Все это вранье. Вопрос, какое место в твоей жизни занимают деньги, быт, мода – и только.
Но опять же тоже непонятно, чем все закончится. Мы знаем молодых людей, которые смотрели на монастырь, а кончили банком, а бывало и наоборот.
Но одеваться хорошо, если есть возможность – это здорово. Плохо завидовать, потому что это разрушает. Вот зависть – это гибель, это то, что может уничтожить человека на корню. А если он просто радостно хочет купить новые кроссовки и следит за тем, какие кроссовки сейчас носят, а какие не носят, то я обеими руками «за».
– Есть какая-то черта, которая вас раздражает в молодых? И наоборот – какое качество нравится?
– Такой черты нет. Не нравится, что, наверное, стало маловато метафизики в размышлениях, в опыте, но, во-первых, это может быть ошибочное наблюдение, во-вторых, много ли метафизики у людей моего поколения в массе своей – это большой вопрос. Если люди не говорят о любви к метафизике, это не значит, что они не склонны к ней, а если люди говорят о метафизике, то не значит, что они живут духовно.
Есть социальная практика, которая мне кажется очень хорошей и правильной. Это благотворительность. То, что вовлеченность в благотворение массовая, – совершенно очевидно.
Нравы смягчились в целом. Но я бы не выделял отдельно проблемы молодежи.
Массовое сознание стало гораздо более жестким, а массовое поведение – гораздо более мягким.
Вся страна сидит у телевизора и злорадствует, слыша, что на/в Украине плохо, агрессия разлита в воздухе. А в поведении все гораздо мягче.
Ненависть к ближнему падает, но до любви еще очень далеко. Если говорить о заповедях, то это не «Возлюби ближнего своего», а «Поменьше ненавидь ближнего своего». Вот эта заповедь сейчас действует. Но уже хорошо.
Фото: Silvia Sala and Freddy Viera
– Сегодня мы видим как примеры жестокости, так и примеры каких-то подвигов со стороны подростков – как это объяснить?
– Вы просто имеете какое-то идеальное представление о прежнем. Что такое дворовая жизнь времени моего детства – не дай Бог вам узнать, и ни один фильм ужасов вам этого не покажет. Это была жестокая жизнь, нравы были жестокими. Только одни эти нравы во взрослой жизни сумели во что-то переплавить, а другие эксплуатируют.
Как жгли животных и вспарывали им животы, не хочу рассказывать. И это была не провинция, а всего лишь барачная окраина Москвы. И там был свод понятий.
– Каких?
– Среди ужасного – каждый за себя. Но это подворотня, а не двор. А двор – это «Мы за своих, но против чужих всегда». Жульничать можно, красть у своих нет. Слабого можно бить, но нельзя избивать, и так далее.
Те понятия, которые появились в 90-е годы, когда рухнул закон, были отчасти воровскими, а отчасти дворовыми. Часть была из уголовного мира, поскольку в Советском Союзе почти не было семей, в которых хоть кто-нибудь не побывал на зоне.
Я сейчас не про политику, а про быт. Оттуда воровские понятия перетекали. Как я задним числом понял, во времена моего детства были воры, но не кровопийцы. Подворотня воспитывала хладнокровных убийц, а двор воспитывал веселых жуликов, иначе не выжить.
– В своей речи на Совете культуры вы говорили о необходимости «гуманизации как политической программы». А гуманизму как-то можно научить? И как?
– Воспитанием. Понимаете, в чем дело… Нет ничего сильнее семьи. Никакая школа не сможет переломить то, что человек впитал в семье – ни хорошее, ни плохое.
Но что может школа? Школа может воспитать в человеке определенного рода комплексы. Предположим, семья ксенофобская. И человек никуда не денется – в голове эти тараканы у него поселятся. Он может потом с этим бороться, ему предстоит долгий путь, но поселятся обязательно. Но школа может внушить человеку комплекс неполноценности, если он будет говорить об этом вслух публично.
Вот это и есть политика, которая в частности через школу может внушить согражданам, что, ребята, это нехорошо. Агрессию, выплескиваемую вовне, мы не можем победить, но мы можем создать у человека ощущение, что это некрасиво, нехорошо, так не надо, скрой. Что он будет делать на кухне, мы не знаем. Но что за пределами кухни так себя вести не стоит – внушить можем.
Поэтому если школа будет гуманизировать нравы, она сможет это сделать. Она не может переменить голову до конца, но может воспитать комплексы, когда будет неловко и стыдно проявлять агрессию. Это раз.
Два. Вообще государство многое может. Оно может публично, демонстративно поддерживать людей, которые помогают другим людям. Оно может демонстративно проявлять милость даже к тем, кто совершил ошибку.
– Например?
– Приведу пример сначала из литературы, а потом из жизни.
У Пушкина есть роман или повесть – многие спорят – «Капитанская дочка». Если внимательно посмотреть, то в «Капитанской дочке» два самозванца. Папа Петруши Гринева уходит в отставку из-за екатерининского переворота.
И Екатерина – самозванка, ее власть не по закону, так же, как и у Пугачева. При этом она изображается как государыня, а Пугачев как самозванец. Да, широкой души, да, масштабный, но абсолютный самозванец. Но дело тут не в манерах, рождении или образовании, а дело в чем-то другом.
И там, если мы внимательно посмотрим, и Екатерина, и Пугачев поставлены в сюжетные обстоятельства, когда и он, и она должны проявить милость. И Пугачев по природе своей может проявить милость, но оглядывается на сход генералов.
А Екатерина никого не спрашивает и милует без оглядки, потому что у нее власть. Вот власть – это возможность миловать без оглядки, без спросу. Это пушкинская заповедь русской культуре: власть – это право миловать без оглядки.
А как должен вести себя гражданин в отношениях с государством? Пушкин опять дал нам ответ, написав стихотворение «Пир Петра Первого». Стихотворение посвящено моменту, когда Петр милует своих врагов. И оно вышло в первом номере журнала «Современник».
Считалось, что Пушкин обращается к Николаю I с призывом помиловать декабристов. На самом деле, когда он стихотворение писал, и уж точно, когда он его опубликовал, знал, что Николай к 10-летию восстания подписал указ, чуть смягчавший положение декабристов, но не отменявший главного – Сибири и поражения в правах. А зачем же тогда Пушкин открывал первый номер журнала «Современник» этим стихотворением?
Это был не призыв, это был вызов. Это было жесткое напоминание о том, как ведут себя те государи, которым в русской официальной политической мифологии приписывается статус верховных богов. Петр I, отец-основатель, вел себя так, а ты?
Это что касается гуманизации. Пушкин, конечно, в этом смысле гуманист до мозга костей. Говорят, что есть ранний Пушкин, поздний Пушкин и они так непохожи. Но общий знаменатель у Пушкина – он всегда был гуманистом, и этот урок он оставил русской литературе.
Понятно, что «Капитанская дочка» – это сказка о том, как должна выглядеть история, если она хочет быть достойной человека или для верующего – достойной замысла Божьего о человеке. А стихотворение «Пир Петра Первого» – это напоминание царю о том, что, если хочешь быть царем, веди себя иначе.
Что касается реальных исторических примеров… Когда Горбачев возвращает Сахарова в Москву – совершенно очевидно, что это была гуманизация тоталитарного режима. Так режим не спасти, но мы сейчас не про политику, мы про человеческое. Можно привести и другие примеры.
– Прошел месяц после вашего выступления. Как вы оцениваете вашу речь и есть ли надежда на какие-то подвижки в делах, о которых вы упомянули?
– Я себя никак не оцениваю. Выдающийся филолог Сергей Сергеевич Аверинцев говорил: «Никто себе не судья». Я себе не судья, я могу только сравнивать с тем, что я говорил до того. Это было более удачное выступление, чем предыдущие. Вот это я могу сказать, все остальное – не мое дело.
Помогло, не помогло – вопрос сложный. Как сказать? У меня же нет рычага, чтобы перевернуть мир. У меня есть слово. Вот оно мне дано в данных обстоятельствах, здесь и сейчас. Я могу его произнести или не произнести, никаких других опций у меня нет.
Что касается последствий. То, что одно мое выступление ничего не переменит, это очевидно. То, что в деле Дмитриева наметились какие-то странные подвижки – совпадение это или следствие, я не знаю. Но если бы не было той гигантской работы, которую проводит огромное количество людей по спасению Дмитриева, то никаких шансов что-либо сдвинуть с мертвой точки не было бы. И любые речи были бы бесполезны… Даже если бы моя речь на что-то повлияла, то она повлияла вследствие того, что до меня, без меня и помимо меня делали эти люди, каждый день мотаясь в Петрозаводск.
Дай Бог, чтобы повлияла, я буду счастлив. Но я произносил ее потому, что… нужно свидетельствовать. Наше дело свидетельское. Потом нельзя говорить, что мы не говорили.
Александр Архангельский. Фото: Анна Данилова
Как Чук и Гек на вопрос «Почему вы не сказали?» ответили «Потому, что вы нас не спросили». Теперь нельзя сказать: «Вы нас не спросили». Мы вас спросили.
Но, повторюсь, самое существенное, что один такой словесный жест ничего никогда переменить не может, но когда эта тема начинает все последовательнее подниматься, власть чувствует. Одного-двух она может игнорировать, а когда ветер начинает дуть в определенную сторону, – они политики, они меняются.
Я был на вручении премий правительства в области СМИ, и практически все начинали с одного и того же: «Мне тут позвонили организаторы и попросили сказать что-то позитивное, но я все-таки скажу». И говорили.
Николай Картозия сказал: «Телеканал «Пятница» – это свобода, в пятницу мы обретаем свободу от офисного существования, за вашу и за нашу пятницу! И я надеюсь, что мой друг Кирилл Серебренников получит эту премию в следующий раз, и хочу пожелать ему пятницы». Митя Алешковский говорил о проекте «Такие дела» и о том, что каналы, рассказывающие об ужасах Украины, потеряли простого человека и не живут его жизнью, а живут жизнью какой-то отвлеченной идеологии.
Ивар Максутов из «Постнауки» говорил, что мы разучились слушать друг друга. Все говорили о наболевшем, а не о том, о чем положено говорить на таких мероприятиях.
Услышит власть этот сигнал? Может быть, и этот не услышит. Но точно совершенно, что что-то сдвинулось, начинается другая эпоха, и мы все в нее вступаем.
– Людмила Петрановская говорит, что школа готовит детей к позавчерашнему миру. Как вы относитесь к такому утверждению?
– Школа во всем мире в кризисе. И это очевидно. Та классно-поурочная система, которую когда-то придумал Ян Коменский, перестала соответствовать каким бы то ни было задачам. Он придумал эту систему, чтобы была всеобщая грамотность, но с момента, когда появилась всеобщая грамотность, эта система не нужна. Задача решена, а форма осталась.
Никто не сказал, что привычный нам способ школьного объяснения, когда учитель дает новую информацию, затем вопросы на уточнение, дальше домашнее задание на закрепление и его проверка – что вся эта формула работает.
И почему в мире, где потоки информации льются на ребенка отовсюду, не предложить ему найти информацию самому – собрать, обработать и принести на урок. А дальше разобраться, правильно ли он искал информацию, те ли он нашел источники, те ли ресурсы смотрел. Можно поиграть, в игровой форме освоить материал. Это один из множества примеров. И в хороших продвинутых школах по миру так и происходит, только, как правило, они страшно дорогие, это частные школы.
Но это тоже не выход. Образование нужно всем, оно не может быть только для богатых. Для богатых – одни школы, а для бедных – другие, не годится.
– Тогда, на ваш взгляд, как сегодня нужно строить процесс образования, начиная с детского сада?
– Должно быть вовлечение ребенка в творческие практики, которые раскрывают его «я» и учат соотносить свое «я» с потребностями «я» других. Подчеркиваю: понимать свое «я» и понимать чужое – это не коллективизм. Коллектив не так важен, как отдельно взятая личность. Просто мы должны понимать, что вокруг нас тоже отдельно взятые личности, поэтому это задача на поколение.
Проблема не только в том, что мы ей не занимаемся, а в последнее время начинаем разрушать даже те начатки перемен, которые были в последние годы. Мы все думаем, что сейчас начнем, как оно было при царе-батюшке. Во-первых, царя-батюшки больше нет, возвращаться некуда, там разбитое корыто. Во-вторых, про царя-батюшку хватит нам сказки рассказывать.
Мы знаем, как было при советской власти. При советской власти было три учебника по каждому предмету: основной, экспериментальный и для национальных школ. А в некоторых случаях были параллельно конкурирующие учебники, как по физике.
Школьная система была монолитной и жесткой, но вокруг школ всегда была выстроена система внеклассного образования, дворцы пионеров и школьников. Сейчас они тоже есть, но это не система.
Тогда была система бесплатных кружков, вариативных по интересам, с другим кругом общения. Не кругом, который тебе достался, потому что ты пришел в этот класс по территориальному признаку, а который сформировался в результате проявленного интереса в кружке. Личность создавалась там. Школа давала худо-бедно какое-то фундаментальное образование, а личность формировалась в общении с такими же, как ты. Это были спортивные секции для тех, кто не хотел заниматься наукой, языковые для тех, кто любил язык.
Я не большой любитель советской власти, но она хотя бы была последовательна. Вот мы выстраиваем жесткую монолитную школу и вокруг нее вариативное подвижное образование. А сегодня пошли разговоры про то, что мы сейчас будем школьников дрессировать, чтобы они были правильными гражданами.
А что такое – «правильный гражданин»? Он должен уметь что? И понимать этот мир как? Мы, не договорившись об этом, начинаем требовать, что будем делать их правильными, идеологически воспитанными гражданами.
Дальше идиотская борьба за правильные учебники, которая кончается всегда коррупцией и ничем больше. Сейчас мы наблюдаем за тем, как уничтожается учебник по истории, выпущенный издательством «Дрофа». Кто-то возмутился, что в этом гипер-лояльном, я бы даже сказал, недопустимо лояльном учебнике «Майдан» назван революцией, а не переворотом.
У меня другие вопросы к этому учебнику, но спорить о том, революция это или не революция, стоит не с точки зрения идеологии, а с точки зрения реальности исторического процесса.
Предъявите доводы, что это революция, предъявите доводы, что это переворот, а кроме того скажите мне, бывает ли революция без переворота, когда переворот перерастает в революцию и дальше многоточие. Нет, мы уничтожаем учебник, потому что одному своеобразному человеку показалось, что там недостаточно все верноподданнически.
А другие, отнюдь не дураки, схватились за это как за возможность уничтожить конкурентов. За этим торчат уши монополизма. Идеология вообще и патриотическая идеология в частности – с коррупцией близнецы-братья.
– Что самое важное вы хотите дать своим студентам?
– Я хочу дать им их самих. В конце концов у меня нет иллюзий. Все, что я им рассказываю, они забудут. Останутся осколки, обломки и приятные эпизоды. Навыки приобретения компетенций останутся. И, например, если я даю курс анализа документального кино, то, конечно, должен научить не столько анализу конкретно этого фильма, а анализу как таковому, анализу высказывания. И этот анализ останется с ними потом.
Будет ли это анализ текста, анализ среды, для которой будет нужно придумать мультимедийный проект, и так далее. Это навыки примерно одни и те же. Любое высказывание строится по одним и тем же законам, и вот эти законы мы можем дать, а их применение – это уже будет не наше дело.
А дальше они не должны прятаться от правды. Я не могу за них решать. Университет – это не воспитательная среда, воспитывает школа до определенного момента. Университет может отучить от привычки прятаться за ложные конструкции. Никаких ложных конструкций не должно остаться: ты хочешь пойти на это, значит, заплатишь за это тем и тем.
Если ты хочешь быть бескомпромиссным в своей профессии, ты лишишься того-то и того-то. Решай! Нет идеальных решений, но есть решения ответственные. Вот это единственное с моральной точки зрения, что может дать университет. Больше он не может дать ничего. Если больше – это уже не университет, а подделка.
– На ваш взгляд, какая главная ценность у молодых людей?
– Откуда же я знаю? Мне просто кажется, что это не религиозные, а скорее этические ценности. Они про этику, а не про веру. Мне кажется, мы можем говорить о задачах, которые будут стоять перед этим поколением.
– Какие?
– Это довольно сложные задачи и неприятные. Я не занимаюсь пророчеством. Во-первых, я этого не умею, во-вторых, если бы умел, не стал бы. Я занимаюсь обдумыванием ситуации, в которой мы находимся. Совершенно очевидно, что есть большие исторические циклы, и ясно, что затишье историческое заканчивается. Этот цикл близок к своему исчерпанию. Это и политика, и экономика, и культура, и то же образование, про которое мы говорили. Что из этого следует и как поведут себя прежние поколения, управляющие миром здесь и сейчас, я не знаю. Они могут судорожно вцепиться в прошлое и попытаться его натянуть на себя, как теплое одеяло. Не натянут, но по пути могут порушить очень многое и время потеряют.
Когда мое поколение входило в социальную жизнь, никто не мог поверить, что нас ждут такие потрясения. Я был политически не очень активным, но когда пришел в 1986 году работать в журнал «Дружба народов» и поездил по поздней империи, и потом поговорил с людьми, начиная с событий в Алма-Ате, когда студенты вышли на улицы по вопросу о языке, понял, что Советский Союз висит на волоске.
Но никаких предпосылок не было. Вообще мысль, что государство может распасться, у нашего поколения и у наших родителей отсутствовала. Уже выросло четыре поколения под колпаком, вне истории, внутри замкнутого придуманного пространства. Я сейчас говорю не про живую жизнь – она всегда непридуманная, а про политические модели. И что? Раз, и все.
Александр Архангельский. Фото: Анна Данилова
Революции приходят не тогда, когда вы к ним готовитесь, они просто приходят. Поэтому люди, прошедшие революцию, как я, например, не очень этого хотят, это больно. Но я прекрасно понимаю, что вообще потрясения и сломы происходят внезапно, когда одни исторические периоды закончились, а другие не начались, и не был найден ключ ко входу в следующий период.
Если общество начинает шарить в темноте и ему не дают ключи, это заканчивается революцией. Готово ли следующее поколение к таким испытаниям, готово ли оно найти ключи? Я не знаю.
Я знаю только одно – так, как было, долго продолжаться не может. То, что эти перемены нас ждут, и почему-то мне не страшно, я могу сказать точно. Радости большой тоже нет, но и страха нет.
– Верите в молодежь?
– Вера есть уверенность в невидимом. А молодежь – вещь видимая. Поэтому скажем иначе. Я доверяю молодежи. А что значит доверие? Это значит, что я заранее знаю, что будут совершены тяжелейшие ошибки, что будут прорывы, будут подвиги и подлости – будет все. То есть я доверяю этому поколению в том, что оно способно попытаться проявить себя. А как оно себя проявит? Откуда же я знаю.
– И все-таки, если возвращаться к литературе. Как объяснить современному подростку, который отвыкает от длинных текстов, зачем ему нужно читать «Капитанскую дочку»?
– Во-первых, если мы будем давать им только «Капитанскую дочку» и вообще классику, то они нас пошлют далеко, это плохо. Сюжеты сложные, слишком многое изменилось, надо это каждый раз понимать.
Во-первых, есть примочки, которые нужно использовать: от таймлайна до пересечения судеб героев. Например, Фекла Толстая с Samsung запустили проект «Живые страницы», там тоже есть такие возможности.
Во-вторых, современную литературу в школьный процесс нужно втягивать и сравнивать сюжеты про того, кто тебе понятен, и того, кто нет. И вдруг становится ясно, что Петруша Гринев – твой ровесник. Ему 16 лет. И он стоит перед тем выбором, который ты будешь делать. Дальше вопрос методов и целей. Цель – это просто сделать очевидным неочевидный сюжет. А как – это уже технология: примочки, задания, сравнения и так далее. Но если мы встанем перед «Капитанской дочкой» на колени, мы ее убьем.
– То есть нужно использовать разные методы?
– Да хоть подкуп! «Если прочитаешь, мы дадим тебе то-то». Ни в коем случае нельзя допускать обратного: «Если не прочитаешь, мы тебя накажем». Наказание за другое возможно, только не за это.
Все, конечно, зависит от учителя. Опять возвращаемся к началу разговора: если есть тот, кого любят и кому доверяют, то это обратный ход.
Если бабушка любит внука, то она освоит скайп, если ученик любит учителя, он и «Войну и мир» прочтет. Обратный ход через любовь, через личность, через разговоры по душам о том, что ребенка волнует и что нашло в нем отклик через эти произведения. Через понятное к непонятному. А дальше можно двигаться туда, о чем он еще не думал: про устройство истории, космоса, мироздания. Но начинать надо не с того, что от него слишком далеко, а с того, что он пережил.
– Выходит, все упирается в любовь?
– Ну а как иначе? Мир только на этом стоит.
Беседовала Надежда Прохорова
© 2009-2020, «Христианство, православие». Все права защищены.
При копировании материалов прямая открытая для поисковиков гиперссылка на fond-sovest.ru обязательна. 
* XML, HTML