1
«Хорошо ли, что новость любую мы узнаем через три секунды? Да, хорошо, потому что мы в курсе. Нет, ужасно, потому что из-за этого мы жутко невротизированы. Что бы ни произошло – кто-то умер, началась война или получена двойка по литературе – нам тут же приходит уведомление на телефон». Учитель литературы гимназии № 1514 и председатель Гильдии словесников Антон Алексеевич Скулачев – о возросшем уровне родительской тревожности, детской несамостоятельности, растущем недоверии и о том, что со всем этим можно делать.
– Недавно вы писали об атмосфере тотального взаимного недоверия, которая сегодня царит в школе и разрушает базовые нравственные основы – веру, надежду и любовь. Зачем нужно доверие процессу образования?
– Если мы друг другу доверяем, то мы друг для друга люди, которые способны принимать сознательные ответственные решения, а также принимать решения друг друга и дальше с ними работать, но не в режиме «я – начальник, ты – дурак» или «я – заказчик, ты – исполнитель», а в полноправном диалоге.
Антон Алексеевич Скулачев
Если мы доверяем учителю, к которому мы приходим, то мы понимаем, что он имеет внутреннее основание делать так, как он делает. То же самое с учеником.
Мне кажется, это самое главное – что я принимаю право ученика пойти по какой-то дорожке, которая ему интересна, доверяю ему и отношусь к нему в какой-то степени как ко взрослому человеку, который может себя обслуживать и взаимодействовать с окружающим миром.
– А раньше было это доверие, что-то изменилось?
– Мне сложно говорить о том, что было раньше, поскольку я работаю в школе только шесть лет. Однако у меня есть ощущение, что доверия действительно стало меньше – и именно в последние годы. Это не значит, что раньше были люди лучше, а сейчас хуже – скорее тут сыграла роль и социокультурная ситуация, во многом изменившаяся, и в десятки раз возросшая тревожность.
Из-за тревожности ребенка невозможно отпустить. Это не только с детьми – так же и с животными, с любимым человеком, с нашими собственными родителями в возрасте. Как же мы что-то отпустим – а вдруг сразу что-то случится? И начинается зацикленная ситуация, потому что когда взрослый не может отпустить, ребенок самостоятельно ничему не научится и поводов для тревоги будет только больше. Причем в этой ситуации тревоги я никого не склонен обвинять – это во многом социокультурная ситуация, в которую нас загоняет государство, общество, контекст.
– Каким образом?
– Если говорить о школе, то тут множество примеров. Мы с коллегами недавно пытались посчитать количество жанров, в которых должен уметь написать разные экзаменационные работы девятиклассник и одиннадцатиклассник. Одиннадцатиклассник должен написать итоговое сочинение, должен в случае нашей школы написать олимпиады, потому что он понимает, что это для него важный шанс для поступления – Всероссийскую и вузовскую, это два разных жанра, разные форматы, разное время, разные способы подготовки.
Затем он должен написать ЕГЭ по русскому и ЕГЭ по литературе, если это гуманитарий, и это тоже два жанра с разными требованиями к текстам, написать всероссийские проверочные работы… Количество этих проверочных мероприятий с каждым годом все увеличивается и увеличивается: теперь в девятом классе есть собеседование, за два месяца до него апробация собеседования. То есть количество моментов, когда, во-первых, ребенок и родитель нервничают, а во-вторых, когда якобы решается судьба, увеличивается и увеличивается, хотя в современном мире очевидно, что судьба как раз совсем не решается в эти моменты – к примеру, среди наших выпускников последних лет количество сменивших направление подготовки и вуз просто гигантское. И никто от этого, естественно, не умер, а большая часть счастлива. Это вообще нормально – поступить, не поступить, перепоступить… Понятно, что есть отдельная проблема с мальчиками, но надо понимать, что то, что происходит в 9-м или 11-м классе – это совсем не выбор жизненного пути раз и навсегда.
– Раньше мамы бывали в школе четыре раза за год на родительском собрании, а сегодня сам процесс взаимодействия родителей со школой изменился – частота, погруженность.
– Как и вообще процесс коммуникации. Хорошо ли, что новость любую мы узнаем через три секунды? Да, хорошо, потому что мы в курсе. Нет, ужасно, потому что из-за этого мы жутко невротизированы. Что бы ни произошло – кто-то умер, началась война или получена двойка по литературе – нам тут же приходит уведомление на телефон.
Хорошо ли, что можно в любой момент написать любому человеку? Да, хорошо, потому что если у нас болит зуб, через три секунды у нас будет телефон хорошего врача, а еще через десять – лекарство. И плохо, потому что растет количество людей, которые лечатся в фейсбуке, а не у врачей.
А еще появляется возможность мгновенно обратиться к любому человеку. И возникает иллюзия, что все проблемы можно решить моментально, заочно и не прилагая к этому особых усилий. Это хорошо, и это плохо одновременно. В частности, потому что дает иллюзию вседоступности.
– Как это влияет на отношения родителей со школой, кроме того, что родители могут в любой момент «дернуть» учителя?
– Кстати, то, что дергают учителя – это страшно не только для учителя, который лишается личного пространства, но и для ученика, потому что ответственность с него перекладывается на мамин чат – «родители там между собой разберутся, мне не нужно прилагать усилия».
Плюс есть еще одна, более опасная для учителя история, когда в критической ситуации, вместо того чтобы прийти поговорить, разобраться, проанализировать ситуацию на холодную голову, дать ребенку сначала принять душ, потом – почитать любимую книгу или накормить его пиццей, а утром разбирать ситуацию, связанную неважно с чем – с буллингом или двойкой по математике, так вот, вместо этого пишется скандальное письмо в департамент образования, жалоба в прокуратуру или куда-нибудь в полицию или пост в социальные сети.
Антон Алексеевич Скулачев
У нас в школе была грустная история, когда из-за проблемы, которую можно было решить разными способами, родители написали заявление в полицию, и ребенка поставили на учет. Чем страшна эта ситуация недоверия? Тем, что в замкнутом круге все развивается дальше и дальше, поскольку недоверие только увеличивается. И вместо нормального разговора получается, что все друг друга все время в чем-то подозревают: что учитель что-то утаивает, что родитель держит фигу в кармане. И выйти из этой ситуации никак, кроме как с помощью живого откровенного разговора, невозможно.
Тревожность еще подогревается тем, что мы сегодня благодаря сетям узнаем кучу каких-то новостей, которые мы раньше не знали. Плюс, конечно, моральные паники, которые постоянно возникают и распространяются, как эпидемии, в родительских чатах. И это только усиливает общий нервный тон, увеличивает недоверие и страх. Как реагирует школа и департамент образования на жалобу в ситуации тотального недоверия? Разумеется, максимально контролирует и запрещает все неформальное, все формы деятельности, выходящие за пределы абсолютной прописанности и регламентированности.
Поэтому сейчас, например, невероятно сложно организовать какую-то поездку не через аффилированные турфирмы или не через государственных операторов, потому что подготовка такой поездки требует невероятного количества документов. Слава Богу, у нас в школе есть отдельный сотрудник, который только этим и занимается, но что делает учитель, у которого мало сил и нет такого сотрудника в школе? Понятно, что он просто никуда не везет детей. И снова возникает замкнутый круг, потому что если с детьми не учиться взаимодействовать живо, интересно и вне рамок, то они никогда не научатся ничего делать живо и вне рамок. Если они не окажутся в ситуации, когда они должны будут сами надеть наволочку на подушку, они ее никогда и не наденут.
И даже – скажу страшное – если ребенок никогда не будет держать в руках топор, он никогда не научится им рубить и таки отрубит себе что-нибудь. Но если он будет держать топор сначала вместе со взрослым, потом рядом со старшим товарищем, а потом один, по логике интериоризации Выготского, он научится им пользоваться.
К сожалению, многие родители не понимают, что рано или поздно их не будет рядом с их детьми – ведь все мы внезапно смертны, как ни страшно это принять, и как будет жить ваш ребенок, который был лишен возможности выжить?
Это очень страшная мысль – о том, как наши дети будут без нас, и для учителя она тоже очень страшная. Но и почти самая главная в нашей профессии.
Говорят, что у учителя сразу виден результат: ты говоришь, и у ребенка или загораются, или не загораются глаза, но на самом деле это не результат. Мы работаем не просто на будущее, а мы инвестируем в абсолютно неизвестное нам пространство, где когда-то что-то благодаря этим нашим инвестициям произойдет. Ведь самое главное произойдет не здесь, в школе, и не когда ученик получит 100 баллов за ЕГЭ. Мы не знаем, как и когда произойдет самое главное, когда будет проверка того, как мы работали, и этому ребенку, который будет уже не ребенок, придется делать самостоятельный выбор.
– Вообще, я прихожу для себя к выводу, что плохие учителя тоже нужны – так же, как нужен разный негативный опыт, ошибки и просчеты. Когда создана идеальная ситуация, это превращается в ту же теплицу, о которой мы говорили.
– Кстати, это очень интересная история. Действительно, вот эта «теплица», атмосфера очень хорошей школы воспитывает в детях потребительское отношение, и мы часто видим это в наших детях, которые, к сожалению, перекормлены хорошим. Они привыкли, что им достается самое лучшее, особенно в профильных классах – что учителя читают с ними Лотмана, Гаспарова, Бахтина с 9-го класса, проходят хронотоп, говорят с ними, что им привозят поэтов Михаила Кукина и Тимура Кибирова, в школу приезжают лауреаты мировых конкурсов с филармоническими концертами, и в результате к 11-му классу у них иногда появляется отношение: «Кто там едет? еще один какой-то современный поэт? да мы их уже видели десятками».
Фото: Гимназия 1514 / Facebook
И то же самое с учителями – такой уровень разговора, который мы им обеспечиваем, воспринимается как само собой разумеющийся. И дальше если происходит какое-то отклонение в действиях школы от их высоких запросов, если ребенок или родитель привык общаться не в логике доверия и понимания ценности разного, а в логике заказа, запроса и требования, то где заказ, там и прокуратура за неисполнение заказа, и начинается печальная история о том, что происходит за несоответствие высоким требованиям.
– От учителя тоже требуют быть идеальным с утра до вечера?
– Конечно. Я завел второй телефон, чтобы быть на связи с родителями и коллегами, но и спокойно выключать его на ночь.
– А вы не можете просто сказать родителям: «Пожалуйста, не звоните после восьми вечера, если нет ничего смертельного»?
– Что значит «ничего смертельного»? Случилось страшное – нет домашнего задания, или четверка в электронном дневнике, или завтра физкультура, а неизвестно, нести ли лыжи! К сожалению, призывы к благоразумию не всегда работают, но при жесткой и последовательной, а одновременно доброжелательной и партнерской позиции учителя есть возможность выстроить адекватную коммуникацию и выработать готовность решать проблемы и видеть их как ресурс развития, а не как конец света.
Триггеров тревожности становится очень много, они всюду нас окружают, некоторые из них вполне реальные, некоторые дублируют сами себя. «Что будет, если ребенок не поступит в лучшую гимназию в пятый класс? Все!» И начинаются репетиторы со второго класса, ребенка загоняют, он перестает что-либо понимать и успевать, потому что у него десять репетиторов, тревожность увеличивается, а ребенок оказывается раздерган на миллион частей, и его самого почти не остается. У него есть большое количество очень важных внешних запросов, которые он должен удовлетворить, а его самого нет, он раздерган на части.
Плюс еще тревожность связана со средой, в которой мы живем. Понятно, что наш город – это действительно страшное пространство, но в результате родительских страхов мы получаем детей, которые совершенно не способны самостоятельно перемещаться по городу. Взять хотя бы массовый «страх» общественного транспорта: родители категорически не хотят, чтобы дети ездили на нем на экскурсии, и в результате мы регулярно в пятом классе получаем детей, которые ни разу не ездили ни на каком общественном транспорте. Они не умеют им пользоваться, не знают, что такое турникет, что к нему нужно прикладывать карточку, которую можно купить в автомате, не могут ориентироваться в метро.
Страх за ребенка понятен, но его обратное следствие – дети, которые не знают дорогу до дома, не представляют, как добраться до дома без машины, не умеют переходить улицу в нужном месте. Я называю это – дети, выращенные в пробирках.
Это часто происходит в благополучных, причем не только в материальном смысле, семьях, и это прямое следствие совершенно понятного недоверия многим социальным институтам, в том числе полиции.
Например, был ребенок, которому наш учитель биологии в седьмом классе объяснял, что есть сосны и ели, что у сосен длинные иглы, а у елей короткие, потому что ребенок в седьмом классе не знал, чем сосна отличается от елки. Это какое-то такое фатальное отсутствие реального жизненного опыта. И дальше мы видим, что из-за этого ребенок оказывается лишен чего-то важного человеческого и психологического.
– Чего именно?
– Начать со смешного – сильно возросло количество детей, которые спотыкаются – я имею в виду, не в школе, а в поездке, на турслете. Это давно отметили коллеги, которые давно возят детей на турслеты. Возможно, это связано с тем, что у многих детей резко упал опыт самостоятельного перемещения по пересеченной местности. И вообще, у детей невероятный тактильный голод.
– В чем он выражается?
– На литературе мы часто даем детям задания, связанные с тем, что мы делаем так называемые «тексты новой природы» – коллажи, арт-объекты – что-то, где нужно вырезать, клеить, и когда они обнаруживают, что руками можно что-то делать и получается замечательный результат, это приводит их в телячий восторг. И в этом видна острая нехватка непосредственного тактильного опыта взаимодействия с миром.
– А раньше дети насыщались этим в детском саду?
– У меня есть ощущение, что да – в саду, во дворе, дома. Я много времени проводил в разных дворах, хоть я уже не тот советский дворовый ребенок, но я был и на даче, и в школе на продленке – и это была настоящая дикая дворовая жизнь со всем, что положено. И я опять тут совершенно не склонен кого-то обвинять в том, что теперь все по-другому – общая ситуация такова. Но что мы получаем? – отсутствие непосредственного жизненного опыта, впечатлений, которые можно только получить самому, рассказать это невозможно. Как рассказать про запах земли, про то, какой на ощупь бархатистый лист? У нас однажды в четвертом классе был факультатив, и полил сильный ливень. У детей было задание – разойтись и просто посмотреть вокруг себя. Можно было выйти на крыльцо, и один ребенок вышел, высунулся из-под навеса и промок. Как он был счастлив! Я говорю: «Ты впервые попал под дождь?» – «Да, впервые». Конечно, страшно важно, чтобы такой опыт был, со всех точек зрения, в том числе психологической.
Фото: Гимназия 1514 / Facebook
– В чем проявляется отсутствие этого опыта?
– Детям, у которых его нет, очень сложно быть собой здесь и сейчас, понять – что я сейчас чувствую – физически, тактильно, эмоционально? Очень сложно сосредоточиться на себе, понять, близко им это или нет, нравится или не нравится. Им тяжело отрефлексировать непосредственно эмоциональный опыт.
– Это не потому, что они сосредоточены на чем-то другом?
– Отчасти да, потому что – возвращаясь к теме тревожности, – эти дети часто невероятно зациклены на учебной успешности или на посещении 25 тысяч кружков каждый день семь дней в неделю, в том числе и с помощью родителей. Когда ребенка спрашиваешь: «Что ты чувствуешь, тебе это нравится?», он не может ответить на этот вопрос, он как будто распался, его нет. Дальше, к сожалению, возникают еще более грустные проблемы, и количество психических заболеваний в известной мне среде от года к году растет. Боюсь, что это не просто так, и между этим ростом и общей задерганностью детей, отсутствием проживания мира здесь и сейчас, есть связь.
– Плюс постоянный недосып и усталость.
– Плюс усталость. Что такое усталость? Когда мы выезжаем в лагерь, мы, учителя, там работаем и спим по 3 часа. Я устаю? Конечно, я не устаю, потому что делаю любимое дело. Да, человек устает, когда у него тысяча занятий, но это не решающее. А решающее – это умение или неумение отключиться, заняться тем, что по-настоящему нравится. И найти это невозможно, если ребенок сам не понимает, что ему нравится и чего он хочет.
Речь идет не о том, чтобы тупить в компьютер или телефон, а заняться тем, от чего ему по-настоящему физически, психологически хорошо. Мы с детьми очень много про это говорим. На психологическом языке это называется «якорить ресурсные точки» – мы пытаемся говорить про те места, где нам больше всего хотелось бы сейчас оказаться, и дальше прорабатываем все каналы восприятия: как там пахнет, что я чувствую на пальцах в этом месте, если я его потрогаю, как я стою – я проваливаюсь или, наоборот, стою твердо, что у меня там под ногами, что меня окружает, какой там ветер, какой вкус воздуха, что я слышу?
Очень часто на уроке бывает уместно проговаривать эти ресурсные состояния, чтобы ребенок мог к ним возвращаться. Проблема в том, что такого состояния у ребенка может просто не быть.
– И гаджеты, разумеется, не дают им такого «места для отдыха»?
– При том, что дети постоянно сидят в гаджетах, у них даже в них нет ориентации и представления о том, как надо искать информацию, например. У меня такое ощущение, что они живут в замкнутом искусственном мире, которого нет. Этот ограниченный мир включает в себя не только квартиру, но и дорогой курорт, например, пятизвездочный отель all inclusive, но от того, что это есть в опыте ребенка, это не становится его жизненным опытом.
Коллеги рассказывают, что детям приходится объяснять, что такое наволочка, в пятом классе это массово. В седьмом классе, когда мы с детьми выезжали в путешествие, я сказал ребенку: «Возьми пододеяльник». – «Это то, что под одеяло кладется?» Пока еще те семьи, которые эта ситуация затронула, не доросли до старших классов, и мне интересно узнать, что там будет. А в университете их родители тоже будут узнавать домашние задания у профессоров в WhatsApp?
– Как в школе проявляются последствия того, что ребенок живет в искусственном мире, кроме того, что если ребенок не записал домашнее задание, то мама начинает терзать учителя или писать в родительский чат?
– В школе это в первую очередь массовая учебная несамостоятельность. Мы с коллегами пытаемся по-разному с этим бороться. Я никогда не пишу задание на доске, чтобы дети его не фотографировали: когда они фотографируют, отключается функция «я должен понять домашнее задание». Ребенок должен прочитать задание и понять, что значит эта закорючка учителя. Когда я пишу его на доске, я всегда спрашиваю: все ли понятно?
Когда задание фотографируется на телефон, то всем все всегда понятно – проблемы начинаются потом, когда задание надо выполнять.
За полгода в моем пятом классе ситуация с пониманием задания заметно стала лучше. Дети привыкли к тому, что если они не понимают задание, то задают учителю вопрос.
Еще из ощутимого – неготовность смело и ответственно справляться с трудностями, которые возникают, задать вопрос, когда что-то непонятно. Не бежать сразу: «Мама, помоги! Ужас, ужас!», а проделать ряд действий, первое из которых – осознать, что является трудностью, потом подойти к учителю, потом, если учитель не ответил или ответ учителя не удовлетворил, выяснить, какие еще могут быть источники информации, по которым можно самостоятельно этот пробел восполнить.
– Есть ли способы развивать в рамках внешкольных мероприятий самостоятельность детей? Как, условно говоря, создать искусственно ситуацию, когда ребенку придется самому надевать наволочку?
– Я очень это люблю – ставить ребенка в ситуацию самостоятельности во всем, от надевания наволочки до составления маршрута путешествия. Ведь как можно организовывать саму концепцию путешествий? Дети могут быть соавторами. Они могут готовить мини-экскурсии, а не только слушать чужую экскурсию. Они могут выполнять заранее подготовленные учителями задания, они могут делать сувениры своими руками.
Мы привыкли к тому, что мы приезжаем в другой город и покупаем сувениры – но ведь это тоже потребительская ситуация, поэтому мы учим наших детей, что можно нарисовать самому; не умеешь нарисовать, можно слепить; не умеешь лепить, можно собрать, склеить, собрать гербарий и привезти маме или папе, или лучшей подруге, или возлюбленному сувениры, сделанные своими руками.
В идеале, конечно, и самим готовить в поездке, потому что получается гораздо вкуснее, чем в ресторанах, и дети это гораздо лучше едят. Можно снять хостел с кухней, и ребята классе в девятом уже вполне способны сами сделать пасту, испечь утром оладьи, в общем, жить нормальной жизнью. А главное, в процессе этой нормальной жизни зарождаются прекрасные коммуникации. Поэтому я считаю, что в таких ситуациях дежурства по кухне – это очень важная история. Еще очень важно, чтобы дети убирали сами за собой – я очень не люблю места, где убирают горничные.
– Мой друг, спасатель и инструктор, говорит: вы приехали с ребенком на дачу или в лес – идите и разожгите вместе костер, пусть ребенок это делает под вашим присмотром и учится.
– Конечно. Кстати, это тоже очень грустная тема – гибель школьного туризма. Я не знаю в нашем городе школы, где остались бы живые турсекции. Понятно, что все эти истории, на фоне которых вводились новые ограничения и запреты, и в первую очередь карельская – это страшно.
Но, во-первых, невозможно подстелить соломку всюду, и важно принять, что мы не сможем это сделать. При этом наши дети ежедневно ездят на машинах по Москве, и это гораздо опаснее всех Карелий, вместе взятых, как ни страшно звучит – это действительно объективно опаснее.
Во-вторых, мне кажется, что количество того, что мы потеряли, гораздо больше количества того, что мы приобрели от этой иллюзии безопасности. Как известно, если человек пьет дистиллированную воду, то, выйдя на улицу, он может почти сразу умереть. Получается, что дети вынуждены пить дистиллированную воду, хотя они сами от этого страдают, потому что для ребенка выйти в поход – это, конечно, огромное счастье.
Возвращаясь к самостоятельности детей в поездках: в 10-11-м классе они уже способны организовывать поездку самостоятельно: договариваться с хостелом, разрабатывать программу, подготовить ридер – сборник материалов для изучения перед поездкой, подобрать места, в которые они хотят поехать. Тогда они, подготовленные к самостоятельности в среднем звене школы, становятся авторами этой поездки.
Прошедшие через опыт поездок с постепенным наращиванием самостоятельности дети к концу школы уже умеют сами организовать почти все. У моего 11-го класса была блестящая поездка в Ярославль, когда наш мальчик из Ярославля, который очень хорошо знает город и писал в 8-м классе проект путеводителя по нему, провел нам почти двухдневную экскурсию по этому городу, сам нас всюду водил, все показывал, все делал, а до этого помогал с подбором мест, где поесть и пожить.
Школьная поездка, выполненная в соавторстве с детьми, – это самое замечательное, что может быть. Надо не бояться сделать этот шаг. Не бояться не ездить на автобусах, потому что автобусы – это зло. Я с упорством, достойным лучшего применения, не устаю это повторять. Не должно быть поездок на автобусе туда, куда можно добраться общественным транспортом или пешком. Я за то, чтобы ездить на метро, троллейбусах, электричке. Во-первых, это классно и весело, потому что в автобусе все или в телефонах, или, простите, в гигиенических пакетах.
Во-вторых, что делать в автобусе? Только одно – тупить: ты не можешь ни почитать, ни поговорить толком. А в электричке все сидят вместе, если есть кто-то с гитарой, то с гитарой, если нет, то просто сели, поиграли в «Контакт», обсудили что-нибудь… В электричке можно раздать ридер (сборник материалов к поездке) и там же принять по нему зачет. И не надо бояться ходить пешком, это прекрасная история. Пять километров в одну сторону и пять в другую – это отличная норма для ребенка 14 лет, ничего лучше не придумаешь, а главное, когда они придут в гостиницу, те, кто планировал буянить, без сил заснут или будут буянить, но без столь фатальных разрушений окружающей среды и друг друга, как могли бы.
Фото: Гимназия 1514 / Facebook
Надо не бояться придумывать что-то вместе с детьми, потому что готовая программа никогда не будет персонализированной и никогда не будет учитывать активность ребенка. Музеев, которые умеют это делать, единицы – например, в музее Анны Ахматовой в Петербурге есть гениальная программа «Сундук с Шереметевского чердака», когда детям раздают вещи из старого сундука, которые были найдены по барахолкам и по квартирам петербургских пенсионеров, и из этих вещей, цитат из Ахматовой и цитат из исторических документов дети за час делают экспозицию музея. Благодаря этому ребенок становится соавтором или даже автором музея, он понимает, что пространство, в котором он живет, он может достраивать, как и пространство культуры.
Еще одно следствие этой жизни «в пробирке» – фатальная зависимость от внешнего оценивания. Здесь я могу легко сравнивать с моим временем учебы – оно было не так давно, но это была совсем другая история хотя бы потому, что тогда оценки узнавали через две недели, а сейчас они появляются в электронном дневнике через секунду. В этом, конечно, есть плюс, потому что родители сразу понимают ситуацию, но это усиливает ощущение тревожности в разы. И как только родитель видит оценку, он сразу же звонит учителю или пишет сообщение: почему? за что? как исправить? Что было, когда не было электронного дневника? Оценка родителям становилась известна не сразу, и пока она до них дойдет, во-первых, ты мог ее уже исправить, а во-вторых, за это время получить еще кучу оценок. Наконец, можно было сделать так, чтобы родитель не увидел дневник или чтобы он в дневнике не увидел оценки. Сегодня все по-другому.
Хорошо, если родители понимают, что учеба – не про оценки. Я пытаюсь – но пока не всегда успешно – говорить с детьми, что оценка диверсифицирована, что у нее нет однозначного значения и что она для каждого своя. Разумеется, оценки за контрольную общие и ставятся более или менее по одной шкале, а текущие оценки я часто ставлю за прогресс ученика относительно него самого.
Кстати, в лицее Высшей школы экономики есть замечательная система – формирующие и констатирующие оценки, и я сейчас постепенно начал это вводить: у меня есть отметки, которые я не ставлю в электронный журнал, и хотя они часто поставлены за важные работы, они ни на что не влияют. Детям я объясняю: «Эти оценки – для вас, чтобы вы понимали, какие скиллы вам нужно прокачать». Сейчас у меня может быть от трех до пяти критериальных оценок за одну работу: за глубину и полноту работы с текстом; за аргументацию; за композицию; за речевое оформление и так далее. Ученик получает четыре оценки, и он понимает, над чем конкретно ему следует поработать.
– Что из этого идет в журнал?
– Все – у меня в журнале полно оценок. Что-то я не ставлю, чтобы это не было дамокловым мечом, чтобы вообще убрать идею, что оценка на что-то влияет. Она ни на что не влияет, кроме того, что ты понимаешь, какие навыки тебе улучшить. Мы много говорим об этом с детьми, не знаю, получится ли их в этом убедить – с некоторой долей уверенности можно будет судить об этом, когда они закончат школу, а совсем с уверенностью – лет через 30, но я пытаюсь много с ними проводить всякой неоценочной рефлексии: что мне здесь показалось самым интересным, что мне здесь было труднее всего? У нас с ними очень часто такое бывает и на классных часах, и они делали недавно газету про то самое интересное, что у них было на уроке, – не традиционную стенгазету про поездки, а про то, чему они научились, что им было интересно, где они горели. А для меня была важна обратная связь, чтобы понять, где они не горели.
Я с ними часто говорю о том, что у них получается, что не получается, чтобы уйти от оценки как окончательного вердикта, который что-то раз и навсегда решит. Почему мне это кажется важным?
Потому что когда решает не оценка, то есть дядя, а когда я сам себя могу оценивать и понимать, где я сейчас нахожусь относительно самого себя, что у меня хорошо, а что я должен улучшить, то я начинаю становиться субъектом обучения.
В каждом триместре я использую листы самооценивания. Это очень подробная таблица с двадцатью навыками, которые так или иначе были задействованы, я позаимствовал ее у коллег из «Новой школы».
– Насколько дети честны в этих листах, с вашей точки зрения?
– Это ужасно интересно. Конечно, большинство абсолютно честны. Процентов 20 чудовищно самокритичны. И есть один человек, который всегда считает, что он на высоте. Благодаря этому ученик – это не тот, кто получает внешний вердикт и живет с ним как с данностью, а человек, который участвует в динамическом процессе учебы, в котором от него многое зависит, который понимает, размышляет и думает о том, почему он сделал то, а не другое, получил ту или иную оценку, и понимает, куда ему можно двигаться, какие у него есть направления.
– Какую роль играет домашнее задание в вашей работе?
– Я очень строг с выполнением домашнего задания: его нельзя не выполнить ни при каких условиях. Я ставил колы; когда колы в журнале отменили, я стал ставить двойки с тройным коэффициентом. Все ученики знают, что это у меня такой пунктик. Я могу объяснить, почему: для меня домашнее задание – это важный опыт нахождения ребенка один на один с задачей.
Конечно, такой же опыт есть и на экзамене, но экзамен – это совсем другая история, потому что это очень стрессовая ситуация. А здесь чистый опыт взаимодействия с заданием один на один без учителя. Понятно, что иногда уроки делаются с репетитором, но я к этому тоже очень строго отношусь, и если вижу участие взрослого, то устраиваю жесткий разговор с учеником и с родителями.
Один на один – это в некотором смысле опыт нормальной жизненной задачи, в которой у тебя есть ресурсы, у тебя есть то, что тебе поможет, но нет страховки, а ты все равно должен лезть наверх.
– Как вы относитесь к родителям, которые сидят с ребенком над домашним заданием?
– Я им страшно завидую – у них очень много свободного времени.
– Не обязательно – может, они разрываются на части, чтобы это делать, потому что боятся, что будут двойки и тройки.
– И пусть будут, прекрасно! Я выступал на «Эхе Москвы» и говорил про олимпиады, и какая-то мама написала: «Я побеждала на всех олимпиадах, а моя дочка не побеждает». И я сказал: «Как хорошо, что у вас дочка не побеждает, а вы побеждали». И то хорошо, и это. Мне кажется, разговор о двойках и тройках вообще несерьезный. Важно думать о том, чтобы ребенок понимал, как ему развиваться и двигаться, какие у него есть для этого инструменты внутри себя самого и как это можно делать. Важно, чтобы у него были эти инструменты. А двойка или тройка ничего не значит.
– Обычно родители, которые это делают, аргументируют свои действия так: «Мы поступили в очень сильную школу. Если мы не будем хорошо учиться, мы можем оттуда вылететь». Другой вариант: «Ребенок отвлекается, потому что он еще маленький и у него нет опыта выполнения домашних заданий. Первые несколько лет я с ним посижу за уроками, а потом он уже сам».
– То есть я несколько лет с ним посижу, а потом он перестанет отвлекаться? Нет, тут часто обратная логика: я посижу, и он не научится не отвлекаться, потому что никто не отменял теорию интериоризации Выготского: сначала действие происходит под внешним руководством, потом под внешней инструкцией, потом инструкция находится внутри субъекта – так происходит любое научение, и никак иначе оно, к сожалению или к счастью, происходить не может.
Мне кажется, мудрые родители всегда чувствуют момент, когда надо потихоньку отпускать ребенка, чтобы эта инструкция переходила вовнутрь. В том числе инструкция про то, как выделять слоги или решать задачи на движение, и инструкция про то, когда я выделяю время для учебы, а когда для отдыха. Такие вещи должны постепенно оказываться внутри ребенка. Про «не вылететь из школы» – мне кажется, что не это помогает не вылететь.
– Но если учитель на каждом собрании рассказывает, что и как сейчас проходит класс, если он открытым текстом говорит, что школа ждет участия родителей в выполнении уроков – бывает и такое, – то разве у родителей есть выбор?
– Это ужас. Я вот обожаю троечников. Не тех троечников, которые делают все «на отвали», а тех, которые работают над собой, у которых не получается, но вот здесь он вырулил на четверку, а тут пока на тройку, возможно, по невнимательности – кстати, будь моя воля, я бы прощал ошибки по невнимательности, хотя, наверное, для жизни это и неправильно. Я очень ценю на своих уроках мысль, даже если она недодумана, не до конца сформулирована. Если человек предлагает крутую интерпретацию текста, о которой я не догадывался, которой нигде нет, то это мое любимое.
Антон Алексеевич Скулачев. Фото: Facebook
Обычно на такое способен ученик в порыве, и, кстати, это часто предлагают именно троечники – те дети, у которых часто нет внешнего успеха, потому что они не до конца что-то доделывают, где-то у них другие интересы, но они свободны. Они действуют не по образцу и способны увидеть в тексте то, что другие никогда не видели. Это очень здорово, это я больше всего люблю. Троечники имеют свободу выбирать, что им интересно, а что нет. Я сам, к сожалению, был отличником и понимаю, что многие комплексы и многие вопросы для обсуждения с психотерапевтом именно оттуда.
– Это было навязано старшим поколением, школой, или это у вас внутри росло?
– Отчасти да – в семье все золотые медалисты и закончившие с красными дипломами. И хотя это не проговаривалось, это ко многому обязывало. У меня на холодильнике висит «10 ассертивных прав человека», из которых первые два еще до сих пор не отмечены мной как те, которые я понимаю, что я на них имею право – право отказываться и право не оправдываться. Право за собой на ошибки и право быть не лучшим я тоже признал далеко не сразу…
– Это очень сложно и даже где-то страшно для родителя – признать за ребенком право на ошибку, на неудачу, даже на несложившуюся жизнь.
– В конечном счете, перед учителем стоит та же задача, что и перед родителем, связанная с тем, что, несмотря на внешние показатели, ребенка все равно надо любить.
– Я только во взрослом возрасте обнаружила важность и нужность ошибки для роста и развития, раньше мне это как-то не приходило в голову. Все-таки школа приучает бояться ошибок.
– Естественно, ошибка очень нужна. И в старших классах много серьезных сложностей случается с теми детьми, у которых до определенного момента все идеально, они достигают очень больших успехов – например, становятся победителями Всероссийской олимпиады в 9-м, 10-м или 11-м классе и приходят к ощущению «я достиг всего». И все, у них пропадает ощущение необходимости развития. Ситуация абсолютной победы, абсолютного внешнего успеха оказывается для них в конечном счете разрушительной.
Это, к сожалению, частая история, поэтому выпускники сильных математических школ, которые в 10-11-м классе учат матанализ, часто вылетают после первого курса, потому что там тот же самый «матан», который они уже знают, в институте они на него, естественно, не ходят, забывают и в итоге не сдают. К сожалению, в каждом выпуске всегда есть одна-две таких истории про талантливых детей. Поэтому мне всегда очень важно показывать детям ресурсность ошибки и ценность развития – не результата, а процесса развития. Вообще самое главное – чтобы было весело и интересно.
– Где прописано во ФГОСах, чтобы получение удовольствия было одной из главных задач процесса обучения?
– Я думаю, это общечеловеческая ценность – то, что делается, должно быть интересно всем участникам процесса.
Ксения Кнорре Дмитриева
© 2009-2020, «Христианство, православие». Все права защищены.
При копировании материалов прямая открытая для поисковиков гиперссылка на fond-sovest.ru обязательна. 
* XML, HTML
