11
Нужно ли разбираться в душевной травме Толстого, в чем был его конфликт с Церковью, почему он так интересен протестантам и где вообще настоящий Толстой - запись лекции историка Церкви протоиерея Георгия Ореханова «Лев Толстой и Церковь», которая прошла 6 октября 2014 года в просветительском лектории портала «Православие и мир».
Протоиерей Георгий Ореханов: Кандидат богословия (1998), диссертация на тему «Эволюция идеи собора и генезис представлений церковных реформаторов о структуре, месте и роли этого органа в церковной жизни». Кандидат исторических наук (2005), диссертация на тему «Исторический контекст подготовки Поместного Собора Русской Православной Церкви и генезис церковно-реформаторского движения (1905-1906 гг.)». Доктор церковной истории (2010), диссертация на тему «Русская Православная Церковь и Л. Н. Толстой: причины конфликта и его восприятие современниками».
Я хочу поблагодарить руководство «Правмира» за возможность выступить перед вами, а также поблагодарить вас, потому что то, что в эти холодные октябрьские вечера в Москве нашлось столько людей, которые интересуются Толстым, взаимоотношениями Толстого и Церкви и вообще интеллектуальной жизнью, – это прекрасно.
Лекцию, которую я сегодня вам предложу, я уже много раз читал в разных аудиториях. Но каждый раз я её читаю по-разному, потому что, во-первых, конечно, аудитория меняется и акценты нужно менять, а во-вторых, проходит время, появляются какие-то новые данные, какой-то новый взгляд на предмет. И, конечно, двух одинаковых лекций никогда не получается.
Мы решили так распределить материал по двум лекциям: сегодня речь пойдет об идейной стороне конфликта Льва Николаевича Толстого с Церковью, а 20 октября я буду подробно рассказывать об истории его отлучения. Поэтому можно условно сказать, что сегодня лекция будет носить богословско-философский характер, а 20-го – исторический. Собственно, моя книга так и построена: первая часть – богословие, а вторая – история.
Я хотел бы сегодняшнюю лекцию начать с двух цитат, взятых из одного и того же источника. Это знаменитый дневник Бунина, который называется «Окаянные дни». Я думаю, что он вам хорошо известен. Мне кажется, что эти две цитаты как нельзя кстати придутся к сегодняшней лекции, хотя, сразу предупреждаю, никакого отношения к Толстому они не имеют. Вообще говоря, они не имеют отношения и к Русской Православной Церкви, но они имеют отношение к России – к той России, в которой жил Толстой, и к той России, в которой существовала Русская Православная Церковь.
Первая цитата:
«Двенадцать лет тому назад мы… приехали в этот день в Одессу по пути в Палестину. Какие сказочные перемены с тех пор! Мертвый, пустой порт, мертвый, загаженный город… Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то (то есть вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали, – всю эту мощь, сложность, богатство, счастье…»
Эти строки написаны в 1922 году. Это очень известные слова, они сейчас помещены даже у креста на могиле философа Ивана Ильина в Донском монастыре. Здесь я хотел бы еще раз акцентировать внимание на этих четырех характеристиках, которые дает Бунин России: мощь, сложность, богатство, счастье. Эти характеристики удивительным образом подходят к Толстому. Вся его жизнь проходит под знаком мощи, сложности, богатства и счастья. И от всего этого он незадолго до смерти отрекается. И почему это происходит – мы постараемся в течение двух наших лекций поговорить.
Кстати, по поводу формата лекций, я предлагаю всё-таки сделать так: час я буду что-то говорить, а полчаса я оставляю на вопросы. Вопросы – это очень важный элемент лекций, потому что они позволяют что-то разъяснить.
И вторая цитата. Она тоже очень яркая, но она обширней.
«В “Известиях” стихи:
Товарищи, кольцо сомкнулось уже!
Кто верен нам, беритесь за оружье!
Дом горит, дом горит!
Братец, весь в огне дом,
Брось горшок с обедом!
До жранья ль, товарищ?
Гибнет кров родимый!
Эй, набат, гуди, мой!»
Ну, стихами это трудно назвать. Это тот отрывок из «Известий», который цитирует Бунин, а потом он дает ему комментарий:
«А насчет “горшка с обедом” дело плохо. У нас по крайней мере от недоедания все время голова кружится. На базаре целые толпы торгующих старыми вещами, сидящих прямо на камнях, на навозе, и только кое-где кучки гнилых овощей и картошек. Урожай в нынешнем году вокруг Одессы прямо библейский. Но мужики ничего не хотят везти, свиньям в корыто льют молоко, валят кабачки, а везти не хотят…
Сейчас опять идем в архиерейский сад, часто теперь туда ходим, единственное чистое, тихое место во всем городе. Вид оттуда необыкновенно печальный – вполне мертвая страна. Давно ли порт ломился от богатства и многолюдности? Теперь он пуст, хоть шаром покати, все то жалкое, что есть еще кое-где у пристаней, все ржавое, облупленное, ободранное, а на Пересыпи торчат давно потухшие трубы заводов. И все-таки в саду чудесно, безлюдие, тишина.
Часто заходим и в церковь, и всякий раз восторгом до слез охватывает пение, поклоны священнослужителей, каждение, все это благолепие, пристойность, мир всего того благого и милосердного, где с такой нежностью утешается, облегчается всякое земное страдание. И подумать только, что прежде люди той среды, к которой и я отчасти принадлежал, бывали в церкви только на похоронах! Умер член редакции, заведующий статистикой, товарищ по университету или по ссылке… И в церкви была все время одна мысль, одна мечта: выйти на паперть покурить. А покойник? Боже, до чего не было никакой связи между всей его прошлой жизнью и этими погребальными молитвами, этим венчиком на костяном лимонном лбу!»
Прекрасные слова. Если я сказал, что первый отрывок очень подходит к Толстому, то второй отрывок очень подходит к пониманию того, какой сложной была религиозная ситуация в России XIX – начала ХХ века и какая сложная проблема – Русская Православная Церковь и русская интеллигенция.
Теперь, приступая уже непосредственно к нашей лекции, я хочу вот о чем сказать: честно говоря, мне долгое время было непонятно, почему люди этой темой так интересуются. Ведь на самом деле в теме «Толстой и Церковь», хотя она, несомненно, очень интересна, есть много рекламного, выдуманного, чего-то фальшивого, и эта рекламность в значительной степени возникает в эпоху Серебряного века, когда вообще создавались разные мифы.
Я не буду сейчас все эти мифы перечислять. Вот один из мифов, так его можно сформулировать: вот был страдалец Толстой, великий русский писатель, не просто великий русский писатель, а самый известный в Европе русский человек; мы можем быть уверены, что Толстой был самым известным русским человеком конца XIX – начала ХХ века, в Европе не было ни одного книжного магазина, витрину которого не украшал бы портрет Толстого.
Я думаю, всем присутствующим известно имя фотографа Прокудина-Горского, сейчас его фотографии в большом количестве выставляются в интернете, существуют огромные массивы его фотографий. Но вот что показательно: в 1908 году Прокудин-Горский захотел сделать портреты известных русских людей, и первый фотопортрет, который он сделал, был портрет именно Толстого. Обращаю на это внимание. Не Столыпина, не императора Николая Второго, не кого-то еще из известных русских, а именно Толстого.
И вот возникает такой миф, что есть великий русский писатель, которого Русская Православная Церковь обидела, отлучила, оскорбила, а в его лице Русская Православная Церковь оскорбила и всю русскую интеллигенцию.
Однажды, в 2010 году, когда мы отмечали столетие со дня смерти Толстого, одна представительница семейства Толстых Фёкла Толстая, известный очень человек и известный журналист и телеведущая, мне объяснила, почему существует такой интерес к этой теме. Она сказала: «Мы, представители семьи Толстых, очень переживаем за своего предка и хотели бы знать, а что на самом деле Русская Православная Церковь сейчас думает об этой ситуации, что она думает о Льве Николаевиче, что она думает о том конфликте, который возник в конце XIX века».
Прояснив для себя, что представляет из себя этот интерес, я хотел бы сегодня построить свой рассказ именно с этих позиций. Хотя сразу нужно сказать, что здесь, конечно, нельзя впадать в крайность упрощенчества, нельзя сложные вещи подавать как простые, а, к сожалению, очень часто и в книгах о Толстом, и в книгах о конфликте Толстого с Церковью мы видим именно такое упрощенчество. Здесь всё, конечно, было очень сложно. Я попытаюсь сегодня каким-то образом эту сложность воспроизвести.
Я думаю, что все присутствующие прекрасно понимают, что конец XIX – начало ХХ века – это очень сложный исторический период, сложный в политическом отношении, в экономическом, в культурном. Важно, что конфликт между Толстым и Церковью приходится именно на это время. Этот конфликт отражает ту систему церковно-государственных отношений, которая сложилась за два столетия в России и проявлением которой эта ситуация и была. Об этом мы сегодня подробней поговорим позже.
С этой точки зрения, конечно, история Толстого, история его религиозных исканий невероятно интересна и невероятно насыщена. Я приведу две цитаты очень известных немецких исследователей, которые писали о Толстом. Одна цитата принадлежит ныне здравствующему профессору Тамке, который долгое время был деканом богословского факультета Тюбингенского университета.
Он говорит, что Толстой продолжает быть для современников и исследователей вызовом, который до сих пор адекватно не воспринят и не оценен научно во всей полноте. То есть он констатирует, что эта тема открыта. Она открыта не только потому, что могут появиться какие-то новые исторические источники, которые те или иные подробности этой истории для нас прояснят, но она открыта потому, что в истории этого конфликта очень много загадочного и непонятного. А вторая цитата принадлежит очень известному немецкому, к сожалению, уже покойному, слависту Людольфу Мюллеру, который написал очень важную вещь, причем написал незадолго до своей смерти.
К сожалению, эта статья Мюллера до сих пор не переведена на русский язык. Он написал следующее:
«Конфликт Толстого с Церковью не есть частный конфликт одного человека с конкретной религиозной институцией, это конфликт враждебной всякому институционализму мистической религиозности, несущей на себе стойкую печать европейского просвещенческого радикализма, и Церкви, сознательно противостоящей влиянию идей просвещения в своем учении и культе».
Эту сложную мысль я прокомментирую, скажу, что Мюллер здесь имеет в виду. Он высказывает невероятно важную мысль. Дело в том, что когда советские исследователи в 1960–1970-е годы писали о Толстом и о Церкви, они представляли дело так, что просто был одинокий бунтарь, который почему-то вдруг в начале 1880-х годов отрекся от своего творчества, от своих романов и стал выступать с жесткой критикой государства, Церкви, всех общественных и культурных институтов.
Нет ничего более ложного, чем такая точка зрения. Дело в том, что тот конфликт, о котором мы сегодня будем говорить, это не конфликт одного человека с системой. Об этом Мюллер и пишет. Это не частный конфликт, это, на самом деле, глубокий конфликт, который связан с особенностями этой системы. И эта мысль подтверждается тем обстоятельством, что многие современники Толстого (и не только люди, разделявшие все его взгляды) высказывали те же самые мысли, какие высказывал Толстой. Но только они делали это не публично и не с такой степенью авторитетности, как это делал Толстой. Например, об этом в своих письмах часто писал Чехов.
Получается так, что конфликт Толстого с Церковью – это след или отпечаток какого-то глубинного конфликта, который вообще заложен был в русской культуре. И нам очень важно разобраться, о чем здесь идет речь.
Теперь я позволю себе озвучить несколько тезисов, которые, собственно, и составляют содержание моей сегодняшней лекции. Мне будет легче по пунктам излагать то, что я хочу вам рассказать, и вам будет легче это воспринимать, и вы можете зафиксировать, к какому из этих пунктов у вас есть вопросы, замечания, возражения и так далее.
Значит, первый тезис: история Толстого есть отражение ситуации, которую я определяю как религиозный кризис. Россия второй половины XIX века – это страна, в которой имел место религиозный кризис, как он вообще имел место в Европе в это время. Он, конечно, имел свои особенности и свои характерные черты, из которых я указываю на две.
Первая – это характер церковно-государственных отношений, который можно назвать государственной церковностью. Это некая система, которая возникла в эпоху Петра Первого и развивалась вплоть до конца того, что мы называем синодальным периодом, то есть вплоть до революции 1917 года. Почему она называется государственной церковностью? Это такая система отношений, при которой Церковь фактически становится ведомством в государственной машине.
Собственно, в русском законодательстве уже в эпоху Николая Первого эта формулировка и появляется: «ведомство православного исповедания». Или другая формулировка: «господствующее исповедание». Итак, первый тезис: был сформирован некий взгляд на Церковь, при котором она является элементом государственной машины.
Я напоминаю, что я рассказываю о том, в чем, с моей точки зрения, этот религиозный кризис заключался. Второй элемент этого религиозного кризиса заключался в следующем. Раньше, когда я это всё рассказывал, в аудитории обязательно находился профессиональный историк, который говорил, что, мол, «отец Георгий, это очень голословно, потому что религиозный кризис существует всегда. Если ты говоришь, что вторая половина XIX века – это религиозный кризис, я могу на это сказать, – говорит мой друг, – что начало XXI века – это тоже религиозный кризис, значит, ты ничего нового не сказал».
Но всё дело в том, каковы признаки этого кризиса. Для XIX века таким важным признаком является то обстоятельство, что по своим корням, по своему происхождению социум и культура остаются еще христианскими. Если вы возьмете биографию любого выдающегося русского человека, который жил в середине или в конце XIX века, то вы обнаружите, что этот человек родился в православной семье. Может быть, у него не всегда родители были верующими, но обычно, как правило, это было так. То есть по своим корням, по своему происхождению, по своему крещению все эти люди были православными. А по строю культурному и по тем процессам, которые в культуре развивались, оказывалось, что этой православности, религиозности культура уже враждебна. Это очень важная черта именно XIX века, которая совершенно отсутствует в наше время. Конечно, мы можем говорить о том, что мы сейчас тоже переживаем религиозный кризис, но его корни совсем другие.
Я обращаю внимание на эти два момента. Толстой сам маркирует 1881-й как переломный год своей жизни и говорит о том, что всё, что он сделал до 1881 года, никакой ценности не имеет, ценность будет иметь только то, что он делает сейчас. А сейчас он что делает? Он пишет о вере, говорит о вере, исследует веру и так далее. И этот тезис Толстой закрепляет документально, что интересно.
Он пишет завещание, или, как бы мы сейчас сказали, доверенность на имя своей супруги и говорит о том, что мы сейчас называем копирайтом (авторским правом): «Копирайт на все мои произведения до 1881 года принадлежит моей супруге». И надо сказать, что супруга очень эффективно с этим копирайтом обошлась, она впоследствии заработала на этом огромные деньги. «А то, что я написал уже после 1881 года, принадлежит всему человечеству и должно распространяться безвозмездно».
Вот четко обозначенная граница жизни. С этой точки зрения, мы можем сказать, что Толстой, безусловно, отражал не только свои собственные взгляды, но и общие настроения эпохи. Мы имеем огромное количество свидетельств тому, что люди его круга, люди той среды, к которой сам Толстой принадлежал, находились, как правило, в очень сложных отношениях с Церковью. Я подчеркиваю: именно с Церковью, в первую очередь. Не вообще с религиозностью, не вообще с верой, а в первую очередь с Церковью.
Тезис номер два. Очень важно то, как Россия отреагировала на эти религиозные искания Толстого. Как я уже объявлял, в следующий раз, 20 октября, мы будем говорить о происхождении и сути, смысле синодального акта 20–22 февраля 1901 года, в котором констатируется отпадение Толстого от Церкви. И надо сказать, что культурная Россия, то, что мы условно можем назвать культурной Россией, была более-менее единодушна в восприятии этого синодального акта. Конечно, это единодушие не нужно переоценивать. Было бы совершенно неправильно утверждать, что все русские образованные люди, все те, кто учился в университете, в конфликте Толстого с Церковью поддержали Толстого, а не Церковь. Это не так. Но, скажем, поэт Блок в своем дневнике написал очень емкую фразу: «Ничего, что Синод запрещает нам радоваться вместе с Толстым. Мы давно уже научились радоваться без Синода».
Такая яркая фраза, которая отражает настроение этого поколения. Почему это так происходит? Не только потому, что у этих людей было определенное проблематичное отношение к Церкви, но еще и потому, что синодальный акт февраля 1901 года воспринимался многими образованными современниками как акт отторжения писателя от национальной общности, единства и нравственного величия русского народа.
О чем здесь идет речь? Дело в том, что антицерковные, антирелигиозные произведения Толстого в России широко не распространялись, по цензурным соображениям. Если мы в качестве отсчета возьмем 1881 год, который я называл, то все основные свои произведения, в том числе и роман «Воскресение», Толстой в довольно полном, бесцензурном виде опубликовал в Европе.
Были две основные точки, в которых издавались произведения Толстого: это типография Черткова в Англии и еще одна типография в Швейцарии. Откуда могли быть известны в России эти произведения (например, «В чем моя вера?», «Критика догматического богословия» и так далее)? Либо соответствующие книжки могли переправляться в Россию через границу, что и происходило на самом деле (но понятно, что очень большое количество экземпляров всё-таки трудно было переправить), либо распространены были рукописные копии.
Для широких масс, так сказать, всё-таки основные религиозные мысли Толстого были плохо известны. Именно поэтому сейчас в музее Толстого, который находится на Пречистенке, прямо напротив Дома ученых, где хранится толстовский архив, есть очень интересный фонд — письма, которые Толстой получил в 1901 и в последующие годы, в качестве реакции на этот синодальный акт. Во многих этих письмах звучит одна и та же мысль, которая нам кажется странной, мы её с трудом можем понять. Эти люди пишут: «Лев Николаевич, а за что Вас вообще отлучили? Что Вы плохого сделали?»
Людям, как правило, которые это писали (это могли быть какие-нибудь провинциальные учителя, или врачи, или инженеры), были недоступны эти произведения Толстого, которые распространялись в Европе, они не понимали, они уверены были, что Толстой – это настоящий христианин, что это лицо России, что это самый авторитетный и самый замечательный русский человек. Как они воспринимали синодальный акт? Конечно, как акт церковной расправы, как мракобесие. И об этом они, конечно, Толстому пишут. Этот момент мы должны учитывать — то, что Толстой для значительной части русской интеллигенции был символом именно России, русской культуры, русской ментальности, можно сказать.
Пункт третий. Теперь вот какой очень важный момент я хочу отметить: генетически и типологически религиозные поиски Толстого, как и вообще религиозные поиски русской интеллигенции, были очень тесно связаны с аналогичными процессами в Европе. Это очень важная тема, которую, собственно, мы только сейчас начинаем серьезно изучать. Я думаю, присутствующим известно слово «секуляризация», вы представляете себе, что это такое.
Я всё-таки поясню, что в узком смысле секуляризация – это отторжение церковного имущества в пользу государства. Такая секуляризация была осуществлена Екатериной Второй в 1764 году, когда у монастырей было отобрано недвижимое имущество. А в более широком смысле секуляризация – это процесс отторжения культуры от религиозности и от церковности. И я буду это слово употреблять именно во втором смысле.
XIX век – период, когда этот секуляризационный механизм продолжал развиваться. Здесь тоже очень интересный момент: когда профессиональные историки всё это слушают, они говорят: «Не надо употреблять два слова, пожалуйста – «интеллигенция» и «секуляризация», это такие сложные понятия, тебе всё равно не удастся их определить, и мы будем долго спорить, что это такое». Ну, спорить не спорить, а это, на самом деле, очень емкие понятия и говорить о них надо.
Можно утверждать, что мощный толчок к этим секуляризационным процессам был дан в начале XVI века, скоро мы будем уже праздновать 500-летие этого события: это Реформация, которая началась в Германии в 1517 году, более конкретно, она началась с того, что профессор Виттенбергского университета Мартин Лютер опубликовал свои знаменитые «95 тезисов». Я думаю, что Лютер в тот момент не подозревал, какую бомбу он подкладывает под европейскую культуру. И оказалось, что протестантизм, который очень быстро преодолел этнические и географические рамки и широко распространился по Европе, а впоследствии и в Соединенные Штаты Америки перекатился, был очень сложным явлением, в значительной степени подорвавшим европейскую культуру. Таким образом, был запущен сложный механизм секуляризации, и в XIX веке этот процесс развивался уже по определенным законам. Я здесь об этом говорить не буду, но это очень интересная тема.
Я приведу только один факт. 1843 год, в Германии выходит, на первый взгляд, незаметная книга профессора и пастыря Давида Фридриха Штрауса, которая называется «Жизнь Иисуса». Это была, по всей видимости, первая биография, в которой Иисус Христос был показан не как богочеловек, а как просто человек, великий пророк, который на Земле проповедовал высокое и очень нравственное учение. И после выхода этой книги, которая очень быстро переводится на все европейские языки, эта концепция, этот новый взгляд на Христа и на христианство начинает развиваться с ошеломляющей скоростью. Это одна из тех иллюстраций того, о чем я говорю.
Идейная база секуляризации готовилась в немецких университетах. Она готовилась в лекциях и книгах Штрауса, Гегеля, Фейербаха и многих других авторов, и затем она стала распространяться по другим каналам. Совсем недавно я наткнулся на письмо Фёдора Ивановича Тютчева, написанное в 1858 году, и в этом письме Тютчев прямо пишет: «Я вообще не могу представить себе образованного человека моего круга, которого интересовали бы религиозные вопросы». Вот тот самый кризис, о котором я говорил вначале. Ведь все эти люди, еще раз повторю, родились в христианских семьях, получили крещение. И теперь они в жизни сталкиваются с очень сложной ситуацией.
Надо сказать, что наиболее емко эта проблема взаимоотношений человека и Церкви была сформулирована Достоевским несколько позже – в 1860-1870-е годы, когда он поставил риторический вопрос: может ли современный образованный человек верить в то, во что призывает верить православие? Этот вопрос и для Толстого, и для Достоевского (а Достоевский и Толстой всё-таки к одному поколению относились: Толстой родился в 1828 году, а Достоевский – в 1821-м, то есть это 1820-е годы), и для всего их поколения был невероятно актуален.
И мы понимаем прекрасно, что этот вопрос актуален и для нас. Ведь мы все тоже, с одной стороны, читали Катехизис, читали Священное Писание, а с другой стороны, получали светское образование. И мы хоть однажды в жизни, а может быть, и не однажды, этот вопрос перед собой ставили: как верить в то, во что призывает верить Церковь?
Пункт четыре. Я уже назвал эти два имени рядом – Толстой и Достоевский. И это, конечно, невероятно важная тема. Очень хочется этих двух людей сопоставить и сделать вывод, что Толстой – это еретик, которого надо было отлучить от Церкви, а Достоевский – это православный, который в своих романах изложил христианское вероучение. Надо сказать, что некоторые современные исследователи примерно так и говорят. Я даже слышал такую мысль, что благодаря Достоевскому его поколение потихоньку стало возвращаться в Церковь.
Это всё – большой вопрос, потому что Достоевский пережил те же самые сомнения и искания, конечно, в другой форме, но приблизительно те же самые, которые пережил и Толстой. И Достоевский стоял перед теми же самыми вопросами, которые задавал себе Толстой. Интересно, что форма этих вопросов была немножко разная. Достоевский спрашивает: можно ли верить образованному человеку в то, во что призывает верить православие? А Толстой эту же мысль формулирует в отрицательной форме, уже не как вопрос, а как утверждение: невозможно верить образованному человеку в то, во что призывает верить не только православие, но и христианство. И с этой точки зрения, конечно, между Толстым и Достоевским есть и точки соприкосновения, и точки отталкивания.
Я сейчас не буду подробно об этом говорить, хочу только две вещи сказать. Во-первых, анализируя их творчество, мы должны всегда помнить, что они – писатели, художники, а к анализу художественного текста нельзя подходить с теми мерками, с которыми мы подходим к анализу, скажем, исторического источника или философского трактата. Это очень важное замечание. Оно, казалось бы, очевидно, но очень часто здесь исследователи могут совершать всевозможные ошибки.
А второй момент вот в чем заключается: суть этой оппозиции, то есть современной религиозной ситуации и веры образованного человека, была очень четко сформулирована Достоевским в 1854 году. Это знаменитое письмо, которое было написано Наталье Дмитриевне Фонвизиной. Достоевский пишет это письмо уже после своей ссылки, и в этом письме присутствует противопоставление Христа и истины. Эта оппозиция «Христос – истина» для поколения Достоевского и Толстого играет огромную роль, потому что, еще раз повторяю, по своему происхождению эти люди еще принадлежали к старой культуре – культуре, в которой Церковь играла значительную роль.
По своему образованию, по окружению своему, по тем явлениям, которые вокруг них происходили, современная жизнь для них была колоссальным вызовом. Почему здесь слово «истина» присутствует? Потому что середина XIX века – это время, когда человечеству начинает казаться, что научные открытия и достижения современной науки могут всё в жизни объяснить. Не случайно ведь в одном из романов Достоевского присутствует такой эпизод, когда его герой ставит свечи перед аналоем, на котором лежат творения известных европейских биологов, то есть к этим книгам герой Достоевского относится как к предмету религиозного поклонения.
И наука постепенно становится предметом религиозного поклонения. И человеческая личность начинает раздваиваться: с одной стороны, она хочет оставаться со Христом, а с другой стороны, она не может выдержать этого вызова науки и культуры. И Достоевский в письме к Фонвизиной эту мысль формулирует очень четко, это известная очень цитата, но я её произведу. Позвольте, я её точно воспроизведу, она у меня с собой есть:
«Если бы кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной».
Надо сказать, что по поводу этих строк, написанных в 1854 году, уже на протяжении 160-ти лет ведется ожесточенная полемика между философами, филологами, литературоведами, и суть этой полемики заключается в вопросе: а что эти слова Достоевского означают, можно ли с их помощью как-то понять его веру и понять, что в этой вере было христианского?
Для того, чтобы чуть-чуть дать отдохнуть присутствующим, я хочу прочитать одно не очень длинное письмо. Дело в том, что поразительным образом случилось так, что Достоевский и Толстой, чье творчество, как мы сейчас можем утверждать (во всяком случае, для меня это так), является вершиной европейской культуры и вообще человеческой культуры, ни разу в жизни не встретились и не обменялись ни одной строчкой. Это, конечно, совершенно поразительный факт.
Был только один случай, когда они вместе оказались в одной аудитории, это было в 1878 году, причем в этой же аудитории оказались еще такие замечательные люди, как Владимир Соловьев, который как раз читал в это время лекцию, и Николай Николаевич Страхов. Николай Николаевич Страхов был знаком с обоими – и с Толстым, и с Достоевским. И очень большая историческая загадка, почему в этот вечер он их не познакомил, не представил друг другу. На эту тему написано тоже очень много интересного.
Надо сказать, что Толстой к Достоевскому как к художнику относился очень критично. Существует огромное количество высказываний Толстого о романе «Братья Карамазовы», где он говорит, что это антихудожественно, это отвратительно, так писать нельзя, писатель вообще не может так писать. Но интересно, что, когда он ушел из Ясной Поляны, в 1910 году, незадолго до своей смерти, последняя книга, которую он читал, как раз были «Братья Карамазовы». Почему он именно к этой книге обратился, мы не знаем.
Казалось бы, между этими двумя людьми нет ничего общего, но я вам хочу сейчас прочитать письмо, которое Толстой отправляет как раз Николаю Николаевичу Страхову, известному русскому философу, и в этом письме Толстой рассказывает о том моменте, когда он узнал о смерти Достоевского. Толстой пишет следующее:
«Как бы я желал уметь сказать все, что я чувствую о Достоевском. Я никогда не видал этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним; и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый близкий, дорогой, нужный мне человек. Я был литератор, и литераторы все тщеславны, завистливы, я, по крайней мере, такой литератор. И никогда мне в голову не приходило меряться с ним – никогда. Всё, что он делал (хорошее, настоящее, что он делал), было такое, что чем больше он сделает, тем мне лучше. Искусство вызывает во мне зависть, ум тоже, но дело сердца только радость. Я его так и считал своим другом, и иначе не думал, как то, что мы увидимся, и что теперь только не пришлось, но что это мое. И вдруг за обедом – я один обедал, опоздал – читаю: умер. Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне был дорог, и я плакал и теперь плачу».
Замечательное, по-моему, письмо, для меня – одно из самых замечательных писем, которые я вообще в жизни читал. Насколько Толстой откровенен со Страховым! Вот он говорит, что «я – литератор, литераторы все тщеславны, завистливы», «искусство вызывает во мне зависть», «ум вызывает зависть». Но он видит в Достоевском то очень важное, что их роднит между собой, хотя это важное и Толстой, и Достоевский, вообще говоря, выражали по-разному, разными художественными способами, и вообще строй их мысли очень непохожий. Во всяком случае, для нас вопрос, что именно их роднит между собой, что то «настоящее», о чем Толстой здесь пишет, – тоже, конечно, вопрос интересный и содержательный.
Пункт пятый – это то исключительное место, которое в жизни Толстого и в его позднем творчестве принадлежит Владимиру Григорьевичу Черткову. С моей точки зрения, Чертков – незаслуженно забытая личность. Я всё жду, когда наступит момент, когда кому-нибудь будет предложено написать о нем книгу в серии «Жизнь замечательных людей». Это, безусловно, человек, достойный такого жизнеописания.
Почему это так? Потому что Чертков каким-то невидимым, каким-то непонятным для нас способом оказывается носителем свидетельств о духовных прозрениях Толстого. Это совершенно парадоксально, потому что по масштабности, по своей значимости Толстой и Чертков – абсолютно несопоставимые люди.
В русской культуре возникла гениальная, удивительная, уникальная ситуация, когда рядом с гениальным художником и мыслителем оказался совершенно несопоставимый с ним человек, который был посвящен во все самые глубокие тайники жизни Толстого. Настолько посвящен, что Толстой вынужден был, опять же, незадолго до смерти, летом 1910 года, завести маленькую тетрадочку, которую он назвал «Дневник для самого себя», который он решил уже никому не показывать. То есть ранее сложилась такая ситуация, что Толстой вынужден был все свои дневниковые записи показывать Черткову, а не, например, жене, с которой он провел вместе сорок восемь лет. В этом, собственно, и заключается суть конфликта Черткова с Софьей Андреевной Толстой.
Я обратил внимание, что здесь продаются мемуары Софьи Андреевны «Моя жизнь», я очень вам рекомендую, если финансовые обстоятельства вам позволяют, эту книгу приобрести, это очень интересная книга. Это мемуары, которые были изданы, я не помню точно, либо в этом году, либо в прошлом. Очень долго в полном объеме они были недоступны исследователям, в журналах только отдельные отрывки из них печатали.
И вот получается так, что Чертков, человек без образования, человек, в общем, не совсем даже и физиологически здоровый, получает своеобразную монополию на личность Толстого. Почему это так, по какому праву и к чему это привело? Об этом я очень подробно пишу в своей книге, поэтому отсылаю вас к ней.
У меня пять минут остается, поэтому я последние три тезиса обозначу, а потом мы можем что-то уточнить или я отвечу на ваши вопросы.
Значит, последние три тезиса моей лекции как раз относятся к обстоятельствам появления февральского акта 1901 года об отлучении Толстого. И в следующий раз я буду подробно рассказывать о трех моментах. Первый момент: в связи с какими историческими обстоятельствами это отлучение появилось. В первую очередь нам придется говорить о романе «Воскресение», который имеет как минимум две особенности.
Дело в том, что я говорил уже, что с 1881 года Толстой отказывается от авторского гонорара за свои произведения. Это, между прочим, очень примечательный факт: Толстой был единственным писателем в мире, который не брал денег за свои работы. И при подготовке романа «Воскресение», который опубликован был в 1899 году, он этому правилу изменил, он решил этот гонорар получить. Причем, каким был этот гонорар, вы можете себе представить, зная масштаб Толстого.
Небольшая иллюстрация: когда одно американское издательство получило информацию о том, что Толстой готовит новый роман, Лев Николаевич получил из Америки письмо, в котором сказано, что если он на листочке, на половине листочка изложит краткое содержание этого нового романа, то он немедленно получит чек на четыре тысячи рублей, а если он содержание романа изложит более подробно на трех листочках – его план и какую-то аннотацию, то он получит чек на десять тысяч рублей сразу с обязательством, что этот роман будет опубликован в Америке. Вы можете себе это представить? И представляете ли вы, что такое десять тысяч рублей в 1899 году? Это, вообще говоря, небольшое состояние. Такова была его власть над людьми, что ему достаточно было написать полстраницы – и ему присылали чек на четыре тысячи.
Роман «Воскресение» играет очень большую роль в финальной стадии подготовки отлучения Толстого, но есть еще одно обстоятельство – это появление новой молодой плеяды архиереев, то есть появление тех священнослужителей, которые оказались готовы взять на себя ответственность за этот акт. О некоторых из них я в следующий раз расскажу. В первую очередь я просто назову два имени – это будущий митрополит Антоний Храповицкий и первенствующий член Синода митрополит Антоний Вадковский.
Я стараюсь не отягощать вас ни датами, ни именами, чтобы каша не возникла в голове. Эти люди сыграли колоссальную роль в подготовке акта 1901 года. И очень значительную роль сыграл обер-прокурор Синода Константин Петрович Победоносцев. Это вообще отдельная невероятно интересная история – история взаимоотношений Толстого с Победоносцевым.
Я не буду вам эту историю рассказывать, но прочитаю одну тоже очень интересную цитату. Она выражает суть этих отношений. Я напомню, что в 1881 году в России произошло совершенно экстраординарное событие – был убит император Александр Второй, убит жестоким образом, ужасным образом. Ничего подобного русская история до сих пор не знала. Это, конечно, был некий шок для современников. Интересно, что Достоевский не дожил примерно месяца до этого события, и те люди, которые его хорошо знали, писали, что, скорей всего, он бы этого не пережил. Он уже и серьезно болел к тому времени.
И в этой ситуации возникает вопрос: а что делать с теми пятью народовольцами, которые в этом акте участвовали, – казнить их, не казнить? И как сейчас у нас в обществе имеет место серьезный раскол по поводу известных событий, так некий раскол наметился и в 1881 году, и многие люди стали утверждать, что народовольцев надо простить. Так думал и Толстой. И, не будучи еще хорошо знакомым с Победоносцевым, он решил через Победоносцева передать новому императору Александру Третьему письмо, очень яркое письмо (но оно большое, я не буду его цитировать), в котором он очень ярко, по-своему глубоко доказывает ту мысль, что этих людей – убийц его отца – нужно простить.
А Победоносцев, который думал совсем по-другому, отказался это письмо императору передавать и через некоторое время сам написал Толстому следующие строки. Я этот абзац прочитаю, он очень точно передает суть конфликта между Толстым и Победоносцевым:
«В таком важном деле все должно делаться по вере. А прочитав письмо Ваше, я увидел, что Ваша вера одна, а моя и церковная другая, и что наш Христос не Ваш Христос. Своего я знаю мужем силы и истины, исцеляющим расслабленных, а в Вашем показались мне черты расслабленного, который сам требует исцеления».
Прекрасные слова. Я имею в виду – прекрасные по точности формулировки. Когда Толстой это прочитал – он возненавидел Победоносцева на всю жизнь.
Да, это был очень серьезный конфликт. В 1902 году Толстой написал проект письма императору Николаю Второму, оно не было отправлено. Кстати, письмо интересно тем, что начинается словами “брат мой”. Толстой прекрасно знал, как надо обращаться к императору, но уже в этот момент он настолько проникся ощущением, что все люди – братья, что решил и к императору так обратиться. В этом письме есть такие слова: «Прогоните от себя этого злого и сумасшедшего старика», – имеется в виду Победоносцев.
И дальше Толстой обосновывает, почему надо его прогнать: потому что Толстой убежден, что Победоносцев в 1902 году продолжает оказывать значительное влияние на внутреннюю политику императора и все проблемы этой внутренней политики как раз с Победоносцевым и связаны.
Пункт 7, предпоследний, – это обсуждение вопроса, что такое синодальный акт от 20–22 февраля 1901 года. Это самый распространенный вопрос, который всегда на всех таких встречах задают: отлучение это или не отлучение? Я позволю себе, как в хорошем сериале, на этот вопрос не ответить и объявить, что 20 октября по этому поводу будут даны самые подробные разъяснения вплоть до цитирования церковных канонов и всего, что вы захотите.
И последний, восьмой пункт я тоже только продекларирую, это очень важный вопрос: как государственная власть отнеслась к этому акту – поддерживала она его, не поддерживала, выгодно это было государственной власти или невыгодно, как сам Победоносцев к этому акту отнесся? Здесь мы имеем дело с двойственной и очень непонятной ситуацией. С одной стороны, мы можем быть твердо уверены в том, что Победоносцев был одним из редакторов этого синодального акта, то есть он его, проще говоря, сам писал. А с другой стороны, мы в его письмах обнаруживаем информацию о том, что он совершенно этому деянию не сочувствует. Как такое могло быть, как к этому акту относились, скажем, Столыпин, император – об этом тоже 20 октября будет рассказано.
Благодарю за внимание и жду ваших вопросов, реплик и замечаний.
Я читал, что сам Толстой пишет, что он, в основном, получает ругательные письма: «Ах, значит, тебе и в аду гореть» и всё такое прочее, его чуть не избили и так далее. А об этом есть архивные свидетельства?
Конечно, он получал разные письма – и ругательные, и письма в поддержку. Понятно, что когда я говорю, что современники не поддержали синодальный акт, а поддержали Толстого, то есть радовались не с Синодом, а с Толстым, если пользоваться этой цитатой Блока, то здесь надо, конечно, смотреть, а какие современники. Это всё-таки в значительной степени зависело от того, откуда эти письма Толстым были получены, скажем, из Петербурга или из провинции, кто их написал – люди, которые получили университетское образование, или простые обыватели. Это всё имеет большое значение. Во всяком случае, в этом фонде есть и те, и другие письма в достаточном количестве.
Я не знал эту цитату Достоевского, вы говорили, что «я лучше останусь со Христом, чем с истиной». И Толстой потом пишет на этот счет, что «я бы предпочел как-то остаться с истиной и считаю, что от нас истину украли» – что-то такое у него было. А почему вообще возникло такое противопоставление?
Это характерно для поколения Толстого и Достоевского, и не только для этого поколения, но и для других поколений, эти переживания присутствуют, например, очень ярко в воспоминаниях Константина Николаевича Леонтьева, совершенно уже другого человека. Леонтьев был одним из четырех великих русских врачей, ставших писателями. Если я сейчас не ошибусь, это Леонтьев, Булгаков, Вересаев и Даль.
Чехов.
Да, и Чехов. Значит, пять врачей. Леонтьев окончил медицинский факультет Московского университета. Есть очень яркие воспоминания о том, как он там учился, воспоминания, связанные именно с его религиозными переживаниями. Он говорит о том, что, вот, приходит лектор и приносит на кафедру ящик с человеческими кишками – он прямо так и пишет – и начинает эти кишки перебирать для того, чтобы продемонстрировать студентам, которые сидят в аудитории, какие бывают болезни желудка, что происходит с внутренними органами, когда желудок заболевает, – какого цвета они становятся, какие опухоли и так далее.
И Леонтьев пишет в своих воспоминаниях, что «для нас, молодых людей, сидящих в зале, эти моменты имели колоссальное значение, потому что, с одной стороны, это, в каком-то смысле, последнее слово науки на тот момент, а с другой стороны, это же очень натуралистично».
Этих людей в семье приучили к тому, что у человека есть душа, и где же она, душа, здесь, если показывают ящик с больными кишками и уже от человека-то ничего не осталось? Этому поколению нужно было обязательно как-то это пережить.
Я еще раз повторяю, что каждый образованный русский человек переживал этот религиозный кризис, или, как сказал историк Мельгунов, он тоже писал о своем религиозном кризисе, «девятый вал веры». Для каждого образованного человека середины и второй половины XIX века был обязателен этот «девятый вал веры».
И кончалось это очень по-разному. Сам Мельгунов на всю жизнь остался человеком безрелигиозным. А Леонтьев преодолел себя и эти юношеские воспоминания. Преодолел совершенно мучительным путем. Об этом тоже можно будет как-нибудь рассказать, это очень интересная история. Эта оппозиция «Христос и истина» с этим и связана. С одной стороны, есть Христос, о котором мне рассказала мама, или няня, или кто-то еще, или бабушка, как Толстому, потому что Толстой очень рано остался сиротой, воспитывали его тетушки. А с другой стороны, есть современная наука, современная культура, в которой места для Христа уже нет. И как эти два момента совместить – это большая проблема, это вызов для личности.
У Толстого было много последователей. У меня два по этому поводу вопроса. Какой социальный состав ярких его последователей всё-таки был? И второй момент: как его идеи распространялись, если все книги печатались за рубежом и поставлялись в Россию в малом количестве?
Это предмет, стоящий подробного изучения, тем более что сейчас уже опубликована книга о тех последователях Толстого, которые были репрессированы в 1930-е годы. Оказывается, что некоторые из них не дожили и до 1960-1970-х годов. Но, конечно, их количество было очень незначительно.
Что же касается социального состава, то я боюсь здесь делать какие-то определенные выводы, потому что специально этим не занимался, но, скажем, тот факт, что к числу этих людей какое-то время принадлежал Михаил Александрович Новоселов, будущий мученик и человек, окончивший Московский университет, говорит о многом.
Почему вообще возникли эти толстовские общины? Потому что в проповеди Толстого было что-то, что невероятно сродно духу русской интеллигенции. И один из таких моментов – это чувство вины перед народом. Это чувство вины очень ярко проявилось в 70-е годы XIX века в так называемых хождениях в народ, то есть попытках быть рядом с народом, разделить его горе, попытках помочь народу во время голода в начале 1890-х годов. Это попытка жить той жизнью, которой живет русский крестьянин.
Если вы вспомните содержание романа «Анна Каренина», то вы уже там обнаружите, что все эти мысли приходят в голову Левину. И вот что интересно: в «Дневнике писателя» за 1877 год Достоевский очень подробно отреагировал на роман «Анна Каренина». Он, с одной стороны, написал, что это самый великий роман, написанный в XIX веке. Посмотрите, какую высокую оценку он дает творчеству Толстого. А с другой стороны, он просто в пух и в прах раскритиковал эти идеи Левина и этот его мотив быть рядом с народом, он пишет так: как бы русский барин ни переряживался – всё равно народ ему не обмануть, всё равно народ в этом барине будет видеть только барина, который ради какой-то потехи хочет одеваться в ту же самую одежду и заниматься той же самой работой. И, в конечном итоге, именно это и произошло.
Эти интеллигентские общины, которые пытались жить на земле, в конце концов распадались. Распалась новоселовская община, распалась неплюевская община и другие общины. В общем, это было дело, которое, видимо, корня в себе не содержало.
А второй ваш вопрос какой был? А, как книги распространялись. Дело в том, что здесь надо иметь в виду, что, к сожалению, вообще к началу Первой мировой войны и революции в России грамотных людей было не очень много. Существует статистика, которая показывает, что уровень грамотности православного населения России к 1914 году был ниже, чем уровень грамотности представителей всех других основных этносов. Не говоря уже, скажем, о евреях, он, например, был ниже, чем уровень грамотности финнов, проживавших на территории Российской империи. Поэтому изначально у Толстого было не очень много читателей.
А людей, которых интересовали эти идеи, было еще меньше – людей с университетским образованием и людей, которые принадлежали к интеллигентским профессиям. Именно поэтому Василий Васильевич Розанов в одном из своих писем Леонтьеву указывает, что «в моем городе нет ни одной интеллигентной семьи, которая не имела бы у себя дома копий работ Толстого». Просто рукописных копий. Людей, которые интересовались этим, было немного, и среди них распространить рукописные копии или книжки из Европы было не так сложно, конечно. Тем более что исследования показывают, что полиция настолько неэффективно работала, что сторонникам Черткова никакого труда не составляло эти книги в Россию доставлять.
Число толстовцев было достаточно ничтожно. Но у Толстого были последователи другого рода. Это не те люди, которые хотели на земле выращивать картошку и пшеницу, а люди, которые разделяли его взгляды на Церковь и культуру. Таких людей было, конечно, достаточно много. И понадобились очень серьезные события, я бы сказал так, понадобилось Божественное вмешательство в историю, чтобы эта ситуация каким-то образом изменилась.
Это уже не академическое утверждение, но для меня очень важное. Ведь Толстой в своих работах написал следующее: «Среди моих образованных современников вообще нет людей, которые могли бы верить в догмы христианства. И образованный человек в это верить не может, и я вообще смотрю на современных мне священников, самое честное, что они могут сделать, – это просто снять с себя сан и пойти по моим стопам, стать моими последователями».
Интересно, что по этому пути пошли четыре священника, и судьба всех четверых была достаточно печальной, трагической, можно сказать. И на этот вызов Толстого нужен был какой-то очень убедительный ответ. И этот убедительный ответ не мог дать конкретный человек. Хотя после смерти Толстого вышла очень интересная книга о религии Толстого, написанная примерно теми же авторами, которые составили сборник «Вехи». В этой книге есть и статьи Бердяева, Булгакова, Эрна. Эрн в веховский сборник не входил. Это выдающиеся русские религиозные философы. Они пытаются возражать Толстому и говорят о религии Толстого много ценного и интересного, но, с точки зрения Промысла Божественного, Толстому нужно было дать какой-то более убедительный ответ.
И более убедительный ответ, с моей точки зрения, – это, во-первых, подвиг новомучеников, то есть подвиг людей, которые верность Христу и свою веру доказали практически, в реальной жизни. Толстой говорил: «Не могут мои современники в это верить». А мученики 1917 года и 1937 года в это верили и эту свою веру доказали своей жизнью.
А теоретически убедительный ответ Толстому был дан уже в русском зарубежье, и в значительной степени он связан с деятельностью Свято-Сергиевского института в Париже, потому что авторы, которые объединились в этой парижской школе, показали, насколько православие, на самом деле, жизненно, жизненно до сих пор, и насколько оно созвучно с самым интимным вопрошанием человеческого духа. Конечно, это были не только авторы Свято-Сергиевского института, но и другие, я имею в виду это поколение.
С одной стороны, того фактора, который такую большую роль играл для поколения Толстого и Достоевского, – достижения науки, для поколения Гоголя еще нет. Но вот что интересно. Вы знаете, что в прошлом году скончался замечательный филолог Виктор Маркович Живов. Когда он был еще молодым человеком, он опубликовал очень интересную статью, которая называется «О кощунственных мотивах в русской поэзии». В этой статье он показывает, что всё пушкинское поколение (а каждый образованный современник Пушкина писал стихи, просто какого качества были эти стихи – это другой вопрос), практически все друзья Пушкина и он сам, как мы знаем, прошли через заигрывания и с темными силами, и с этой кощунственной подкладкой.
То есть был совершенно другой фактор, который показывает, как глубоко, как близко к бездне духовной стояли эти люди. И для пушкинского и гоголевского поколения, конечно, преодоление этой бездны тоже было жизненной задачей, что история Гоголя и показывает очень ярко. Между прочим, интересно, что «Выбранные места из переписки с друзьями» – это 1845 год, практически то самое время, когда в Германии выходит «Жизнь Иисуса» Штрауса, то есть идут параллельные процессы, но, конечно, в России и в Европе они идут по-разному. Интересно, что Гоголь о Штраусе еще ничего не знает, Достоевский уже знает.
Расскажу еще кратко о конфликте Толстого с Церковью. Это будет как бы прелюдия к следующей лекции. Значит, 1881 год, с Толстым происходит перелом, опять же, человеческая душа настолько сложна, что нельзя её какие-то проявления приписывать конкретному году. И, между прочим, я хочу сказать, что было бы неправильно судить о духовной жизни Толстого по его художественным произведениям.
Я еще раз повторяю, что художественный текст – это текст, который живет по особым законам. Я говорил о сопоставлении Толстого и Достоевского, посмотрите, насколько разные манеры писания. У Толстого есть всегда герои, которые являются носителями его авторской позиции. Это и в «Войне и мире» так, это и в «Анне Карениной» так, это и в романе «Воскресение» так, и в любом его произведении. А у Достоевского такого нет никогда. Отсюда и возникает эта самая полифония, которую открыл Бахтин. Потому что, выражаясь очень аккуратно, чтобы понятно было, Достоевский свою позицию распыляет между разными героями – вот она, полифония. И надо сказать, что поэтому анализ романа писателя не может еще дать нам возможность сделать какие-то определенные выводы о душе писателя, о его взглядах.
Но ситуация с Толстым – особая, потому что Толстой оставил нам совершенно уникальный источник, который дает представление о его душевной жизни. Это его дневник, который он вел много-много десятилетий.
И я хочу всех присутствующих призвать: если вы действительно хотите разобраться в душевной драме Толстого, то обязательно заглядывайте в его дневник. Дело в том, что его художественные произведения несут на себе некоторую печать монументальности – мысль уже выражена, и произведение уже опубликовано, и ничего изменить в нем нельзя. А дневник Толстого по другим законам устроен. Видно, насколько его мысль динамична и переменчива.
Он может сегодня написать одно, а завтра написать: «Всё, что я написал вчера, – это неправда, это чушь, а на самом деле Бог – это…» И эта формулировка неслучайна, потому что Толстой пытается сформулировать для себя, что такое для него Бог. Он, между прочим, никогда не ставит вопрос, кто есть Бог, что такое Бог. За этой динамикой следить очень интересно: как у него ничего не получается, как у него опускаются руки, как он формулировками своими недоволен. И эта динамика, конечно, в значительной степени отражает суть того, что с ним происходит в жизни.
Я это всё говорю к тому, что не надо к 1881 году привязываться, этот процесс начался гораздо раньше, но формализован был в 1881 году, и после 1881 года Толстой издает в бесцензурном виде в Европе ряд трактатов, в которых формулирует свою точку зрения, в чем он не согласен с Церковью, в чем не согласен с христианским вероучением. В чем он не согласен – это нам с детства известно, об этом очень любили писать, он не согласен, в частности, с чудесами.
Надо сказать, что когда Лев Николаевич Толстой написал «Евангелие», то получилась одна из самых мрачных книг, которые вообще в XIX веке появились. Потому что эта книга о страдающем молодом человеке, который оказывается абсолютно беспомощным. Его распинают на кресте, и кончается его жизнь, и оказывается, что этот человек неспособен ничего принести своим современникам.
Обобщая, можно сказать, что Толстой полностью отвергает христианскую доктрину, отвергает факт Воскресения Христа, отвергает Его богочеловеческое достоинство, отвергает учение о Троице, отвергает догмат о Богородице. И постепенно это напряжение накапливается, потому что всё-таки эти идеи Толстого, эти его произведения попадают в Россию. Они становятся известны Победоносцеву, который в начале 1880-х годов занимает пост обер-прокурора Синода, и впервые возникает мысль о том, что Толстого хорошо было бы отлучить от Церкви. И в 90-е годы XIX века уже есть много свидетельств того, что эта мысль обсуждается, но никто не решается совершить этот шаг. И интересный чисто исторический вопрос, почему не решаются этот шаг совершить.
Разные есть точки зрения. Например, одна из них та, что Толстого очень любил император Александр Третий, просто очень любил как художника. Есть свидетельства, что он дал команду Толстого не трогать, не делать из него мученика. И его не трогали, естественно. Но когда Александр Третий скончался, появилась новая возможность обсуждать этот вопрос, и я думаю, что если бы Толстой не написал роман «Воскресение», его бы так никто и не тронул. Потому что, в конце концов, в идейной области человек может всё что угодно высказывать, его идеи оказываются достоянием небольшой группы образованных читателей – ну и Бог с ними, пускай они это читают и обсуждают.
Но Толстой совершил очень резкий акт – он издал роман «Воскресение», в котором есть две совершенно кощунственные главы – это 39-я и 40-я главы первой части. В этих главах Толстой в совершенно кощунственном, гротескном виде изображает литургию. Причем видно, между прочим, по черновикам романа «Воскресение», что он не находит себе места и не может найти выражение, как бы ему побольнее сделать читателям, то есть как бы написать о литургии поярче и поужасней.
В конце концов он это делает, люди это читают, и, конечно, здесь уже Церковь оказывается в очень двусмысленном положении, потому что, с одной стороны, трогать Толстого не хочется, чтобы не вызвать общественного скандала, а с другой стороны, не тронуть его нельзя, потому что как-то ведь надо к этому отнестись – человек кощунствует и при этом в глазах современников является христианином, причем образцовым христианином.
Если у современников Толстого спросить: «Как вы думаете, кто настоящий христианин нашего времени?» – большинство скажет: «Конечно, Лев Николаевич Толстой». Как настоящий христианин может писать такое о литургии – это большой вопрос. И как раз и сложилась ситуация, что Церковь в этот момент уже молчать не может, и она должна была что-то сказать. А дальше начинается самая интересная история: как сказать, в каких выражениях, чтобы, с одной стороны, не вызвать громкого общественного скандала, а с другой стороны, всё-таки ясно точку зрения Церкви на Толстого обнаружить: что этот человек, как сказано в синодальном определении, не является членом Церкви и не может являться, доколе не покается. Мы это обсудим.
Интересно, что незадолго до отлучения Толстого произошло очень интересное событие в жизни Католической Церкви. В Католической Церкви был подвергнут отлучению один известный мистификатор, я всё время забываю его фамилию, автор «Забавного Евангелия», которое широко распространялось в 1860-е годы. Я об этом в следующий раз расскажу. Интересно сопоставить текст отлучения Толстого и текст отлучения этого мистификатора. Я просто вам его позже прочитаю, и вы увидите, какая может быть разница.
Однажды я наткнулся на воспоминания пресвитера Василия Зеньковского, который написал следующую фразу: «В 17 лет я открыл для себя волшебный мир русской религиозной культуры». И я вдруг понял, прочитав эту фразу, что меня, как и Зеньковского, тоже интересует волшебный мир русской религиозной культуры, этот по-настоящему волшебный мир, тот мир, который (я потому с Бунина и начал) есть мощь, сложность, богатство и счастье. На русской культуре XIX века лежит эта печать: мощь, сложность, богатство и счастье. А потом уже вдруг оказалось, что легче всего, наверное, с Толстого начать.
А вы ему сочувствуете?
Толстому? Совершенно не сочувствую. Я просто стараюсь всегда занимать, насколько это возможно, во всяком случае, в таких встречах, объективно-академическую позицию. Я Толстому совершенно не сочувствую, но всё-таки профессиональный подход заключается в том, чтобы понять, почему Толстой это писал. То есть не сразу сказать, что он дурак, просто ничего не понимал, а мы вот всё прекрасно понимаем.
Толстой – не дурак. В его библиотеке было 23 тысячи томов. Если вы в Ясной Поляне побываете – посмотрите. Вообще представьте себе, что такое 23 тысячи томов. На 12-ти языках. Подумайте, просто задайте себе вопрос: а в моей библиотеке сколько томов? И почувствуйте разницу. И что самое интересное: в большинстве этих книг, этих 23-х тысячах, на полях пометки Толстого. То есть он не просто их на полках держал, а он на 12-ти языках их читал.
И после этого вы ему не завидуете?
Нет, мне его очень жалко, но я не могу сочувствовать человеку, который такие вещи о Литургии написал, просто не могу. Я готов разбираться, почему он это написал, но сочувствовать я ему не могу.
А как вы относитесь к исследованиям Иоанна Сан-Францисского, Шаховского?
По-моему, это прекрасные исследования. Между прочим, для меня лично представляла большую ценность, когда я стал этой темой заниматься, мысль владыки Иоанна о том, что в Толстом правда переплетена с ложью в его творчестве и в его проповеди. Это переплетение настолько сложное, что мы часто правду принимаем за ложь, а ложь – за правду. Любое сложное культурное явление…
Я как раз вначале об этом говорил, что нельзя ничего упрощать, потому что тогда слишком просто получится. Вот, пожалуйста, отец Иоанн Кронштадтский в своем дневнике молится о том, чтобы Бог забрал Толстого с земли. Какой ужас! Какая катастрофа! Какой негодяй! Как он смел вообще?! Это же русская культура, это же гордость русского народа! Ну так надо же понять, почему отец Иоанн об этом пишет, что его на это подвигло, надо же в этом разбираться.
Надо понимать, что в своем дневнике он не только о Толстом молится, чтобы его на небо забрали, но и о других людях. Это всё должно представлять интерес для исследователя. А разобраться в этом не всегда легко, и поэтому нельзя, чтобы исследование начиналось сразу с выводов: вот мне всё уже понятно, поэтому я вам сейчас расскажу, почему это было. На самом деле, мне понятно, почему отец Иоанн Кронштадтский это написал – потому что церковные люди именно так ситуацию воспринимали, что да, это великий русский писатель, но одновременно это кощунник, который подверг уничижению самое дорогое, что есть для православного человека. Поэтому могли быть, конечно, очень резкие реакции.
У меня на эту тему были очень странные беседы. Ко мне ходила на исповедь одна женщина, которая вдруг перестала ходить. Я потом с ней встретился, спрашиваю: «А почему вы больше не ходите в Церковь?» – «А зачем?» – «Как зачем?» – «Ну а как? Вот в книге же всё написано, какой ужасный человек был Иоанн Кронштадтский, а у нас в соседнем доме построили храм и освятили его в честь отца Иоанна Кронштадтского. Это же ужасно. Как можно освящать храм в честь человека, который такие ужасные вещи писал про Толстого?» Вот интересно, как может действовать на людей художественное творчество.
Другой интересный вопрос заключается вот в чем, я об этом тоже в книге пишу: а как часто о Толстом высказывались представители православия, католицизма и протестантизма? Это очень интересный сюжет. Представителям Православной Церкви, я повторяю, трудно было высказываться, только в зарубежье, когда они имели возможность это делать, они высказывались. Скажем, книга Ильина «О сопротивлении злу силою» тоже в зарубежье вышла, это же реакция на Толстого. И таких сочинений очень много было, достаточно много.
Католики к личности Толстого большого интереса не проявляли на протяжении ста лет. И только в 2007 году в Австрии, в Вене была защищена первая докторская диссертация католическим ученым, посвященная интерпретации Толстым Нагорной проповеди. И за эти же сто лет в недрах протестантской Церкви только докторских диссертаций в нашем понимании, то есть то, что немцы называют хабилитацией, четыре работы было и бесчисленное количество просто докторатов, посвященных Толстому. Оказывается, что протестанты к Толстому колоссальный интерес проявляли и проявляют. И, в общем, понятно почему.
А как сегодня, если он существует, выглядит конфликт интеллигенции и Церкви?
Я прошу никого из присутствующих не обижаться. Я просто хочу сказать, что в том понимании, в каком этот термин употреблялся в XIX веке, у нас интеллигенции нет. Это не значит, что у нас нет образованных людей, они, конечно, есть, и они присутствуют в этом зале, но нету интеллигенции. И поэтому говорить о конфликте интеллигенции и Церкви мы не можем. Мы можем говорить о том, почему образованные люди 2014 года в Церковь не ходят, Церкви не доверяют, Церковь критикуют и так далее. Это по-другому сформулированный вопрос, но это к моей теме никакого отношения формально не имеет. Так как этот вопрос имеет еще и политическую подкладку, то я на эту тему не буду распространяться. К тому же, слава Богу, здесь в зале есть люди, которые являются прихожанами нашего храма и других храмов, и тут, я уверен, много верующих людей, поэтому не все образованные люди 2014 года находятся в конфликте с Церковью. Так что обобщать этот тезис тоже не нужно.
По вашему мнению, какой Толстой настоящий – тот, кто писал «Войну и мир», или тот, кто создал «В чем моя вера?», свое «Евангелие»?
Прекрасный вопрос. И надо сказать, что как раз авторы этого сборника о религии Толстого этот вопрос и задавали: где настоящий Толстой? И, как мне кажется, очень убедительный ответ на этот вопрос дал Эрн в статье из этого сборника, где он пишет, что в Толстом жили всегда два человека: это Ерошка, один из главных героев повести «Казаки», и Нехлюдов, тоже очень любимый герой Толстого, который может путешествовать из одного произведения в другое, но в конце концов оказывается в романе «Воскресение». Нехлюдов – это философ, который подавляет Толстого такой жесткой и очень рациональной аргументацией.
Я вообще сегодня ничего не говорил о рационализме Толстого, а это очень важная тема. А Ерошка – это, условно говоря, Толстой-писатель. В Толстом никогда не умирал писатель, настоящий художник, который отдается своему творчеству и создает нечто новое и прекрасное. Ведь неслучайно одна из последних повестей Толстого – это «Хаджи-Мурат», замечательное произведение. Эрн пишет, что Нехлюдов просто задушил в конце концов в Толстом Ерошку и победил. И когда Нехлюдов победил – Толстой умер. Потому что самое ценное, что в нем было, это именно творчество, а творчество человека, я в этом абсолютно убежден, всегда носит христианский характер.
Настоящий художник всегда – христианин. Он даже может этого не понимать, но, с моей точки зрения, это всегда так. И пока Толстой оставался художником, он чувствовал всю неубедительность этих рациональных построений Нехлюдова. Но всё-таки в конце концов эта катастрофа произошла. Ведь судьба Толстого по-разному могла сложиться. Такой страшный эпизод – приезд Толстого в Оптину Пустынь и его стояние перед вратами скита Оптиной Пустыни. И если б он переступил этот порог и пришел бы к старцу Иосифу, ведь вся эта история могла сложиться совсем по-другому.
Но в этот момент, видимо, Ерошка уже был мертв, а Нехлюдов еще жив. И Толстой к старцу не пошел, а поехал в другом направлении, заболел, и, к сожалению, в последние семь дней его жизни его душой и телом полностью владел Чертков, а это уже была настоящая катастрофа. Потому что Черткову эти внутренние метания совершенно были несвойственны.
В Черткове никогда не было Ерошки, в нем был только Нехлюдов. Причем очень жестокий и властный Нехлюдов. И когда Чертков получил власть над Толстым, судьба Толстого была решена. Это же страшно представить, что Чертков не допустил к умирающему писателю его жену, то есть женщину, с которой Толстой прожил 48 лет, она даже с умирающим мужем не имела возможности проститься. Как это вообще можно понять? Каким надо черствым сердцем обладать, чтобы совершить такой жестокий страшный поступок. И священнослужителя не пустил – старца Варсонофия, который со Святыми Дарами приехал из Оптиной Пустыни. И мы не знаем, что бы произошло, если б он получил доступ к Толстому.
И я всё-таки отвечу на вопрос, который всегда в зале после таких лекций задается: почему Церковь не может и не хочет простить Толстого, почему она поступает с ним так жестоко и не отменяет своего синодального решения 1901 года. Задавать такой вопрос может только человек, который совершенно не представляет себе контекст этой ситуации.
Об этом Сергей Николаевич Булгаков написал: ну давайте представим, что Толстого мы простили, и вот мы его начнем отпевать, священник над могилой Толстого будет читать требник, чин панихиды. Если вы когда-нибудь в чин панихиды заглядывали – вы сразу поймете, что ни одно из этих слов к Толстому совершенно никакого отношения не имеет. Потому что в панихиде говорится о человеке, который сохранил веру до смерти, который верил во Христа, который верил в Церковь, который жил церковной жизнью.
Ну как можно над Толстым читать эти тексты, если он сам утверждал совершенно обратное? Поэтому вопрос неправильно ставится: мол, Церковь не прощает Толстого. Церковь с огромным уважением относится к последней воле Толстого. А его последняя воля заключается в том, что он не хочет иметь никакого отношения к Церкви. Церковь любую волю уважает, и эту тоже. Поэтому в этой ситуации здесь на земле изменить уже ничего нельзя.
Фото: Ефим Эрихман
Просветительский лекторий портала «Православие и мир» работает с зимы 2014 года. Среди лекторов – преподаватели духовных и светских вузов, учёные и популяризаторы науки. Видеозаписи и тексты всех лекций публикуются на сайте.
© 2009-2020, «Христианство, православие». Все права защищены.
При копировании материалов прямая открытая для поисковиков гиперссылка на fond-sovest.ru обязательна. 
* XML, HTML