0
«Правмир» продолжает серию воспоминаний о Елизавете Глинке, директоре фонда «Справедливая помощь». Сергея Петровича Куркова, врача паллиативной медицины, а для друзей - просто Петровича, знают все, кто общался с Доктором Лизой, бывал в подвале фонда «Справедливая помощь» и ездил по средам на вокзал.
Мы с Лизой познакомились в начале двухтысячных годов в Первом московском хосписе – когда я пришел сюда работать, она уже помогала Вере Васильевне Миллионщиковой как доброволец, эпизодически работая в хосписе врачом паллиативной медицины.
Когда хоспис открылся, у него не было буквально ничего, он был готов принимать любую помощь, и когда Елизавета Петровна узнала, что в Москве появился хоспис, она, конечно, со всей открытой душой сама сюда приехала, познакомилась с Верой Васильевной и стала помогать, чем могла: привозила из Штатов предметы ухода, кресла-каталки, какие-то противопролежневые приспособления, кремы, рассказывала о нововведениях в паллиативной медицине – ведь у нас тогда даже онкологи не знали, что такое хоспис, что же говорить о больных.
И однажды в хосписе я увидел маленькую милейшую большеглазую женщину с двумя детьми. Она вообще не сидела на месте, постоянно двигалась, а если и сидела, то как-то бурно и эмоционально, все время рассказывала какие-то истории, и все это было с шутками и прибаутками. У нее всегда было повышенное настроение, это был очень заводной человек, что называется, душа компании.
Потом был достаточно долгий период, когда Лиза уезжала в Штаты и снова приезжала, в хоспис ложились какие-то пациенты от нее – мы иногда их совместно вели. А потом я ушел из хосписа – честно говоря, просто выгорел и, проработав шесть лет, понял, что больше не могу. Пришел с огромным энтузиазмом, с большими силами, но эта работа меня выхолостила полностью.
Как раз тогда мне предложили хорошо оплачиваемую работу без дежурств, смертей и прочих тягостных хосписных моментов, в ней все было намного проще, легче, причем предложил мой близкий друг, и я на это согласился, будучи на пике усталости, в состоянии даже не профессионального, а физического выгорания. Надо сказать, в хосписах многие уходят или на какой-то период времени, или вообще в другую область медицины, и это нормально и правильно, за границей это часто практикуется как профилактика или как лечение синдрома выгорания.
Года через два, работая уже в совершенно другом месте, я случайно наткнулся в ЖЖ на журнал Доктора Лизы. И я понял, что это Елизавета Петровна – она, оказывается в Москве, а я об этом даже и не знал: у ее мамы произошел инсульт, Лиза приехала из Штатов в Москву, у нее тут квартира, и они с мужем Глебом остались, а дети в Штатах учились и занимались своими делами.
Долгое время Лиза ухаживала за мамой. И вот так я ее случайно нашел в интернете, потому что здесь, в хосписе, меня уже не было, не было никаких контактов. Читая ее, я поражался этим ее маленьким эссе, запискам, рассказикам, среди которых были комедии, трагедии и трагикомедии, они были самые разные. У нее вообще был дар к написанию историй, она замечательно излагала то, что с ней происходило в жизни и то, что ей рассказывали, это было легко и интересно читать, и, конечно, у нее был настоящий литературный талант.
Мы стали переписываться, и она меня спросила: «Петрович, как ты там?». А у меня тогда было очень много свободного времени, и я сказал: «Мне особо делать нечего, давай встретимся», спрашиваю ее: «Где?». А она в ответ: «Как где – я каждый день с 5 часов на помойке на Павелецком вокзале, хочешь – приходи».
Фото: Юлия Маковейчук
Это была зима, жуткий мороз, и я туда, как следует одевшись, пошел. Пришел и вижу: подъезжает скорая, на ней включены все мигалки плюс громкая связь, и я прямо чувствую, что это Елизавета Петровна; какая-то машина перегородила им путь, и она требует в громкую связь простыми русскими словами, чтобы эта машина уехала и дала им заехать. Тогда фонду подарили эту машину скорой помощи и еще можно было ездить с мигалками, она до сих пор сейчас существует.
Вот так зимой, в холод мы увиделись с ней через несколько лет. Мы уже к тому моменту, конечно, переписывались, и я знал про фонд, он тогда был совсем маленький, и я потихоньку стал им помогать. В фонде тогда была Елизавета Петровна, ее помощница Лена Никульникова, водитель, бухгалтер и я. Я продолжал работать там же, где и прежде, но у меня было много свободного времени и я мог себе позволить в среду ездить на вокзал.
Мы тогда работали в фонде не каждый день, у нас было не так много наших страдальцев. Потом уже, когда все стало более стабильно, я стал приходить постоянно, а потом она мне сказала: «Приходи работать у нас в фонде, потому что мне нужен второй врач» – и предложила условия, которые мне были более выгодны на тот момент по сравнению с тем, что у меня было. К тому же мне это было интересно, это был медико-социальный паллиатив: если в хосписе чисто медицинская паллиативная помощь, то на вокзале был, я бы сказал, социальный хоспис. Хотя, конечно, мы занимались там вовсю и медициной – и перевязывали, и шили, и мыли, и лечили, и в больницы отправляли, чего только не делали, и Бог знает, каких приключений там только не было.
Все это продолжалось какое-то время, мы росли. Сначала у нас была одна большая комната в центре Москвы, а потом мы переехали в подвал на Новокузнецкой и стали там обживаться, сделали ремонт. Начали появляться спонсоры. Все это происходило не сразу, а медленно, маленькими шагами, и в этом была очень большая заслуга именно Петровны.
Она умела расположить к себе человека, который просто что-то принес, или журналиста, который пришел сделать какой-то репортаж, и своим обаянием волшебно воздействовала на людей, как удав на кролика, причем вообще ничего не делая – смеясь, шутя.
Это так действовало, что люди сами несли вещи, помогали, говорили другим, что это обязательно нужно делать, и приходили новые люди, и фонд рос, богател, мы могли закупать для наших подопечных на вокзале некоторые препараты, которых там не хватало, договариваться с крупными спонсорами, которые могли поставлять что-то нам нужное.
А все это совсем не просто – нужно уметь разговаривать, общаться с донорами, и она умела это делать очень хорошо, причем не то чтобы она была какая-то артистка – у нее все это было абсолютно естественно, поэтому ей верили.
В ее словах никогда не было никакой фальши, это были слова человека, который верит в свою идею, – идею о том, что этим людям необходимо помогать, что им никто не помогает (на тот момент это было действительно так, были отдельные маленькие организации, но более или менее крупного фонда не было).
Сама она настолько верила в это дело, что у нее просто горели глаза. Так же она создавала киевский хоспис – это же ее детище, и он до сих пор функционирует, работает.
Она вкладывала в то, что она делала, все. У нее были какие-то неиссякаемые запасы энергии. Я поэтому ее иногда называл «человек-митохондрия». Я спрашивал ее – ты вообще спишь когда-нибудь? Энергии в ней было иногда просто чересчур, и она всегда направляла ее в мирное русло, и эта энергия почти всегда давала хороший результат.
Это был мегачеловек, веселый, талантливый, с безумной энергией в душе, с атомом, причем таким атомом, благодаря которому с ней всегда было весело, всегда просто. Никогда у нас в фонде не было строгости, официоза, мы всегда говорили на абсолютно любые темы, обсуждали и книжки, и кино.
Единственное – мы не обсуждали политику, обходили стороной, а обо всех жизненных вопросах, вплоть до стирального порошка, мы болтали бесконечно просто. Мы с ней были подружками – в том плане, что могли говорить часами, как подружка с подружкой. Помните анекдот, как двух женщин-заключенных, сорок лет просидевших в одной камере, наконец выпускают на свободу, они расстаются у ворот, расходятся в разные стороны, и одна другой кричит: «Катя, стой-стой, я же тебе забыла эту историю рассказать!». Вот у нас было что-то такого плана.
Всяких историй было очень много, все не перескажешь, и воспоминания остались в основном светлые. Конечно, мы ссорились, ругались, это было нормально, как и в любой работе, было и безумно весело, было и грустно, иногда казалось, что она меня обижает, мы ссорились. Но это и есть нормальное общение между людьми, так у всех, поэтому ничего особенного я в этом не вижу.
А когда она ушла, осталось в памяти только хорошее, только светлые моменты, ее улыбка. Я никогда не забуду, как в фильме Ольги Мауриной «Вокзал по средам» она в двадцатиградусный мороз снимает с себя куртку и надевает на бомжа. Когда я смотрю этот момент в фильме, у меня просто слезы на глазах наворачиваются. Это не постановочная съемка – она такой и была, готовой отдать всю себя.
Больше всего на свете она любила своих детей. Как-то раз у нас был разговор, я спросил ее: «При каких обстоятельствах ты могла бы бросить все, что создала здесь, – и киевский хоспис, и этот фонд, и кучу своих наработок, и друзей, и коллег, и подопечных?».
И она ответила: «Если мой ребенок заболеет или с ним что-то случится, я все брошу, потому что самое дорогое для меня – это мои дети». У нее было какое-то мегасильное материнское начало, и я не сомневаюсь, что если бы что-нибудь случилось с кем-то из ее сыновей в Штатах, то она все бы бросила и уехала, потому что она была в первую очередь всегда мать.
Этот материнский инстинкт, видимо, у нее был настолько большим и сильным, что распространялся на других. Может, этим и объясняется то, что она делала: каким бы ты ни был, весь в грязи, в экскрементах, но я все равно с тобой, я тебя возьму, отмою, накормлю, поговорю с тобой, и я тебе помогу.
У нее никогда не было никакой брезгливости – она работала врачом-реаниматологом, поэтому о брезгливости говорить не приходится. Но при этом она была таким человеком, который мог быть днем на вокзале с бомжами, а вечером на каком-то светском приеме в роскошных нарядах и в бриллиантах.
Причем и там, и там она была абсолютно естественна. Она была очень простым человеком без всякого какого-то снобства и жлобства, и у нее не было никакой звездности. И когда про нее начали писать, снимать, делать интервью и репортажи – каких только каналов у нас в подвале не было, в каких только журналах не было интервью с ней, – она, несмотря на все это, оставалась очень скромной, никогда этим не кичилась, не гордилась, наоборот, порой даже отказывала журналистам, хотя и понимала, что пиар дает фонду жизнь – без раскрутки мы будем без спонсоров, без денег – а мы жили только на спонсорские деньги, и не сможем помогать.
И главное – она была замечательным врачом, прекрасным специалистом, и при этом она была целительница душ, лечила словом. Она спокойно выслушивала совершенно любые истерики, вопли, какие-то сумасшедшие, совершенно дикие истории, а потом – это действительно надо иметь особый талант – давала мудрый жизненный совет, такой, что человек успокаивался. Причем этот совет по большому счету не решал никаких жизненных проблем этого человека, но она умела чисто психологически успокоить – и какого-нибудь разбушевавшегося здорового мужика, и тетку, которая с пятью детьми примчалась в фонд.
Все это она могла делать в любой ситуации – будь то эмоции человека, пришедшего в фонд, будь то ситуация на вокзале, где кого-то пырнули ножом и хлещет кровь. В таких случаях она могла очень быстро и спокойно сплотить вокруг себя команду, выбрать людей, которые ей нужны, и раздать распоряжения: ты делаешь это, ты это и это.
Может, это особенности ее бывшей профессии анестезиолога-реаниматолога – умение быстро действовать. А в обычных ситуациях, она, конечно, была очень душевным человеком. Не то, что рубахой-парнем – она умела держать дистанцию, умела говорить нет, когда это было надо, могла и крикнуть, но это было очень редко.
Обычно, если было нужно, она не кричала, но могла сказать так, что все было понятно и возникало ощущение, что на тебя наорала рота солдат и все матом, хотя она сказала всего несколько слов, но таким тоном и с таким взглядом, что лучше бы этого вообще никогда не было.
Это был совершенно уникальный человек. Мне такие в моей жизни встречались дважды и определили ее, за что я очень благодарен судьбе: Вера Васильевна Миллионщикова, которая научила и показала, что такое хоспис и хосписное движение, зачем оно вообще и как это должно быть, и Елизавета Петровна Глинка, которая по большому счету занималась тем же самым.
Мне довелось быть рядом с этими двумя врачами, двумя великими, не побоюсь этого слова, женщинами, которые сделали столько всего, что это просто невероятно. Иногда думаешь и не понимаешь, как им вообще хватало сил, терпения, мужества бороться, как они умели договариваться. Это талант, какое-то таинство, волшебство, было в них обеих что-то магическое, благодаря чему они достигали своих целей. Конечно, не все всегда получалось, конечно, что-то срывалось, но в главном они, безусловно, добились колоссальных успехов.
Посмотрите, что сейчас происходит у нас в стране с паллиативной помощью, какие принимают законы – это огромное продвижение вперед, а по сравнению с тем, что было, – вообще небо и земля. Посмотрите, какая стала организовываться помощь тем же самым бездомным, на которых раньше всем было вообще наплевать. Сегодня огромное количество всяких волонтерских организаций – это и фонды, и полевые кухни, и какие-то спонтанные меры…
Благодаря таким людям общество стало замечать этих “людей-невидимок”: онкологических больных, которые тихо умирали в своих комнатушках, не получая обезболивающих, бездомных, которые замерзали на вокзалах. Люди стали понимать, что каждый может оказаться точно в такой же ситуации.
Это стало их задевать и заставляло помогать любыми способами: передавать продукты, игрушки, одежду, организовывать какие-то мероприятия, оказывать социально-медицинскую и юридическую помощь, ведь там есть очень непростые юридические вопросы: среди бездомных очень много мигрантов, без документов, незарегистрированных, куда их девать?
Это была целая проблема, и она сейчас тоже начинает решаться, хоть все это и очень тяжело сдвигается. И эти две женщины положили начало этому процессу, они сдвинули эти глыбы – казалось бы, несдвигаемые скалы, они подтаяли эти огромные ледники, растопили души, и стало намного больше людей, которые помогают и понимают, что нужна помощь, потому что раньше многие просто не понимали, зачем нужно этим людям помогать, если они выбрали такую судьбу или чем можно помочь заболевшему человеку – а помочь можно и нужно.
Я не поддерживал ее в том, что она начала ездить в Донецкую область. То есть я поддерживал ее в том, что дети не виноваты, это безусловно, и я утешал себя тем, что мы действуем от имени Красного Креста, который ни на чьей стороне. Но все равно без участия военных, МЧС, властных структур такую помощь организовать было невозможно, нужно было все время с ними общаться, договариваться, чтобы этим бортом летели грузы, потому что мы их собирали, закупали, а отправить не могли. Надо было договариваться с ними, и она это делала. А я такой человек – я пацифист, я не люблю военных, не люблю войны.
С началом войны изменилось очень многое. Она стала очень часто ездить туда, и она была чудовищно измотана этими организационными моментами и поездками. Она себя в этих ситуациях видела себя таким нейтральным человеком, который может оказать посильную помощь людям, оказавшимся там без лекарств и медицины, и не могла пройти мимо этого.
Я говорил ей: «Ты же понимаешь, что все это закончится очень плохо?».
Она говорила: «Да, я понимаю, но я не могу уже ничего сделать. Я перешла этот Рубикон и не имею права вернуться назад, потому что теперь ответственна за этих детей, за помощь, меня там ждут.
Если бы я знала заранее, что будет так, то, безусловно, участвовала бы, но в какой-то другой форме, но сложилось так, как сложилось».
И она, конечно, была просто обессилена этими постоянными поездками, этими безумными звонками – а фонд при этом еще жил своей жизнью, мы как ездили на вокзал, так и ездили, как к нам приходили эти больные, которых надо куда-то пристраивать и лечить, так и приходили. Но теперь у нее при этом были поставлены крупномасштабные цели, которые ее затягивали, отнимали у нас. Это меня очень печалило.
Поэтому до войны был один период жизни фонда, а после ввязывания в украинский и сирийский конфликты – совершенно другой, с политическим подтекстом. У каждого свое мнение – вы знаете, сколько вокруг этого было дебатов, но я остаюсь при своих убеждениях.
Последняя наша встреча была совершенно обычной, с абсолютно незначительным разговором: «Ты опять уезжаешь?» – «Да» – «И как, когда отпразднуем Новый год?» – «Я через два дня приеду, тогда и отметим». Решили, что будем отмечать 25 декабря. Не было никаких предчувствий, ничто не предрекало. Экстрасенсорных способностей у меня нет. Никто не ожидал, что эта поездка так закончится: она же не летела прямо под бомбы – она просто сопровождала груз, должна была передать его и вернуться, она не должна была оставаться там и работать в госпитале под бомбами. Но получилось так, как получилось.
С 19 января 2917 года я опять работаю в Первом московском хосписе, потому что я понял, что из этой реки паллиативной, я, когда был у Лизы, по большому счету и не выходил, только она была немножко в другом русле, там была вода какого-то другого цвета, но это было то же самое. Я понял, что паллиатив – это все, что я вообще умею в жизни. И, уйдя из фонда «Справедливая помощь», я считаю, что продолжаю дело Елизаветы Петровны, потому что основной ее деятельностью была паллиативная медицина, чем я сейчас и занимаюсь.
© 2009-2020, «Христианство, православие». Все права защищены.
При копировании материалов прямая открытая для поисковиков гиперссылка на fond-sovest.ru обязательна. 
* XML, HTML