3
Ее роман «Формула свободы» вошел в лонг-лист «Русского Букера» в 2017 году. «Короткий список» из шести финалистов жюри объявит 26 октября. Писатель Ирина Богатырева рассказала о том, во что верит подросток, почему фольклор не может быть добрым и как интернетные мемы попадают в диссертации.
Ирина Богатырева родилась в 1982 году, выросла в Ульяновске, живет в Москве, учится в магистратуре РГГУ по курсу фольклористики и является членом Российского пен-клуба. Ее роман «Формула свободы» вошел в лонг-лист «Русского Букера» в 2017 году.
Роман адресован подросткам, номинировался на премию «Книгуру» и получал спецприз на премии Крапивина. Предыдущий роман «Кадын» в 2016 году вошел в лонг-лист «Русского Букера» и получил студенческий «Букер». А еще Ирина пересказала для детей алтайские народные сказки (сборник сказок «Рыжий пес», издательство «Фонд Марджани», 2012).
Сейчас народные песни по деревням практически не поются. Но в этом году мне повезло в отдаленной деревне в Архангельской области встретить 91-летнюю бабушку, которая пела песни своей молодости, не эстраду, а вполне аутентичные тексты, причем некоторые из них еще не фиксировались собирателями. Это – огромное везение, но такого уже почти не найдешь.
Мой опыт говорит о том, что деревню сейчас размывает, там очень много городских людей. Местных жителей, которые держат хозяйство, становится все меньше и меньше. Но когда приезжаешь на Алтай, видишь, что там традиции еще сохраняются, там люди еще скот держат, в отличие от севера, где это уже уходит.
Некоторые явления уходят и уже не возвращаются, потому что в какой-то момент они стали не нужны. Например, музыкальные инструменты полностью ушли из деревни. Максимум – гармошка какая-нибудь, балалайки уже не найдешь. Видимо, люди перестали в этом нуждаться.
Лаборатория фольклора от РГГУ, с которой я попала в экспедицию в этом году, более 15 лет ездит в один и тот же регион, в Архангельскую область. Планомерно проезжает по всем деревням и собирает фольклор в широком смысле: речь идет не только о песнях или частушках, опросная программа большая, с людьми беседуют обо всем – как за скотиной ухаживать, как детей лечить.
С бабушками проще, родственники с ними мало общаются, и они страшно рады возможности поговорить. Сложности начинаются с людьми среднего возраста, которые пытаются показать, что они вообще-то образованные, не лыком шиты: они начинают рассказывать из книжек или про «Битву экстрасенсов», но если переключить человека в разговоре, можно узнать много интересного.
Пытаешься их вывести, произносишь ключевые фразы: «А как ваша бабушка делала? Расскажите, а как ваша мама за скотиной ухаживала?» В этом году, когда мы работали в одной деревне, по интервью восстановили целое местное генеалогическое древо «колдовства». Жители рассказывали, кто от кого «перенял» колдовские способности. Начинают друг на друга наговаривать: «Та у этой взяла, а эта – вон у той». Это маркирует крайне замкнутую среду. То есть люди живут в таких взаимоотношениях, что из каких-то социальных неудач, передряг вырастают такие истории. Возможно, причина в замкнутости социума, у них нет хороших дорог, они там живут практически без связи.
Фольклор говорит о том, что есть в базовой психологии. В жизни от таких моментов отстраняешься, но в фольклоре видишь их как в зеркале. И не знаешь, что с этим делать – выходит, что человечество не меняется. Интересно, что фольклорист дает носителю возможность отрефлексировать свой опыт.
Они живут этим, абсолютно не задумываясь, это часть их личного опыта, часть их жизни. И когда они начинают это все рассказывать, то сами вдруг начинают это осознавать. Рассказывают: «Эта соседка была ведьмой». Спрашиваешь: «А почему вы считаете ее ведьмой?» Человек задумывается, начинает описывать. До этого – не задумывался, просто – ведьма, и все тут.
Таких моментов, которые изумляют, очень много в фольклоре. В нашей экспедиции, на Русском Севере, были интересные мотивы с поиском людей и пропавшей скотины. Там люди верят, что есть некая колдовская травина, и если ее положить в определенном месте, где ты в последний раз видел пропавшую вещь или человека, то пропавшее появится. Они рассказывали истории о том, как терялись люди в лесу и находились с помощью этой травины. Травину эту, естественно, никто никогда не видел, она передается в газете, и последняя травина сгорела в пожаре 10 лет назад. Все это звучит наивно, но в этом есть своя, деревенская поэзия.
Они не то чтобы во все это верят или не верят, для них это – часть реальности. Колдовская травина, пастух, который получил «отпуск» – волшебный предмет или заговор, помогающий пасти скотину, соседка-ведьма, все это для них – часть мироустройства. При этом о других вещах они рассуждают вполне здраво.
Кстати, в городе такое тоже есть. Просто мы с вами, скорее всего, это не отслеживаем. Современные исследователи работают с мемами из интернета, с городским фольклором, слухами, легендами о страшных местах в городе, о пропавших людях, о нехороших районах, заброшенных домах. Все это также составляет часть нашей культуры, с которой мы соприкасаемся каждый день, но даже не думаем об этом.
Современный фольклор – это в том числе интернет-тексты, малые поэтические формы «пирожки», «порошки», ушедшие в народ, и так далее. Текст становится фольклором, когда уходит в среду и когда теряет авторство, а главное, когда он еще приобретает варианты. Например, моя однокурсница пишет магистерскую диссертацию по страшным картинкам, которые распространяются во «ВКонтакте». Актуальные исследования по фольклору – весьма востребованы.
Для меня Алтай – важное место, с ним много связано, в том числе мой первый интерес к фольклору. Живое существование эпических мотивов я почувствовала именно на Алтае. Эпические мотивы, как мне кажется, очень важны для литературы, ведь она появилась из звучащего слова.
Я несколько лет по библиотекам изучала пазырыкскую культуру. Получился роман «Кадын» – о девушке, которая становится царем. Ей приходится взять на себя власть, к которой она совершенно не готова. Мне интересно было описать момент искушения властью, было любопытно, как в процессе написания меняется характер персонажа.
Я начала писать роман от первого лица, но в какой-то момент поняла, что от него надо уходить, потому что это уже совершенно не тот персонаж, с которого все начиналось, и показать его изменения можно только со стороны. Последняя часть написана от третьего лица. Так получилось, потому что главный вопрос в тексте – власть, которая меняет человека, человек становится жестким, ему приходится принимать решения, у которых нет обратного хода.
«Формула свободы» – книга о том, как человек пытается определиться с тем, во что ему верить. В 17 лет ты обязательно должен точно понимать, что для тебя важно. Во-первых, хочется не быть таким, как родители, а во-вторых, хочется быть кем-то определенным. Подросток пытается из своей неопределенной массы сложить человека, на его пути появляются люди, которые оказывают на него влияние, ему надо просто выбирать между ними или искать свой, какой-то другой путь. Наверное, об этом и книга. Герои у меня пытаются найти свой путь.
Изначально у меня была идея написать именно подростковый текст, но я поняла, что современным подросткам глубоко «фиолетово» то, что происходило с нами в 90-е, и я перенесла действие в нынешнее время. Я сохранила всю историю, но изменила то, что связано с временем, постаралась обновить, во-первых, язык, во-вторых, стремления героев.
Своих детей у меня нет, но с подростками я довольно много общаюсь. Они – другие, чем мы были в их возрасте. Мне кажется, что они более свободные, чем мы. В этой книге герои попадают в секту. Эта история – переработка личного опыта преодоления какого-то авторитарного влияния.
Учитель, который стал прототипом Кэпа (Константина Павловича, учителя из этого романа), был воцерковленным человеком. И хотя он не навязывал нам своих взглядов, он оказал на весь наш класс очень большое влияние. Но я сознательно убрала из романа этот мотив, потому что получилось бы не то, чего мне хотелось, получилась бы простая оппозиция: тут – церковь, там – секта, белое – черное. Мир тоньше, и вопрос веры – один из самых сложных. Я и сама, наверное, еще не готова к такому разговору, а уж мои герои, которым по 17 лет, – тем более.
Фольклор – основа культуры, так же и генеалогия, которая является основой тебя самого. Отсутствие корней люди тяжело переживают, когда они их не находят, они уходят в иллюзорную реальность, которая дает чувство опоры. Потому что признать, что у тебя нет твоей культуры, для многих гораздо сложнее, чем ее выдумать.
Например, неоязычество тоже выглядит совершенно неестественно, оно пришло из головы людей, а не из глубин истории. Скорее я пойму бабку, которая говорит о своей соседке, что она ведьма, чем человека, который устраивает кремацию собственной плаценте, объясняя это древними языческими верованиями.
У меня есть уверенность, что без ощущения истории, не только социальной истории и истории общества, но и истории культуры, нет понимания исторического процесса как такового. А фольклор – это основа культуры. Если ребенка в это вовремя не окунуть, то у него не будет ощущения цельности.
У меня есть опыт общения с детьми в фольклорном ансамбле «Огородная слобода», его руководитель до того, как создал ансамбль, 20 лет изучал фольклор. В этот ансамбль приходят дети лет с полутора, занятия построены не как традиционное музыкальное образование, а как игра, дети осваивают русские народные инструменты, учат друг друга.
Это – удивительные дети, они очень отличаются от сверстников. Они по-другому относятся к музыке, все прекрасно поют и играют, но дело даже не в этом: у них есть какая-то культурная прививка. Конечно, если ребенку просто дать сказки почитать – это не то, этого мало, должно быть именно погружение в культуру, погружение в среду.
Фольклор дает понимание каких-то базовых вещей в человеке, в его психологии. Интересно понять, откуда берутся те или иные мотивы. Конечно, сталкиваешься и с весьма неприятными вещами, но понимаешь, что, видимо, человек именно таков. В фольклоре много жестокого, там всегда кто-то кого-то обижает, убивает, ест.
Фото: Ирина Богатырёва / Facebook
Жестокость ничем не мотивирована, она просто присутствует, заложена как база. И ты просто понимаешь, что в мире, в котором тебе придется функционировать – вот такие злые, жестокие вещи. Благородство и доброта, которые мы встречаем в сказках – это всегда признак того, что фольклор изрядно переработан.
Необработанный фольклор – угловатый, часто нелогичный, потому что многие элементы путешествуют в традиции, связь между ними теряется, а сохраняется что-то яркое. Когда сказка попадает обратно в литературу, в авторскую обработку, то приходится восстанавливать эти лакуны. Если ты видишь, что все такое гладенькое, аккуратное, скорее всего, это – литературный вариант. Но, конечно, автор может и стилизоваться под фольклор.
Ничему нас фольклор не учит, конечно. Фольклор нам нас самих показывает, это – зеркало, в которое мы глядим и понимаем, какие мы. И дальше ты можешь либо что-то с этим делать, либо ничего не делать. То есть ты не учишься, а осознаешь, как жить с тем, что ты из фольклора узнал.
Эстрада советского времени сделала все, чтобы человек фольклор не любил. В 30-х годах прошлого века или даже раньше появился так называемый фейклор. Народных исполнителей брали в ансамбли, в хоры, и оттуда пошел тот фольклор, который мы видим на эстраде. Когда все структурировано, когда все слишком ладно, складно и поется хором, значит, это – не фольклор. Элемент фольклора – он всегда будет непричесан.
© 2009-2020, «Христианство, православие». Все права защищены.
При копировании материалов прямая открытая для поисковиков гиперссылка на fond-sovest.ru обязательна. 
* XML, HTML
