16
Они боялись коридоров, потому что в детском доме туда выставляли в наказание, а к зеркалу привыкали два месяца. Поедали ночами сахар, ругались матом, крали чужие вещи и деньги и опасались нового предательства. Чего стоило приемным родителям отогреть, вылечить тяжелые травмы, выучить пятерых детей и сохранить любовь в семье. В приемной семье, которой могло бы не быть, если бы действовал предложенный Министерством просвещения закон.
В свете законопроекта, предложенного Министерством просвещения, в обществе активно обсуждают приемные семьи и способы регулирования их жизни.
Приемная мать Галина Алексеева считает, что невозможно заставить ходить строем приемные семьи, но им можно помочь. На примере своей семьи она показывает, что жесткое регулирование может лишить шанса на семью многих детей, но и без системной поддержки приемная семья может не справиться. Все имена изменены.
У меня пятеро детей. 10 лет назад был только один, старший. Ему исполнилось 14, когда муж предложил мне: «Давай возьмем ребенка из детского дома». Я была не против. Мой муж очень любит детей, у него врожденный дар с ними дурачиться, играть, придумывать смешные сказки. По состоянию здоровья рожать я не могла – первая беременность и роды были чудом.
Мы сдали все анализы, собрали документы и отнесли в опеку. Я много работала, и однажды, находясь в командировке, получила от мужа сообщение: «Зайди в почту, я тебе кое-что отправил». По ссылке в почте на меня смотрела девочка лет четырех, с ямочками на щеках. «Она похожа на тебя», – написал мне муж.
– Забираем, – легкомысленно ответила я.
Через день он позвонил: «Только не падай со стула. Их там трое». Я, конечно, сразу сказала «нет». В отличие от мужа, я кое-что читала о приемных детях и понимала, что мы эмоционально не потянем. Но он уговаривал: «Давай просто съездим, посмотрим. Ну это же ни к чему не обязывает». Кажется, он и сам в это верил. И мы поехали. Дорога на машине заняла 12 часов, я кое-что рассказала ему из прочитанного о проблемах приемных детей, а он отвечал, что главное – дать ребенку семью, а все остальное само пройдет.
В органах опеки нам выдали направление и сказали: «Пока вы в приоритете, потому что у вас усыновление. На эту троицу усыновителей пока не было». Честно говоря, мы вообще ничего не знали про формы приемной семьи. Нам просто казалось, что если берем ребенка, то полностью, без государственного присутствия, дотаций и льгот. И что так будет честно. Мы были очень неопытными.
В детском доме нас ждали. Детей выводили по одному, как на смотр. Они робко садились на стульчик рядом и молча смотрели в пол. А когда вывели младшую, она встала напротив меня, взяла палец в рот и застыла, глядя на мои ноги. Я посмотрела вниз и увидела красный педикюр. Воспитатели в этом детском доме были пожилыми, и педикюр не носили. Попытки разговорить Таню были безуспешными, она так и не сдвинулась с места, зато ее брат и сестра быстро освоились и стали играть привезенными игрушками.
В ту ночь мы решили остаться в городе, чтобы приехать к детям еще раз. Я не знала, что решить. Было страшно, но и очень жаль детей. Я чувствовала себя предателем от одной только мысли, что надо отказываться и уезжать. Муж на меня не давил, но я чувствовала, что он свое решение уже принял еще до поездки, и окончательное – за мной.
Утром следующего дня мы подъехали к детскому дому. На убогих деревянных скамеечках во дворе сидели в ряд дети. Вдруг один из них вскочил и бросился через двор в нашу сторону с воплями: «Это ко мне! Это за мной!» Это был Павлик. А когда к нам на улицу вывели девочек, младшая подошла прямо ко мне и громко сказала: «Мама». Это была Таня. Решение пришло в ту же минуту.
Нам назначили дату судебного заседания, и мы уехали домой. Дома нас ждал сын-подросток, у которого было много проблем: он прогуливал уроки, врал, курил, иногда приходил домой очень поздно. Пару раз мы его забирали из полиции, потому что его задержали после 22 часов на улице. Однажды избитого, с фиолетовым фингалом в пол-лица, отвезли в травмпункт.
Думаю, что, если бы психологи проводили тестирование нашего подростка, они бы не дали нам разрешение на приемных детей. Моя мама, которая оставалась с внуком во время наших отъездов, сказала, что мы сошли с ума: у парня трудный возраст, а мы чужих детей хотим привезти.
Сейчас смотрю назад и понимаю, как это выглядит со стороны – неадекватные молодые родители, которые не могут справиться с подростком, берут себе еще троих.
Я боялась до слез, но, с другой стороны, перед глазами все время стояла эта троица, лишенная детства. У мужа с сыном контакт был лучше, и он меня убеждал, что появление в семье младших детей пойдет ему на пользу. Мы решили – поговорим с сыном честно, пусть принимает решение сам. Все равно в суде его должны будут заслушать.
– Понимаешь, – сказали мы ему, – у этих детей никого нет. Они живут всю свою жизнь в детском доме.
– Так давайте их заберем, – ответил сын.
– Но если мы привезем их сюда, им понадобится очень много нашего времени, – сказали мы. – Мы уже не сможем ездить отдыхать за границу. И еще дома будет шумно. И мы не знаем, сможем ли оплатить тебе институт, хотя постараемся, конечно.
– Мама, это такая ерунда, – сказал сын. – А они уже разговаривают? Я буду им сказки читать. – Читать он уже тогда любил, это и помогло ему впоследствии.
Мы пошли к священнику в наш приходской храм, и он дал нам очень короткое напутствие: «Главное – чтобы все было с любовью».
В суде к нашему делу отнеслись серьезно: выяснили размер наших зарплат, наличие недвижимости, дачи и автомобилей, а потом попросили нас выйти из зала и задали вопросы сыну. Решение было положительным.
Через 10 дней мы вернулись в этот детский дом с двумя пакетами детского белья, одежды и обуви. Детей нам отдали голыми, мы переодели их и увезли. Младший сын ни разу не оглянулся назад.
Фото: Kate Vellacott / Flickr
Трудности начались уже в дороге. 4-летний Павлик стал капризничать и требовать то пить, то есть, то в туалет, то подышать. Мы останавливались каждые 20 минут. В какой-то момент до меня дошло, что он нас «прогибает» – проверяет нашу реакцию и насколько можно нами управлять.
«Так, все, – сказал муж. – Сейчас останавливаемся в туалет, попить и поесть, а следующая остановка через час. Вот тебе часы, засекай». Сыну это не понравилось, он хныкал всю дорогу, ругался, дулся, но мы останавливались только в назначенное время. С тех пор наши с ним отношения так и строятся – он проверяет нас на прочность, мы гнемся, но не ломаемся.
Дома, переступив порог нашего длинного коридора, они испугались – как я поняла потом, коридоров они вообще боялись, потому что в детдоме ночью их выставляли в коридор в наказание. Но страх быстро прошел. 2-летняя Таня первым делом подошла к большому зеркалу в коридоре и застыла. Она простояла перед ним минут 15, пока я не унесла ее умываться. В детском доме нет зеркал, мне никогда не приходило в голову, что зеркала там считаются опасными. К этому зеркалу она привыкала пару месяцев, надолго перед ним застывая и разглядывая себя.
Я взяла отпуск за свой счет и все лето сидела с ними дома. Мы много гуляли, читали, я спела им весь свой песенный репертуар. Первый шок случился на первой неделе. Было около полуночи, я вышла в магазин, расположенный в нашем доме, муж был в бассейне, дети спали. Меня не было минут 15, дверь я заперла ключом. Возвращаюсь – входная дверь открыта нараспашку, а старшая дочь, Саша, сидит в коридоре и плачет. Я бросилась к ней, она захлебывается: «Я думала, ты нас бросила!»
Это было 10 лет назад, школ приемных родителей тогда еще не было. Я почти ничего не знала о таких детях. Но с каждым днем завеса приподнималась, и на меня смотрело черное, страшное прошлое моих детей.
Саша боялась темноты и закрытых дверей. Когда-то в детдоме ее заперли на всю ночь в туалете – за какую-то провинность. Я купила ночник, и свет горел в детской всю ночь. Она не понимала, что подъезд – это общее пространство, а квартира – наше личное. Для нее это все было общее, поэтому входная дверь все время была распахнутой. Ушло три месяца, чтобы она поняла, что дверь нужно закрывать.
По ночам я находила их на кухне – вся троица сидела на полу перед шкафом, поедая сахар из пачки. Они сметали все, что было на столе и в холодильнике. Они не могли наесться.
Я ходила к врачам, те говорили, что все в порядке, а дети не наедались. Потом я прочитала, что это не физиологический голод. Они заедали свою боль, одиночество, страх. Саша до сих пор ест все без разбора, когда нервничает. Со здоровьем у них тоже не все было в порядке. У детей были черные, гнилые зубы-пеньки, воспаленные десны, и мы полгода возили их по врачам. Они часто болели, простужались, подолгу кашляли.
Но я тогда еще не знала, что самая страшная их болезнь спрятана глубоко, и лечить ее придется всю жизнь. Они никому не верили. Павлик в первый же день сказал, что если его кровная мать за ним приедет, то он в нее плюнет. Я спросила, почему, он сказал: «Она плохая». Спустя годы выяснилось, что она обещала забрать его из детского дома, и он ее ждал полтора года. Он с самого начала стал выстраивать с нами такие отношения, чтобы не сильно расстраиваться, когда мы тоже его предадим.
Саша просыпалась ночью с криками. Ей все время снился лабиринт и человек с топором, который должен отрубить ей голову. Психолог сказал нам, что ребенок, скорее всего, был свидетелем какого-то насилия. Она и сейчас может проснуться среди ночи и долго сидеть в кровати, а наутро ничего не помнит.
Именно с ней мы впервые пошли к психологу, потому что ее поведение беспокоило меня больше всего. Специалист попался хороший, Саша занималась с ним год. Почти год она рисовала черными красками своих кровных родителей и черкала по ним карандашом изо всех сил, до дыр на бумаге. «Я их ненавижу!» – сказала она мне однажды.
Честно говоря, у меня к этим людям было только сочувствие – я знала, что они были очень молодыми, почти детьми, когда родилась Саша. Они жили в глухой пьющей деревне, где нет работы, досуга, культурной жизни. В одной крошечной избе оказалось три поколения одной семьи, которая жила на одну-единственную пенсию бабки. Вскоре после рождения Павлика их мать исчезла. Ее не было полгода.
Таня родилась уже в другом городе, мать привезла ее домой и снова оставила на родню, уехав на долгое время. В это время к ним домой и пришла опека. В доме не было еды, пустые бутылки стояли повсюду, дети набросились на сумку гостьи и мгновенно ее распотрошили – в поисках еды. В течение месяца эта сотрудница опеки ходила к ним почти каждый день.
Она оказалась сердечной женщиной, приносила детям пирожки, яблоки, хлеб. Но это не помогло, дети были голодными, дикими и, в общем, никому не нужными. Их забрали по акту, а в детдоме, в карантине, выяснилось, что у Саши начальная форма туберкулеза. У Павлика рахит и цинга, только Тане повезло, ее болезни нищеты не коснулись – но ей и было-то всего 8 месяцев.
Думая об этой семье, я понимаю, что это как раз тот случай, когда «среда заела». И я старалась объяснить дочери, что ее кровные мать с отцом не очень-то и виноваты.
То же самое делал психолог. Вероятно, это и помогло – Саша их простила. В ее рисунках стали появляться живые яркие краски, а однажды она нарисовала лица родителей и превратила их в куст, на котором цветут желтые и красные цветы.
Года работы с психологом ей хватило, чтобы компенсировать пережитые боль, страх, непонимание и ненависть. Конечно, одним психологом проблема бы не решилась. Я подолгу сидела у нее на кровати, обнимая ее и гладя по голове. Она очень ласковая девочка, и тактильный контакт с ней был для меня естественным. Постепенно она стала забывать свое детдомовское детство, оставляя в памяти лишь хорошее.
Фото: Kate Vellacott / Flickr
Недавно мы ехали в машине, и она сказала, что помнит, как в детском доме давали к чаю булочки. «А еще что помнишь?» – спросила я. «Больше ничего вроде, – сказала дочь. – Там были неплохие люди». И я в очередной раз поразилась избирательности человеческой памяти. Но на самом деле в этот момент я поняла, что моя дочь душевно здорова.
Она перестала бояться разговоров о своем прошлом, но и намеренно на них тоже не наводит. У нас был лишь один долгий разговор на эту тему. У нее тогда появился мальчик, она перестала учиться, лежала на диване перед телевизором и ждала утра, чтобы пойти в школу, где увидит своего друга.
Я с ней поговорила о ее кровной матери. Рассказала то немногое, что о ней знаю – ранняя беременность, гражданский брак, отсутствие образования и перспектив, нищета, алкоголь, медленное падение на дно. «У тебя есть выбор: жить, как твоя кровная мама, или жить иначе, – сказала я. – Я тебя всю жизнь буду поддерживать и буду рядом, но за тебя этот выбор я не сделаю. Ты должна сама выбрать, кем ты будешь и как хочешь жить».
Я не верила в успех этой беседы, но она помогла. Дочь вернулась в музыкальную школу и стала больше читать. Ей очень помогают наши женские разговоры, она обожает помогать мне по дому и очень любит меня обнимать, для нее это огромный ресурс. На этот ресурс я и стараюсь опираться – даже когда у нас с ней случаются размолвки и ссоры.
У нас очень разные характеры, она упряма, я достаточно авторитарна, и если мы идем лоб в лоб, то конфликт неизбежен. А ей ведь уже 15. Собственно, такие конфликты были у нас частыми, пока я не научилась просить у нее прощения за свою неправоту и обнимать ее – даже если в этот момент я еще злюсь. В этом мне очень помог наш психолог. Оказалось, что умение просить прощенья и обниматься – это очень хороший способ снимать напряжение. И еще – дети очень ценят, когда взрослый извиняется. Особенно если он не прав.
Проблемы с Таней начались в детском саду – она залезала в сумку к воспитателю и вытаскивала оттуда конфеты, помаду, платочки. Все это она приносила домой и прятала в своем шкафчике. Как-то во время уборки я нашла этот склад чужих вещей и схватилась за голову. Путем опросов потенциальных пострадавших выяснили, кому принадлежит это великолепие. Таня не признавалась и до последнего твердила, что эти вещи она нашла.
Воспитатель в саду ее не любила, все время жаловалась, что Таня произносит матерные слова, плюется в детей, отбирает чужие игрушки. Она подралась с мальчиком и расцарапала ему лицо. Мы ходили объясняться с родителями. Таня была тогда смешливой, активной девчушкой с соломенными волосами, муж в ней души не чаял и не обращал внимания на жалобы из сада. «Перерастет», – говорил он.
По ночам она приходила к нам в комнату и стояла у кровати. Просыпаюсь – стоит и смотрит. «Ты чего не спишь? Иди сюда!» Кладу ее рядом, она лежит, прижавшись – и не спит. Потом начинает ерзать, ворочаться. Отношу ее в детскую, убаюкиваю. Через час она снова стоит у нашей кровати и смотрит на нас. Мы, продукт советского воспитания, считали, что дети должны спать в своей постели. Моя мама тоже говорила: «Это ненормально, что она ходит к вам по ночам». Сейчас очень жалею, что мы не позволяли ей спать рядом всю ночь. Позже объясню, почему.
Я не сразу поняла, что нам нужен хороший специалист. Читала, что воровство и агрессия – это частые последствия детдомовского прошлого, и они со временем пройдут. Я вообще много тогда стала читать об этом. Каждый раз мы объясняли дочери, что брать чужое нельзя, мы рисовали ей границы. Каждому ребенку дали собственную чашку и кружку, собственное полотенце (я купила несколько комплектов полотенец шести разных цветов и выделила каждому члену семьи его личный цвет). Так я надеялась выстроить границу «мое-чужое».
Но с каждым годом проблемы нарастали. Таня совсем не хотела учиться. Она ненавидела книжки. Не могла усидеть на одном месте дольше 15 минут – все время дрыгала ногами, елозила, крутила головой, дергала руками. При этом никаких психических нарушений у ребенка не обнаружили, только задержку психомоторного развития, но этот диагноз стоит у всех сирот.
Она стала красть у нас деньги. Выяснялось это случайно, потому что брала она немного и так, чтобы в кошельке оставались купюры. Как-то папа ее подруги позвонил мне и попросил не давать Тане деньги, потому что она кормит его дочь килограммами конфет и литрами газировки. Мы стали выяснять, в чем дело. Она не признавалась – говорила, что деньги нашла, что ей их подарили и прочее, прочее. Я устроила очную ставку с подругой, ее папой и Таней. Мы посчитали, что конфеты, купленные Таней, стоят не меньше 300 рублей, а таких денег мы ей не давали. Лишь прижатая к стенке, она призналась, что взяла деньги у меня из кошелька.
Я проплакала полчаса, потом весь вечер разговаривала с ней, рисовала на бумаге свои собственные вещи – и ее вещи. По совету психолога, к которому в это время ходила Саша, мы стали прятать кошельки и выдавать Тане регулярные карманные деньги. Она покупала чипсы, колу, сухарики и прочий продуктовый мусор – и никогда не наедалась. Ей все время не хватало денег, она брала их повсюду.
Как-то мы были в гостях у моей подруги. Спустя полчаса после нашего ухода она позвонила и сказала, что с тумбочки в коридоре пропали 500 рублей. Я была готова провалиться сквозь землю. У меня случилась истерика. Я выросла в нищей и честной семье, мы никогда не брали чужого, для меня воровство моего ребенка стало личной катастрофой. Муж, кажется, только тогда стал понимать, что не «перерастет».
Я начала искать хорошего психолога, потому что тот, который помог Саше, с Таней не справлялся – и честно сказал мне, что у него такой ребенок впервые и он теряется. Он принимал за чистую монету все, что она говорит, а она очень честно и невинно рассказывала ему такие небылицы о школьной жизни, что пару раз мы даже ходили в школу выяснять подробности. Например, она рассказала ему, что учительница ставит учеников в угол. Но наши беседы с учениками, родителями и самим учителем убедили нас в том, что это неправда. Другое дело, что учительница в целом была непрофессиональной, кричала на детей, и Таня ее не любила – поэтому и фантазировала.
Во время игры с куклами в кабинете психолога она постоянно изображала сцену, как в класс приходит директор и при всех детях увольняет учительницу.
Учительница периодически писала мне гневные письма о том, что моя дочь – исчадие ада, и призывала нас «заняться ребенком».
Претензии были те же – неусидчива на уроке, вызывающе себя ведет, отвлекается и отвлекает других, на переменах ругается матом, дерется, толкается, отбирает чужие вещи.
Ей было 7 лет, когда я рассказала ей, что я – приемная мать. Саша и Павлик об этом знали, потому что помнили. Таня ничего не помнила и не знала, а дети с ней об этом не говорили. У нас в семье вообще долгое время эта тема была негласно табуированной. Но в книгах, которые я читала, опытные психологи писали, что главное в отношениях с приемным ребенком – честность.
Я хорошо помню этот день. Мы с ней пошли в кафе, а потом сидели в парке, и я все сказала. Она не поверила: «Как? Я не была у тебя в животе?» «Нет, – сказала я. – Ты была в животе у другой мамы, а я тебя нашла потом». И вдруг она так горько разрыдалась, что я растерялась. Я обнимала ее, говорила, что всегда ее искала, и что очень ее люблю, и что кого-то вынашивают в животе, а кого-то в сердце. И что я уже несколько лет вынашиваю ее в своем сердце. Не сразу, но она приняла эту ситуацию и через пару дней совсем успокоилась. Я стала еще чаще ее обнимать и говорить, как ее люблю. Но ее поведение не изменилось.
Психологи за нас брались охотно, но через два-три месяца занятий, когда я жаловалась на то, что ничего не меняется, они вежливо объясняли, что такому ребенку помочь сложно, но помочь можно мне – изменить мое отношение к этим проблемам. Другими словами – расслабьтесь, примите все как есть и получайте удовольствие. Меня это не устраивало. Я понимала, что если сейчас не помогу своему ребенку, то не помогу уже никогда.
К этому времени я уже многое прочитала о сиротах и поняла, что у моей дочери, скорее всего, нарушение привязанности. И что во взрослой жизни с этим нарушением она будет очень страдать. Взрослые с такой проблемой не могут работать на одном месте, жить с одним партнером, воспитывать детей – их бросает из стороны в сторону, они пускаются во все тяжкие, потому что у них нет точки опоры – того чувства безопасности и надежности внутри, которое для большинства людей является стержнем жизни. Еще меня мучила мысль, что Бог доверил мне этих детей, и я плохо оправдываю это доверие.
Фото: Kate Vellacott / Flickr
Я писала в благотворительные фонды, мне отвечали, что да, с нарушением привязанности работают, но у них очередь, и надо ждать. Сколько ждать? Может быть, год. Я была в отчаянии. Дочь уходила в школу и приходила только вечером – я срывалась с работы и искала ее по всему району. Она постоянно «загуливала» – то у подруг зависнет, то в торговом центре, то сидит где-то на детской площадке с подростками. Ее телефон никогда не отвечал.
Однажды мне сообщили, что она ведет блог в соцсетях, где отчаянно ругается матом и очень неприлично себя ведет. Я нашла этот блог и прорыдала полночи. Тот год был очень тяжелым. Почти каждый вечер я плакала, объясняла, ругалась, она рыдала вместе со мной, мы обнимались, клялись друг другу в любви, но на следующий день все продолжалось. Мы сменили трех психологов, прошли курс нейропсихологической коррекции, записали ее в два платных кружка – театральный и танцевальный, потому что ей это нравилось. Я тратила треть зарплаты каждый месяц на одну только Таню, потому что понимала – она скоро станет подростком, и потом будет поздно.
Наконец, нам повезло. В одном благотворительном фонде освободилось окно у психолога, и нас «взяли». Этот специалист работал именно с травмированными детьми и хорошо знал, что такое нарушение привязанности.
Первичное тестирование показало, что Таня – глубоко одинокий, испуганный ребенок, который не ждет от мира ничего хорошего. У нее было нарушено базовое ощущение безопасности.
Она рисовала себя в виде маленькой кошечки, которая живет одна в норе, сама ходит добывать себе еду. В нору постоянно вползали змеи, которых кошечка разрывала на куски. После очередной драки со змеей кошечка закрыла все ходы и выходы и оказалась замурованной в норе. «Как же она будет жить, если не сможет выходить и добывать пищу?» – спросила психолог. «Она не будет выходить, – ответила Таня. – Она там умрет. Зато змеи туда больше не пролезут».
Боюсь что-то переврать, так как я не психолог, но в целом работа с Таней свелась к тому, что они стали выстраивать прошлое моего ребенка. Дети, которые рано теряют родителей и оказываются в детдоме, – как деревья без корней. И эти корни психолог как бы наращивал. Она попросила меня написать историю нашей встречи с Таней. Я ее подробно описала. Эта история стала первой в Дневнике жизни, который завела моя дочь. Больше всего ее поразило то, что именно ее слово «мама» стало ключевым в нашем решении забрать домой всех трех детей. Она потом долго об этом говорила с психологом и со мной: «А если бы я не сказала так? Ты бы меня не забрала?» «Я бы тебя все равно забрала, – говорила я. – Но ты большая молодец, что сказала это, потому что так я быстрее поняла, что ты – моя дочь».
Они с психологом нашли в интернете город, в котором родилась Таня, распечатали фотографию роддома и вклеили ее в Книгу жизни. Таня рисовала в Книге нашу семью в виде дерева. Вклеивала туда наши и свои фотографии. Писала о своих мечтах. Дома, по совету психолога, я перед сном закутывала ее в одеяло и качала на руках. Ей было уже 10, но она очень любила эти укачивания. На занятии они сшили из наволочки куклу, наполнили ее гречкой и решили, что это маленькая Таня. Моя дочь забрала куклу домой и месяца два не спускала ее с рук – укачивала, кормила, укладывала спать. Потом она про нее забыла – кукла стала не нужна, может быть, потому что ребенок уже прочувствовал себя маленьким и вырос.
Примерно через полгода они вылепили на игровом занятии домик, в котором жила кровная семья Тани. Дочь слепила себя маленькой в люльке и своих кровных родителей. Сценарий придумывала она сама – в городе начался ураган, и на дом упало дерево. Таня стала ломать дом, в порыве саморазрушения сминать его руками – вместе с родителями и собой. Но в последний момент выхватила оттуда маленькую куколку, то есть себя. Она вырвалась из норы, почувствовала, что спаслась.
Я возила Таню туда почти два года, каждую неделю. Не могу сказать, что внешне ее поведение сильно менялось. Но я ощутила какое-то тепло с ее стороны. Как будто дочь, наконец, меня приняла всем своим нутром и где-то глубоко внутри поверила мне. И я тоже раскрылась, поняла ребенка, всю ее боль и одиночество. Мое раздражение, отчаяние, страх ушли. Не насовсем, иногда они возвращались, но я, как и мой ребенок, почувствовала почву под ногами. Мы стали откровеннее говорить, наши признания в любви стали искреннее, – потому что я по-настоящему почувствовала эту любовь в самой глубине своего сердца. Говорят, любовь рождается из сострадания. Мне кажется, это очень верно.
Мы не решили все Танины проблемы. Она по-прежнему плохо учится, не любит читать и делать монотонную работу. Ее трудно заставить вымыть посуду, хотя каждый из детей знает свой день дежурства по кухне. Она любит подолгу гулять, и понадобилось много времени, чтобы она сообщала, куда уходит, и отвечала на телефонные звонки. Порой она забывается, но это происходит редко. Она в целом стала более ответственной. Она меня бережет и старается не огорчать. При этом она проявляет эмоции, а не прячет их. Она перестала брать чужое и ругаться матом. Я не знаю, что помогло. Разговаривая с ней об этом, я говорила, что у человека, который произносит такие слова, рот похож на помойное ведро и оттуда так же пахнет. Это мое личное ощущение, я это чувствую именно так. Еще я говорила, что в нашей семье никто не ругается, это наши правила, и раз мы друг друга любим и уважаем, то должны наши общие правила выполнять.
Я поняла одну важную вещь. Не существует волшебных психологов, которые сделают всю работу за родителя. Это всегда процесс сотрудничества. У каждой семьи свой уклад, и не всегда психолог точно понимает, что это за уклад.
Бывали случаи, когда психолог говорил мне, что надо позволить ребенку материться – так из него выходит негатив, и через какое-то время она сама перестанет это делать. Но я отвечала, что у нас в семье это не принято, я не переношу мат, и я не могу это позволить. И мы искали другие выходы. Например, купили кресло-трансформер, по которому она может лупить ногами и руками, если испытывает злость.
Сейчас Таня занимается в детской музыкальной группе, она очень любит петь и танцевать, и мы решили не навязывать ей те занятия, которые кажутся важными нам. Мне кажется, ребенок лучше обучается на базе своих увлечений – главное понять, что именно ему нравится. Она всю жизнь мечтает о собаке. Вообще у нее с детства огромная любовь к животным, и наш кот спит только с ней. Собаки от нее без ума. Я не люблю собак в квартире, достаточно брезглива и не люблю шерсть. Но мы взяли домой собаку, потому что это тоже стартовая база для развития полезных навыков и компетенций у ребенка. Кстати, собака оказалась очень милой.
Павлику было 10 лет, когда я впервые отвела его на тестирование к психологу. Она показала мне его рисунки и сказала, что он простил своих кровных родителей. Сам. Несколько лет, пока я занималась девочками, Павлик вел внутри себя большую, молчаливую, мучительную работу.
Из-за его довольно скрытного характера я долгое время вообще не понимала, что ему нужна помощь. Он не воровал, не убегал из дома, не матерился. Мы привили ему любовь к чтению, он полюбил приключенческие романы. Ему нравится техника, он собирает сложные конструкторы, но больше всего любит электронику.
Поначалу мы купили детям гаджеты – и сенсорные телефоны, и планшеты. Павлик оказался очень зависимым, прятался в туалете, играя в стрелялки, ночью я вынимала у него включенный планшет из-под подушки, на уроках сидел в телефоне. Проблема решилась сама собой – сын сломал планшет, а потом и телефон, и тогда муж сказал: «Ты еще не готов к гаджетам, я куплю тебе обычный кнопочный телефон». Этот телефон Павлик разбил о стену дома. В общей сложности мы купили ему 7 или 8 телефонов. Он все ждал, что мы подарим ему, наконец, сенсорный мобильник, но получал исключительно кнопочные, самые дешевые. В какой-то момент он понял, что разбивать их бесполезно, и успокоился.
Девочки вскоре тоже сломали свои гаджеты и перешли на кнопочные мобильники. Конечно, они хотят современную технику, но мы надеемся приучить их к тому, что вещи нужно беречь. К сожалению, это огромная проблема до сих пор – мои дети не ценят одежду, технику, мебель, они небрежно относятся к тому, что мы покупаем с таким трудом. Но я знаю, что у многих прошедших детдом детей есть такая проблема. И пытаюсь донести до них, что из-за своей небрежности они могут лишиться чего-то нужного и интересного.
Наша квартира, некогда уютная и изящная, давно превратилась в плохо прибранное место, где вещи валяются на полу, в углах, на диванах, навалены кучей на стуле или столе. Раньше я постоянно ходила по комнатам и складывала одежду, сейчас ничего не трогаю – дети знают, что, пока в комнате беспорядок, гулять они не пойдут.
У Павлика есть особенность – он очень много разговаривает, как будто забалтывает какую-то свою скрытую боль.
С ним никто не может находиться долго – от него устают. Он и сам иногда говорит, что его никто не хочет слушать. У него никогда не было громких манифестаций – как у Тани или Саши – и я не понимала, что его болтливость – это тоже манифестация, крик об одиночестве.
С детства он любил задирать девочек, провоцировать конфликты. В 12 лет это стало невыносимым – в доме все время стоял шум, все кричали и ссорились. Я заметила, что, провоцируя, а потом получая конфликт, Павлик успокаивается – как будто подтверждает, что он существует, что он на что-то влияет, что мир отзывается на его действия – хоть и таким негативным образом. Думаю, у него тоже есть нарушение привязанности, хоть и проявилось это не так, как у Тани.
Фото: unsplash
Я стала с ним больше говорить о чувствах. Он очень закрыт в этом смысле, в отличие от девчонок. Стоит мне сказать о том, что я им горжусь и что он очень умный, как Павлик начинает тараторить без умолку, рассказывая обо всем, что приходит в голову. Я пытаюсь его выслушивать. Иногда это очень тяжело, потому что голова, кажется, начинает разбухать от обилия слов и мыслей. В таком случае я прошу его: «Давай 5 минут помолчим, я не такая энергичная, как ты, и немного устаю».
Пару раз в год я выезжаю с ним вдвоем в Петербург, он очень любит этот город и особенно ценит, когда мы едем туда вдвоем. Он никогда никого не обнимает. Никогда не говорит о своих чувствах. Никогда не спрашивает меня о своей кровной семье. Лишь один раз, во время прогулки, он вдруг спросил:
– Когда я вырасту, я смогу увидеть своих кровных родителей?
– Конечно, – сказала я. – Я тебе помогу их найти. Ты хочешь с ними познакомиться?
– Нет, я не буду с ними знакомиться. Я просто хочу на них посмотреть.
В эмоциональном плане с ним оказалось труднее всего.
С прошлого года Павлик тоже ходит на психотерапию. Это было сложно – он категорически не хотел говорить с посторонним человеком о своей жизни. На самом деле у него был повод – мы несколько раз ходили с ним к разным специалистам, и они не понимали, что с ним делать, а порой вели себя бестактно. Поэтому я убеждена, что психолога приемная семья должна выбирать сама – и очень важно, чтобы она могла выбрать между государственной службой и некоммерческой организацией. Если школы приемных родителей могут работать при благотворительных фондах, то почему службы сопровождения не могут?
Почти месяц я убеждала Павлика, что нам нужен помощник. Он признался, что ему стыдно говорить о том, что он – приемный ребенок. Я объяснила, что приемных детей очень много, что в старину почти в каждой семье был приемный ребенок, потому что люди умирали, оставляя сирот, а детских домов почти не было. Что я его люблю всем сердцем, и мне неважно, кто его родил – главное, мы вместе.
– А если бы я захотел к ним уехать, ты бы меня отдала? – спросил он.
– Мне было бы очень больно, потому что ты мой сын, – ответила я. – Но если бы ты сам так решил, я бы приняла, потому что уважаю твои решения.
На самом деле в этот момент я чуть не плакала. Мне было очень страшно. Но Павлик успокоился и согласился пойти к психологу. Во время одного из занятий она спросила Павлика, хотел бы он вернуться к кровной семье, – и он ответил: «Нет, мои родители меня не бросят, а те бросили».
У него рациональный подход, но, думаю, это не плохо. У нас впереди еще очень большая работа, ведь мы упустили много времени. Он очень любит ходить по гостям и в эти часы как будто забывает о нашем существовании. Меня это расстраивает, но я знаю, что так бывает. Сейчас я учу его обниматься при встрече. Когда мы ссоримся, я сама прихожу, даже если неправ он. Я сажусь рядом, закутываю его одеялом и сверху обнимаю – меня научила этому психолог. Говорят, это хороший способ приучить к объятиям детей с тактильным голодом.
Недавно на даче дети поссорились. Павлик дразнил Таню, подначивал Сашу, девочки разругались, Таня разрыдалась и закричала брату и сестре: «Вы меня ненавидите, вы хотите, чтобы меня не было!» У дома стоял большой обруч, я собрала детей и накрыла нас этим обручем – так что мы оказались внутри круга. Объяснила им, что мы – одна семья, и никого ближе нет в целом мире. И все, кто за кругом, это не наша семья – даже если с ними весело и хорошо. И что мы должны друг друга беречь и защищать. Ведь когда нас, родителей, не станет, они останутся друг у друга – а значит, им не будет одиноко, и всегда в этом мире будет кто-то, кто сможет их поддержать. Дети стояли притихшие. Я надеюсь, со временем они все это поймут.
Несколько лет назад в больнице, в боксе для отказников, я увидела маленькую девочку. Наташе был год, половину своей жизни она провела одна в больничной кровати за высокой решеткой. Ее мама была выпускницей детдома, выпивала, двух старших детей у нее отобрали раньше и устроили в семью. Наташу забрали по акту беспризорности – мама исчезла из дома, а ее сожитель отнес ребенка в полицию. Из больницы Наташу перевели в дом ребенка.
Фото: unsplash
Я пришла в районную опеку, и мне подтвердили, что ребенок может быть устроен в семью, но только под опеку – ее мать была ограничена в правах, но не лишена их. Из-за того, что мать могла восстановиться и забрать дочь, несколько кандидатов в опекуны не стали забирать Наташу. Я ее хорошо помнила по больнице – несчастный, одинокий малыш, который радуется любому движению за стеклянной стеной бокса.
Как-то на даче у камина я рассказала о ней мужу. Никаких мыслей у меня не было, я понимала, сколько у нас проблем с детьми. Но муж, глядя на огонь, предложил: «Давай заберем. Хоть отогреется у нас, пока мать заберет. А то сколько еще она будет жить в детдоме, неизвестно». Мы быстро собрали документы. Я пошла к священнику за благословением. Я никогда не беру благословение просто так, но верю, что на серьезное дело оно нужно. Это был пожилой священник, и он очень тепло меня благословил. Почему-то мне кажется, что это нам помогло.
В доме ребенка врач здорово нас напугала. «Учтите, мама нарисуется у вас на пороге в любой момент» и «У ребенка может быть и психиатрия, ведь мама пила. Но это будет ясно года в три».
«Если мама восстановится, отдадим, – сказали мы, – а если психиатрия, будем лечить».
Она пришла – крошечная девочка полутора лет, в платьице, с лысой головой и печальным лицом.
Ее раздели догола на пеленальном столе и показали мне со всех сторон: «Смотрите, никаких повреждений». Было ощущение, что это товар. До сих пор тяжело вспоминать.
Я переодела дочь и увезла домой. Первый день она молчала и внимательно рассматривала все вокруг. На вопросы не отвечала, слов не произносила. Мы вообще сомневались, что у нее есть речь. Вечером, когда я купала ее в ванной, зашел старший сын и изобразил собачку – Наташа рассмеялась. С этого момента она стала оттаивать. Через неделю она назвала моего мужа папой, а потом активно заговорила.
Этот ребенок принес в нашу семью то, чего нам больше всего не хватало – тихую любовь и нежность. До нее любовь я в себе воспитывала. Трех своих детей я полюбила не сразу, а в результате долгого и упорного труда над собой, над ними. Я выносила эту любовь, родила ее в своем сердце. А любовь к Наташе уже была в моем сердце с первого дня. Бог мне ее просто подарил.
Каждый день я видела, как травмирована моя младшая дочь и сколько боли она перенесла. Она раскачивалась, сидя на диване, сосала палец до мозоли и засыпала, только отчаянно раскачивая головой из стороны в сторону. Спать одна она отказалась сразу – я ее укачивала, относила в кроватку, она через час просыпалась и плакала. Так она стала спать с нами – до 4 лет. И сейчас иногда под утро приходит, и мы разрешаем.
Тактильный контакт со мной оказался для нее настолько важным, что ночью она периодически трогала меня рукой – и если не находила, то плакала даже во сне. Я много времени носила ее на руках. Ее раскачивания перед сном так меня пугали, что я стала класть ее к себе на живот и раскачиваться с ней вместе. Так я провела с ней неделю в больнице, когда она тяжело заболела ротавирусом. Я не спускала ее с рук.
Примерно через полгода она перестала сосать палец и раскачиваться. Начала активно развиваться. Выросла и набрала вес, так что стала самой высокой девочкой в группе. В сад она пошла не сразу, а только через год жизни в семье. К саду привыкала долго, я забирала ее в обед в течение целого года. Она и сейчас туда не рвется, хотя и нашла общий язык с детьми и воспитателями. Мы стараемся пораньше ее забирать и устраивать ей внеплановые выходные.
Она очень любит быть дома, в семье. Она как будто отогревается среди нас и согревает всех нас своим теплом. Дети очень изменились благодаря Наташе. Они ее любят, постоянно обнимают и целуют. Ни разу никто из них ее не обидел. И хотя она взрослеет, становится упрямой и часто вредничает, она каким-то странным образом всегда смягчает обстановку в семье. Например, если дети ругаются, она подходит, строго смотрит и говорит: «А ну-ка не ссорьтесь! А то я буду плакать!» И ссора прекращается. Ее слезы вынести невозможно. Мы называем ее “девочка-любовь”. Кровная мама так за ней и не пришла, а недавно мы Наташу удочерили. От детдомовского прошлого у нее осталась лишь одна привычка – когда долго не может уснуть, она стучит ножкой по кровати, как бы убаюкивая себя.
Теперь немного о нас с мужем и старшем сыне. Первый год мы чувствовали себя растерянно. Мы, конечно, совсем не ожидали, что наша жизнь изменится так сильно. Думаю, что к этому в принципе нельзя подготовить – ты представляешь себе одно, а на деле все совсем иначе. Самое сложное – привыкнуть к тому, что ты не принадлежишь больше себе. У тебя масса обязательств – вставать рано утром, собирать детей в сад и школу, готовить завтраки, провожать, в течение дня контролировать, кто дома, а кто еще нет, вечером делать уроки, читать, писать.
Несколько лет я работала в основном по ночам и в выходные, когда муж был дома – хорошо, что мой график работы это позволяет. Потому что в будни я развозила детей – в музыкалку, на хор и к психологам. Сейчас они стали старше и уже ходят сами, и, кажется, я могу немного выдохнуть.
Раньше мы много путешествовали, а теперь едва наскребаем на одну поездку всей семьей раз в год на море. Мы не получаем никаких пособий от города, потому что наши дети жили не в московских детских домах и усыновлялись не в Москве, а в регионе. Поначалу нам казалось, что это правильно. Но с годами мы поняли, как тяжело жить с детьми, нуждающимися в особом подходе, без финансовой поддержки. Все, что мы зарабатываем, уходит на питание, одежду, кружки (в московских учреждениях допобразования есть лишь по несколько бесплатных мест, и мы ни разу на них не попадали).
К слову, один кружок в месяц стоит 6-8 тыс. рублей, и все дети у нас ходят в такие кружки, а Таня даже в два. Со всеми занимаются репетиторы по математике и английскому – час стоит 900 рублей, в месяц выходит 24 тыс. Занятия с психологами обходились нам в 2,7 тыс. за час – до тех пор, пока нас не взяли в благотворительный фонд, где помогают бесплатно. Летом мы отдаем сразу около 150 тыс. рублей за одну смену в детских лагерях, потому что трое наших детей очень любят туда ездить. Недавно я сделала детям прививки, которые не входят в Национальный календарь: от менингита, гепатита А, пневмококка, клещевого энцефалита, и все это обошлось нашей семье в 40 тыс. рублей. Отдых на море обходится нам примерно в 300 тыс. рублей – мы планируем его за год вперед и постепенно оплачиваем билеты и жилье.
Мы очень устаем, потому что дети требуют много сил, внимания, времени. С ними нужно разговаривать, и каждому необходимо уделять время. Практика показала, что совместное времяпровождение всей семьей очень важно, но не менее важно для ребенка проводить хотя бы пару часов в неделю один на один с каждым родителем.
У нас с мужем не остается времени на общение друг с другом. В какой-то момент мы вдруг поняли, что несколько лет не ходили в кафе, в кино и никуда не ездили отдыхать вдвоем. Помощников у нас нет – моя мама и свекровь не справляются с нашими детьми и к нам почти не приезжают.
Один год к нам ходила помощница по дому, но, кроме удара по бюджету, это плохо отразилось на детях – они перестали следить за чистотой в своих комнатах, разбрасывали вещи, а на просьбу убрать отвечали: «Света уберет». Мы расстались со Светой и вернулись к прежнему графику: раз в неделю у нас генеральная уборка, каждый убирается в своей комнате, раз в неделю у детей дежурство по кухне с мытьем посуды и пола. Конечно, добровольно никто этим заниматься не хочет, приходится регулярно напоминать. Мы оба любим порядок, но сейчас в нашей семье порядок невозможен, и мы это научились принимать.
Пару лет назад, примерно через год после появления в семье Наташи, мы вдруг поняли, что у нас не осталось сил. Мы полностью выгорели.
Фото: unsplash
Стали обижаться друг на друга. Я злилась, что муж работает, а мне приходится работать урывками, ночью, а днем заниматься детьми. А ведь моя работа мне тоже очень важна. Муж стал злиться в ответ на мои претензии. Мы могли не разговаривать по несколько дней и дуться друг на друга. Мы стали срываться и повышать голос. Однажды, на пике такого разлада, я купила билеты и уехала с детьми в отпуск на месяц. На море. Чтобы муж от нас отдохнул. Я знала, что не отдохну сама. Но у меня было больше заряда, я работала с психологом, я много читала и больше понимала проблемы наших детей, чем муж – он к психологам ходить не любит.
Этот месяц пошел нам всем на пользу. Я выдохлась, зато испытывала удовлетворение от того, что дети получили солнце и море, а муж – отдых. С тех пор периодически увожу детей хотя бы на неделю куда-то перезагрузиться – чтобы наш папа пришел в себя. Все-таки на нем большая нагрузка, он чувствует ответственность за всю семью. Сама с собой я тоже научилась договариваться. Психолог как-то сказала мне, что именно я в семье – розетка, от которой заряжаются все. И если розетка обесточена, то в доме нет света. «Найдите способ подзаряжаться, – посоветовала психолог. – Что вы любите?» Я люблю театр, путешествия по историческим местам и музеи. И стараюсь теперь как можно чаще выбираться «в свет», чтобы заряжаться.
Я научилась понимать, что если начинаю кричать на детей – значит, мне надо отдохнуть, побыть одной, куда-то съездить на день-другой. Вообще-то это очень трудно, особенно если ты выгорела – кажется, что без тебя все остановится, никто не справится, и тебе нельзя покидать дом. В такой ситуации надо вытаскивать себя за шиворот, очень помогает.
Путешествовать много не удается, но пару раз в год муж отправляет меня на 3-4 дня «погулять по развалинам», и эти поездки очень важны для меня. Мы научились понимать друг друга, а главное – жалеть. Мне достаточно пары фраз, чтобы понять, что мой муж устал.
Старший сын тоже вместе с нами прошел какое-то личностное становление. Он принял детей сразу, и они его полюбили. Но к началу их подросткового возраста, когда дома участились конфликты и скандалы, он стал уходить из дома на весь день. «Не обижайся, – сказал он мне, – просто мне трудно жить в постоянном шуме». Однажды мы полночи гуляли с ним по району, и я рассказала все, что поняла о наших детях – об их травмах, страхе, одиночестве. Я говорила, что ненасытность в любви и внимании связана с тем, что их никто не любил в раннем детстве и они упустили тот важный период взаимоотношений с родителями, который должен прожить каждый человек, узнающий этот мир.
Он слушал меня очень внимательно, а на следующий день забрал Павлика на весь день гулять по Москве. Потом он повел Таню в театр. С тех пор он старается проводить с ними хотя бы немного времени – иногда просто смотрит с детьми какое-то кино на своем компьютере, и они это обожают. Он поступил в магистратуру, много читает. Но я думаю, что его главное качество – доброта и нестяжательство. Мы не смогли дать ему денег, квартиру, машину, но он не считает это важным. Он убежден, что человеку не много нужно для жизни и что чрезмерное потребление вредно для личности. Раньше я бы с ним не согласилась, а сейчас уверена, что он прав.
Я никогда не жалела о том, что наша жизнь сложилась таким образом. И благодарю Бога за каждый наш день, за семью, за детей. Да, они берут много сил и энергии. Но и дают очень много. Недавно я поймала себя на том, что мне хочется обнимать ребенка, когда плохо. Это мне помогает, дает силы и любовь.
Любовь – это действительно главный секрет в воспитании и семейной жизни. Без нее ничего не получится. Иногда, в очень трудные минуты, когда не было сил даже на молитву, я молилась только об одном – чтобы Бог дал мне любви. И она приходила.
Уже много лет я считаю детей своими, родными. Когда у меня спрашивают: «Неужели все свои?» – я отвечаю: «Конечно, все мои». Даже не представляю, как можно еще ответить. Не мои? Чужие? Я чувствую, что выносила каждого своего ребенка, выносила и родила – в своем сердце. Я не знаю, что будет дальше. Думаю, дети не случайно пришли в нашу жизнь, и на самом деле это не мы их спасли, это мы вместе с ними спасаем друг друга. Моя жизнь изменилась на 180 градусов, я научилась полноценно использовать каждую минуту, радуюсь каждому маленькому успеху ребенка, меньше копаюсь в себе и учусь жить не только для себя, но и для других.
© 2009-2020, «Христианство, православие». Все права защищены.
При копировании материалов прямая открытая для поисковиков гиперссылка на fond-sovest.ru обязательна. 
* XML, HTML