18
У мамы Аркадия Бабченко шесть приемных детей. В своем блоге журналист рассказывал, какими вырастают сироты в детских домах.
Как вы знаете, у моей мамы приемная семья. Она опекун шести детей-сирот. Первый ребенок, появившийся в нашей семье, был приемным. Второй – тоже. И только третья – своя.
До рождения дочери мы жили все вместе. Сейчас девчонки с мамой живут отдельно. Потому что взять ребенка под опеку из детского дома можно только при наличии двенадцати метров на человека. А если в приемной семье дети разных полов – то у них должны быть и разные комнаты. То есть – нету трехкомнатной квартиры, дети остаются в детдоме.
Может быть, столько детей у нас и не появилось бы. Но у одной образовалась двоюродная сестра, у той – другая, у той – родные сестра и брат… Ну не оставлять же, в самом деле, их в детдоме. И по цепочке они все перетянулись в наш дом. Так вышло, короче говоря.
Время от времени мне хочется сесть и написать все то, то я знаю про наши детские дома.
Про то, как дети не знают, что яйца можно жарить. Про панкреатит в шесть лет. Про отсутствие жевательного рефлекса, потому что твердой пищи в рационе не было. Про поголовную отсталость в развитии. Про то, как ребенок не говорил до семи лет.
Про то, как ребенок в четырнадцать не знал о существовании винограда. Как она за несколько ночей съела две банки растворимого кофе – всухомятку, без воды! Пробиралась ночью на кухню, и ела. Про то, что они не способны сменить белье без напоминания.
Про то, что детдома выпускают не совершеннолетних людей, а материал для колоний, бомжовок и помоек. Про взрослый набор болезней, который у нормальных детей не может быть в принципе. Про то, как одна биологическая мать допилась до такой степени, что у неё троих детей забрали в детдом, а она взяла и родила еще шестерых – и сейчас опять бухает и сидит на пособии, как многодетная мать…
Первые двое детей в моей семье. Ритка и Людка. Людка, слева, еще не говорит
Время от времени я пишу. Небольшие – не заметки даже, а так, высказывания вслух.
Но этого, конечно, недостаточно. Я вижу это по комментариям.
Друзья мои, вы действительно не представляете себе, какими дети выходят из детдомов.
Мне пишут – Аркадий, а вдруг Света прочитает это в ФБ и обидится?
Какой Фейсбук, друзья мои? Ребенок в четырнадцать лет не знает, что такое виноград. Ребенок в четырнадцать лет не знает, что такое снегокат. Какой фейсбук? Вы о чем?
Мне пишут – тогда прочитают её одноклассники.
Не прочитают. У неё нет и не может одноклассников. Она не в состоянии учиться в школе. Она не в состоянии общаться с обществом. Она не в состоянии войти сейчас в обычный класс. Они все первый год-два-три могут быть только на домашнем обучении.
Они абсолютно, совершенно не социализированы. Вы представляете что будет, если девчонку из липецкого детдома запустить в класс к пятнадцатилетним московским обеспеченным детям с десятком гаджетов в кармане каждый? Они убьют её за две недели. Они заклюют её просто.
Её минимум год надо готовить к выпуску в мир. Минимум. И если шестилетняя Ритка за год социализировалась практически полностью, то девятилетней Кристине понадобилось уже года три, наверное. Сколько понадобиться четырнадцатилетней Свете – я не знаю. Я вообще, грешным делом, иногда не уверен, что её можно еще социализировать. Не уверен, что процессы не стали необратимыми.
Мне говорят – она обидится. Не обидится. Она не в состоянии обижаться. Чтобы обижаться – надо, чтобы внутри было то, что можно обидеть. Здесь же нравственная и душевная атрофия – абсолютная. Абсолютная. Там личности не существует полностью. Её нет. Вообще. Даже в зачаточном состоянии.
Её просто невозможно обидеть. Нечего просто.
Если ребенок пробыл в детском доме лет до двенадцати-тринадцати – все, он становится маугли. Нравственная олигофрения полная.
Сейчас – вот в данный момент – я смотрю, как Светка играет с моей шестилетней дочерью, со сверстниками она общаться пока не в состоянии – и я вижу, что девочка шести лет, жившая в семье, на порядок более развитая, чем девочка четырнадцати лет, жившая в детдоме. Катька в этой паре сейчас – старшая.
Но зато американцам не отдаем.
Светка шесть лет назад. Веселый жизнерадостный ребенок, что-то там вышивает крестиком, поет в хоре. Ждет маму. Глаза горят, взгляд открыт, радость и добро так и лучатся. Шесть лет опеку устанавливали. Шесть лет!
Сейчас вот Людка со Светой накрывают на стол. Люду взяли в семь лет. В этом возрасте она не разговаривала. Не разговаривала!
В семье она шесть лет. Сегодня этот ребенок знает ноты и умеет играть на пианино. По виду – вполне себе обычный ребенок из нормальной среднеобеспеченной московской семьи. Чистенькая, аккуратненькая, хорошо одета, даже вкус в подборе вещей есть, по дому может работать. Вытянула счастливый билет девчонка.
И смотрю на Свету.
Это два разных вида человека.
Маугли.
Страшно. Реально страшно
Во что же детдома наших детей превращают-то…
После шести лет пребывания в детском доме
А, к черту. Не хочу об этом писать. Нельзя так с детьми.
Но вот моя мама слушала-слушала этого Астахова с этой Лаховой, слушала-слушала…
И вчера приносит стопку исписанной от руки бумаги. Двадцать три листа.
Это не открытое письмо, не статья, не обращение.
Это то, что называется “достали”.
Когда интеллигентный человек садится и пишет вот такой вот рваный текст без начала и конца.
Короче – письмо моей мамы о ситуации с приемными детьми.
Читайте.
Разделять детей из многодетной семьи не разрешает закон. Только закон не исполняется даже теми чиновниками, которые должны костьми лечь, контролируя его выполнение. У меня сейчас шестеро приемных детей. Трое из них – родственники: Люда (13 лет), Кристина (14 лет) и Роман (12 лет).
Кристину мне дали под опеку пять с половиной лет назад. Романа – её родного брата – месяц назад. Все эти годы я добивалась опеки над ним.
Четвертого брата, Алексея (10 лет) мне не отдали, сославшись на то, что теперь ему десять лет и, следуя букве закона, требуется согласие ребенка. Алексей якобы ответил, что он не хочет жить со своими родными братьями и сестрами, потому что их много и ему меньше достанется конфет. Он лучше пойдет туда, где он будет один и все будет доставаться ему.
Нам строили препятствия в общении с ним. Увозили, когда мы, согласовав время, приезжали к нему в детдом. Он говорил нам, что в детдоме лучше – никто не заставляет убирать за собой, мыться, приводить себя в порядок, мыть посуду. В детдоме он живет на всем готовом и ни о чем не заботится.
В итоге его оформили в другую семью. Зачем это сделано, я не знаю. Зачем детей отдали в разные семьи?
У детей в этом раннем возрасте уже есть опыт изгоев. От них отказались родители, отказались родные, старшие братья и сестры, им никто не звонит, никто не пишет, не интересуется их жизнью.
У детдомовцев нет никаких родственных чувств друг к другу. Они не общаются, даже находясь в одном детоме (Это правда. Кристина с Ромой совершенно посторонние друг другу люди. И в детдоме, и сейчас, в семье. Я всегда думал, что в детдоме брат с сестрой будут держаться вместе – ничего подобного. Они совершенно безразличны друг к другу, ровно как и ко всем окружающим, впрочем, тоже. С Лешей та же история – А.Б.)
В четырнадцать лет девочка не знает, как резать хлеб, мыть посуду, убирать за собой. Как складывать вещи. Тележку на колесиках, например, нельзя ставить в гардероб на полку с чистым бельем. Не знает, что нельзя разбрасывать по комнате грязное белье, что надо есть на кухне, снимать обувь в квартире. Такие элементарные вещи у них перерастают в задачу. Они не слышат указаний, не заботятся о других, не берегут вещи.
Еще одна особенность детдомовских детей – они никак не могут наесться. Едят днем и ночью, прячут еду на черный день, за диваном, под подушкой – чтобы другие не украли.
Утром начинаю убирать остатки пиршества, ругаю за неубранную за собой посуду – в ответ обида, что не даю им есть. Начинаю объяснять, какие фрукты едят со шкуркой, какие без. Какие с косточкой, какие без. Они проверяют – права ли я.
Четырнадцатилетняя девочка спрашивает – в каждой ли вишне есть косточка. Сообщает, что она никогда не ела не только винограда, но и вишни (О том, что Света никогда не видела – не то что не ела, не знала о его существовании! – винограда, мы выяснили в её первый же визит. Как раз Новый Год был. Я принес виноград, спрашивает – что это такое. Начал выяснять, что еще она не знает. Арбуз знает. Помидор знает. Огурец знает. Банан знает. Дыню – уже нет. Все, что сложнее киви – даже спрашивать не стали. На улице выяснилось, что не знает снегокат. Это в 14 лет ребенок в зимней нефтедобывающей стране ни разу в жизни не видел снегоката!!! Зато, как включили телевизор, тут же выпалила: “Это Путин, он хороший!” – А.Б)
Врут неистово, веря в свое вранье, превращая фантазию в быль. Рассказывают, как ездили в Египет, в Турцию, на моря и океаны. Придумывают, как у них взяли вещи взрослые и не отдают. Невозможно не поверить в это вранье – настолько оно правдиво, с такими подробностями и деталями. Таким образом они привлекают к себе внимание, повышают свой авторитет в глазах окружающих.
Они совершенно не умеют вести хозяйство. Не могут содержать в чистоте жилище и себя. Не могут ориентироваться во времени и пространстве. В своем вранье и в реальности. Не понимают отвлеченных или абстрактных понятий (пока расшифровывал это предложение, из музыкальной школы пришла Людка. Спрашиваю её: “Голодная? Есть будешь?” “Нет” – отвечает Людка, открывает холодильник и садится есть – А.Б) Они не умеют готовить, делать покупки, распоряжаться деньгами – тратят их за один день. Уверены, что им все должны, а они – никому. К учебе и труду относятся как к наказанию, не видят ничего плохого в аморальных действиях, во вранье, в воровстве. Не умеют беречь вещи.
И это проходит совсем не так быстро, как хотелось бы. Если вообще проходит.
Роман
После выпуска из детдома дети должны вернуться на свою жилплощадь, которая, естественно, находится в доме их родителей, лишенных родительских прав. Биологическая мать моих детей, после их изъятия, сразу же родила еще троих, и живет на пособие по многодетности. На 17 метрах прописаны или проживают 11 человек – прадедушка, бабушка, тетя, дядя, его жена и их ребенок, мать, шестеро детей. И трое – в детдоме.
После совершеннолетия они должны приехать в эту семью, встать на очередь по улучшению жилищных условий, в ней – 800 человек, которые за 20 лет не продвинулись на на шаг. В этом году дали первую квартиру детдомовцу, которому исполнилось уже сорок лет. И еще одну – тридцатилетнему. Газеты, правда, пишут, что в этих квартирах уже кто-то живет и надо их как-то оттуда выселить, но это мелочи.
Моему ребенку некуда возвращаться – мать сожгла жилье, девочке обещали выделить койку в комнате общежития с другими выпускниками детдома. Я не хочу даже говорить об этом. Я видела, как распорядились своими московскими квартирами другие выпускники – несмотря на запреты и всевозможный контроль, они сразу же сдали квартиры, переехали в одну всем скопом, не работали, постоянно приходили пьяными, выбивали дверь, т.к. ключи постоянно теряли. Не нажили ничего, не вели никакого хозяйства. Неужели я отдам своего ребенка к таким людям?
Сейчас я снимаю трехкомнатную квартиру для своей приемной семьи. На это и на обучение одного из детей в балетной школе уходит вся моя зарплата приемного родителя. Я обращалась в правительственные организации, в мэрию Москвы, к префекту с предложениями по улучшению условий, но все они были названы утопическими.
На мое предложение платить меньше, но в бюджет города, мне было сказано, что Москва квартирами не торгует.
Мы не имеем права на улучшение условий, так как мы не нуждающиеся и не малообеспеченные. Еще бы, я постоянно работаю, у меня стаж 46 лет. И государство не может найти выход, чтобы дать квартиру для приемной семьи. Государству это не выгодно. Выгодно гробить детей в детдомах, доводить их там до состояния маугли, что они в 14 лет попу вытирать не умеют, до состояния инвалидов, не умеющих выражать свои мысли, но умеющих врать, воровать, драться, хамить, все крушить на своем жизненном пути.
Все квартиры в доме, в котором я живу, получили приезжие. Коренные москвичи – нет. Я не могу встать на очередь, потому что у меня в собственности двухкомнатная квартира, в которой постоянно прописаны всего три человека, дети же под опекой прописаны временно. Если мы их удочерим – мы теряем выплаты государства, а про свою пенсию учителя я молчу. Да и все равно в этом случае мы смогли бы встать на очередь только через 10 лет и простоять еще 20. Если тогда вообще еще что-то будут выдавать.
Я бы и сейчас переехала жить в липецкую область, откуда все дети родом, но тогда мы теряем московские надбавки. О том, что там нет тех условий для жизни, развития, обучения, здоровья, которые предоставляет Москва, я также упоминать не буду. Я не могу даже переехать в находящийся через дорогу дом напротив, потому что он уже в московской области – материальные выплаты сразу станут в два раза меньше. А цены те же. А в случае заболевания нам, как иногородним, на московские больницы рассчитывать уже не придется.
Я сама учу своих детей. Я сама учу с ними уроки, объясняю им, как вести хозяйство, учу музыке. Мы постоянно ходим в музеи, на экскурсии, я вкладываю в детей столько, сколько не вкладывала в своего родного сына. В детдоме их вообще не развивали. Моя семья живет в Москве сто лет. У моих родителей медали за оборону Москвы, за участие в ВОВ. Моя мама изготовляла йодоформ, а после смены разгружала поезда на лесозаготовках. Её брат в 15 лет сбежал на фронт и вернулся только в 46-м из Японии. Отец всю жизнь отдал милиции. Я – ветеран труда. Мой сын – ветеран боевых действий.
Почему? Почему в нефтедобывающей стране мне не могут дать квартиру для приемной семьи из шести сирот?
Занятия в кружках – только за деньги. Самое маленькое – две тысячи. Риту взяли в “Школу классического танца”, хотя для занятия балетом она была уже взрослый ребенок. Через год – первое место на конкурсе в Болгарии. С ними просто надо заниматься. Но чтобы заниматься – в месяц мы платим “Школе” все её детское пособие, 12 тысяч.
Когда я решила взять в семью последнюю девочку, у меня были большие надежды на её вокальные данные. В шесть лет она прекрасно пела русские народные песни, запоминала множество частушек. Это вообще был задорный озорной ребенок с горящими глазами. В характеристике написано: девочка пришла в детский дом из дошкольного детского дома талантливым ребенком, принимала участие во многих мероприятиях, но была очень назойливой и вертлявой, требовала к себе постоянного внимания, в результате было решено не привлекать её ни к какой творческой деятельности.
Сейчас, в четырнадцать лет, уровень эмоционально развития ребенка – на уровне дошкольника. Не обучена ничему. Столько времени из жизни вычеркнуто!
У всех неразвитая речь. От одной отказались четыре логопеда. Их вердикт – девочка говорить не будет (Да, Людка не разговаривала до семи лет. Вообще – А.Б) Зачатки аутизма. Сейчас ребенок играет на аккордеоне, поет в хоре, по сольфеджио “4”и “5”, хорошо рисует – раньше даже раскрасить картинку не могла. Умеет фотографировать, видит ракурс (Ну, насчет Людкиных музыкальных способностей мама, пожалуй, приукрашивает, но то, что не говоривший до семи лет чуть ли не аутичный ребенок сейчас знает ноты и играет на пианино – это правда. А вот рисует она действительно здорово, это явно талант – А.Б)
Дополнительное образование помогло мне вылечить детей. Не было ни одной клетки в организме, которая у них не была больна. Они могли только лежать и есть. А сейчас это активные, иногда даже и слишком, многое уже умеющие (когда захотят) девушки, продвинутые в техническом плане, берущие надо мной шефство по части компьютеров, телефонов и фотоаппаратов.
Раньше город выдавал нам бесплатные сертификаты на посещение катка (сертификаты-то город давал, да вот только каткам было плевать – часы для детей сирот были типа “в понедельник в восемь утра”. В остальное время плати на общих основаниях. Это не Путин, не государство – обычная русская молодая баба в кассовом окошке не пустила один раз меня с детьми на пустой каток – А.Б) – потом город перестал выдавать эти сертификаты, но дети научились кататься на коньках. Велосипед, ролики, самокат, скейт есть у каждого.
Недавно президент подписал указ “О реализации государственной политики в сфере защиты детей-сирот”. Может быть, этот указ и упрощает процедуру усыновления, но сейчас это настолько тягомотное дело, что человек, желающий быть опекуном, в конце концов понимает – государство в нем видит врага.
А чиновники готовы встать на баррикады, чтобы защитить свои интересы, интересы своих знакомых, но никак не интересы ребенка. Тянуть пять с половиной лет, чтобы наконец-то достичь законного возраста для оформления ребенка под опеку нужным им людям! Родственники они, или знакомые, я не знаю. Зачем усыновили ребенка не интересовалась. Почему только одного из трех – тоже не знаю. Я не понимаю смысла этой операции.
На второго ребенка мне неправильно оформили документы. Теперь и Москва и Липецк кивают на законы. Москва дает заключение о приеме детей в приемную семью. Липецк же отдает детей только под опеку, так как Москва автоматически должна включить их в состав приемной семьи, чего Москва не делает, ссылаясь все на те же законы. Замкнутый круг, а пособие тем временем в два раза меньше.
Сегодня защита прав детей не является приоритетом государственной политики России. Меры, которые расписаны по шагам, принятые различными институтами власти на федеральном уровне, противоречат мерам, принятым на региональном и местном уровнях. Как так получается, что закон города Липецка не разрешает оформить детей в приемную семью на возмездной основе – мне говорят, что если напишут в постановлении эти два слова, то и платить на детей будут они, а у них денег нет оплачивать мою приемную семью и мой труд, пусть платит мне Москва, по месту жительства и ссылаются на закон. В Москве же мне отказались оформлять детей на возмездной основе, потому что дети взяты из Липецка, а там не написали эти два слова в бумажке. И тоже ссылаются на закон.
Мы в одной стране живем? Москва и Липецк – это одна страна или это две разные страны? Липецкие дети – это не московские дети?
Хоть сотню красиво названных законов опубликуйте, все равно мы по таким дорожным картам зайдем только в тупик. Хоть сотни единых центров открывайте, а чиновники как были врагами детей, так и будут. Как нарушали указы, так и будут. Знаков на дорогах тоже много, а чудовищных аварий все больше и больше, а тупик все тот же и тот же.
Астахов говорит, что наши сограждане – увы и ах! – отнюдь не стремятся к усыновлению сирот на родине.
Я стремлюсь!
Но вы же, как говорил Райкин – стоите насмерть! Как пуговицы – намертво пришиты, не оторвать! У вас же детей не вырвать!
У кого хватит терпения восемь с половиной лет (!!!) ездить чуть ли не еженедельно из Москвы в Липецк (хорошо, не Владивосток!), сотни раз переделывать документы, доказывать, что ты достоин всего, что должно быть в тебе, имеешь, что должен иметь, не имеешь, чего не должен иметь, собираешь детей из одной семьи, чтобы они понимали, что такое “семья”, “родной человек”, “родственник”, что эти понятия, которые у них отсутствуют напрочь – самое святое на сегодняшний день, чтобы они не выбросили своих детей на помойку, как это сделали их родители, не удушили, не убили, чтобы все сделали для того, чтоб их дети росли в любви и заботе, знали, что всегда найдут защиту и приют, поддержку в трудную минуту – а им: тебе в другой семье достанется больше конфет.
Ни одного ребенка я не выбирала. Каких дала мне судьба, таких и выращиваю. И не прогадала: вымыла, вычистила, вылечила, в прямо смысле слова поставила на ноги, поставила руки на то место, где они и должны быть, теперь тружусь над сердцами и головами.
Я радуюсь, что цели своей добилась. Они сейчас все-таки понимают, что они – одна семья. Может, еще не чувствуют, но уже хотя бы осознают это. Понимают, что надо помогать друг другу. Не бросать друг друга, раз такое сердобольное государство не способно на это само. Оно все делает так, чтобы ты почувствовал себя букашкой, которую любой чиновник в любом городе может раздавить в любой момент.
В стране нет института юристов, помогающих приемным семьям. Когда я вижу бесконечные листы, которые я должна заполнить, чтобы получить с налогового ведомства целых шесть тысяч за то, что заплатила сто пятьдесят тысяч в год за обучение ребенка в балетном училище, я чувствую себя лягушкой перед удавом. Я этого сделать не в состоянии. Прошу заполнить все эти графы знакомых юристов, но и они не все в состоянии пробраться через эту писанину.
Зато я прекрасно справляюсь с отчетом, куда я потратила детские деньги, не взялал ли я из их пособия на свои нужды. Для этого надо всего лишь:
1. Купить вещь
2. Получить чек.
3. Написать на чеке, какая вещь куплена и для кого.
4. Занести в тетрадь для учета в определенную графу: сколько денег ушло в среднем за месяц; сколько денег ушло в среднем за год; за определенный товар для определенного ребенка.
5. Разложить чеки в отдельные папки для каждого ребенка.
6. Сдать многостраничный отчет и папки с чеками в органы опеки.
7. Чиновники все это должны проверить, сличить, чтобы все сошлось и ни одна копейка не ушла в сторону.
Один недостаток во всем этом – по отчетам выходит, что я на каждого ребенка трачу больше, чем получаю на него от государства.
СОС-деревни тоже не выход. Есть программы проживания в таких деревнях, но мы не хотим. Хотя там за квартиру платить не надо. Но это – не семья. Это хорошее временное решение, но это все тот же временный дом для временного проживания. Всегда под страхом закрытия из-за зависимости от пожертвований благотворителей (а как относятся к просьбам детдомовцев такие фонды, я испытала на себе. После долгих сомнений решилась обратиться в один фонд, помогающий талантливым детям-сиротам. В итоге мне просто перестали отвечать на письма, уже два года прошло). Это перевалочный пункт. До совершеннолетия ребенок живет у СОС-мамы, после – во взрослую жизнь. А семьи нет.
А я хочу, чтобы дети от меня никуда и никогда не уходили. Чтобы жили патриархальной семьей. Три поколения под одной крышей.
И заботы были бы общие.
Ветеран труда,
Почетный работник общего образования,
Кавалер медали “За доблестный труд”,
Мать ветерана боевых действий,
Приемная мать шестерых детей,
Бабченко Юлия Александровна
© 2009-2020, «Христианство, православие». Все права защищены.
При копировании материалов прямая открытая для поисковиков гиперссылка на fond-sovest.ru обязательна. 
* XML, HTML