6
Софья Рожанская учится в Израиле на медсестру. На своей странице в фейсбуке она рассказывает, почему медсестер учат собирать информацию о пациентах, как помогают человеку с болью и что делать, если человек не может рассказать о своем состоянии. «Правмир» собрал некоторые ее записи.
Софья Рожанская
Фото: личная страница в социальных сетях
Когда у нас был предмет «первая помощь», я обрадовалась, думаю, вот сейчас наконец-то научат, что конкретно делать. А то я уже третий год учусь, все знаю про ганглии и расщепление норадреналина в клетках, а как спасти человека, понятия не имею.
Но тут стало понятно, что делать ничего не надо – человек либо умрет, либо нет. За исключением двух-трех ситуаций, наши действия до приезда скорой помощи с оборудованием никак ему не помогут. И весь курс нас учили, что главное в экстренной помощи – это эффективный анализ ситуации. Как правильно осматривать место несчастного случая, как разумно распределять силы, как прежде, чем выбегать на трассу, спасая попавшего под машину – выдохнуть и посмотреть по сторонам, потому что иначе жертв будет больше. Как, делая массаж сердца, одновременно правильно распределить роли всех тех прохожих, которые остановились посмотреть.
Оказалось, что собрать анамнез сложно не только потому, что нет никакой предварительной информации, а потому, что доктор Хаус был прав – все врут. Мои первые пациенты были очень-очень старые бабушки и дедушки, и почти все они как один утверждали, что попали в больницу по чистой случайности, дыхание было неровное, а так в целом они здоровы, справляются сами. И только открыв больничную систему, узнаешь о трех инсультах, деменции, операциях, неработающих почках и чуть ли не о коме.
Я заметила, что мужчины-пациенты в основном всегда молчат и ни на что не жалуются. Говорят: “Делайте со мной что хотите, я лежу тихо”. А женщины постоянно про все уточняют: “Когда проверка? Что в нее входит? О чем говорят анализы?” Но почему-то все одинаково хотят казаться более здоровыми.
Я наблюдала за процедурой, которую делали столетней бабушке в чалме, медсестра спрашивает ее: “Вам кто-нибудь дома помогает?” Она отвечает: “Конечно! Господь Бог. Ни на что не жалуюсь”.
А если так отвечает пациент-мужчина, то его жена, всегда сидящая рядом, начинает кричать: “Ты что?! А почему ты не говоришь, что у тебя давление высокое? А почему молчишь о том, что не принимаешь лекарства? А то, что куришь как паровоз, не хочешь сообщить?” Но если рядом сидит не жена, а сиделка, то она просто молчит с выпученными глазами, но сказать не смеет.
Еще восточные мужчины реже говорят о боли – нас даже специально учат культурным особенностям, об отношении к боли у эфиопов, у мусульман, у религиозных евреев. Некоторым, например, нельзя кричать, нельзя говорить о том, что больно, и ни за что не показывать это другим, а у кого-то принято, наоборот, всячески эмоционально ее из себя вынимать, тогда будет легче. Боль здесь воспринимается как отдельная болезнь. Если человек говорит, что ему больно, мы обязаны ему поверить. Мы обязаны его обезболить.
Конечно, бывает, что, если спрашиваешь: “От одного до десяти на каком уровне ваша боль?” – он, естественно, ответит: минимум девять. Но тут уже наша задача объяснить ему, что боль девять баллов – это уже агония и что нам придется дать ему тяжелейшие препараты. Тогда обычно он снижает планку. Но существует еще куча разных приспособлений для измерения боли, даже если человек не может ответить на вопросы, не может описать характер и силу боли, то есть способы самому проанализировать по выражению лица, плачу (например, у детей), движениям тела.
Нельзя разговаривать с пациентом, пока ему больно. Если нужно собрать новую информацию, если нужно сообщить ему о предстоящих процедурах – нельзя этого делать, если он страдает от боли, потому что это диалог не на равных. У него от боли измененное сознание, нужно прежде ее убрать, а уже потом разговаривать.
Еще очень важно заранее просчитать, насколько больно может быть человеку после тяжелой операции, например. И предотвратить боль – обезболить заранее гораздо меньшим обезболиванием, чем позже давать морфий. Это особенно важно, если человек умирает.
Нас учат, что базовые потребности смещаются в зависимости от того, что происходит с человеком. Когда он умирает, первичные потребности в еде, например, его уже не волнуют, ему эта еда уже не нужна, он не хочет есть, не может – чаще всего еда поступает через капельницу. И единственная базовая потребность – чтобы было не больно, чтобы он мог спокойно уйти. Это прописано даже в специальном законе, в буквальном переводе с иврита это звучит как «закон больного, склоняющегося к смерти».
По закону должно быть согласие пациента на любую манипуляцию. Согласие – это значит обладать полной информацией на доступном языке.
Нас учат объяснять пациентам так, как нам объясняют, например, в банке, разжевывая простым языком все непонятные слова, ему и его семье, как будто перед тобой десятилетний ребенок.
Не использовать терминологии, понятной только медикам. Но сначала нужно понять, что пациент знает о своей болезни, чтобы не давить на него своим знанием и авторитетом. Расспросить, что он понимает о своем заболевании, о своих ограничениях, как он думает, откуда заболевание появилось и за чем теперь надо следить? И только поняв, какие есть пробелы в его знаниях, дать ему недостающую информацию.
В компьютерном анамнезе, в личном деле пациента, есть несколько граф о составе семьи, о том, с кем живет пациент и нужна ли ему помощь дома. Система анализирует данные и определяет, к какой группе относится пациент, может ли он спокойно после выписки поехать домой, будет ли там за ним уход или ему нужно постоянное сопровождение. Если программа показала, что пациенту обязательно нужна поддержка и помощь дома, а он живет один, то его не выпишут домой, приходит клинический соцработник, с которым вместе решается, как можно человеку помочь.
В программу записывается много разной информации, которая напрямую не связана с состоянием пациента, но может косвенно влиять на него и используется как дополнительный инструмент диагностики.
Важно все: какая профессия у пациента, на каком этаже в доме он живет, есть ли там лифт, сколько детей и какого они возраста, если дети выросли, то где они живут.
Эти данные программа обрабатывает таким способом, что на выходе определяет, относится ли пациент к группе риска в какой-то из социальных областей, или финансовой, или, например, показывает, что у пациента депрессия, а это важный фактор, потому что он влияет на принятие решений о своем лечении, о сложностях на этапе восстановления после операций.
Однажды у меня был пациент, который поступил в отделение хирургии с огромным абсцессом на попе, после того как ввел себе туда дозу. Я собирала его анамнез: женат, трое детей. Потом я обсуждаю пациента со своей руководительницей, рассказываю ей про показатели крови, про стадии заживления места операции, про то, что пациент много лет принимает наркотики, и она спрашивает:
– А с кем его дети сейчас, пока он в больнице?
– Хм, не думала об этом. Ну, наверное, с мамой. Честно сказать, он вообще не производит впечатления, что как-то участвует в жизни своих детей.
– Но они у него есть, трое. И он женат. И наверняка из-за больницы их привычный режим нарушен. Ты должна узнать, кто смотрит сейчас за детьми, где они и есть ли дома кто-то, кто помогает.
Наркомания – это просто бэкграунд нашего пациента, каждый человек приходит со своим фоном, это только данные, которые могут нам помочь, мы не оцениваем их, а используем как инструмент, и лечить от наркотиков мы его не будем, потому что лечить мы будем абсцесс на его попе.
Операционная – это вообще какой-то отдельный мир внутри больницы. Здесь все акценты смещаются с пациентов на то, как работает команда. Пациенты здесь почти все время под наркозом. Нам разрешают выбирать, на какую операцию мы хотим посмотреть – утром выдают список с запланированными операциями на сегодня, и ты сам выбираешь, хочешь ли смотреть на широкополосную сложную операцию или лучше что-то попроще, например лапароскопическую операцию на желчном пузыре, когда делают всего три небольших отверстия.
Первая большая операция, на которой я была – удаление матки на 4-й стадии рака. Молчаливая женщина 50 лет, перед началом операции я видела ее несколько минут, до того как ее ввели в наркоз. Давление повышено, спрашиваю анестезиолога – а это ничего, что так? Все равно можно вводить?
– Видишь ее показатели за недавний период? Они все в норме, ей сейчас просто страшно. И как только я введу наркоз, давление сразу восстановится.
Так и происходит.
Оперирует ее женщина, долго и аккуратно делает разрез, доходит до кишечника – повсюду метастазы как какие-то наросты старой древесины. Один за одним она их удаляет, затем вырезает матку, отходит от операционного стола и говорит мне: “Иди сюда, посмотри”.
Разрезает матку вдоль и показывает мне совсем небольшой, почти черный кружочек внутри: “Видишь? Вот эта маленькая штука сделала все это с ней. Это и есть ее рак”.
Анестезиолог выводит женщину из наркоза, стоит рядом и ждет, когда она проснется. Она слегка шевелит головой, он склоняется над ней, гладит по голове: “Вы сейчас после операции, она прошла мирно и хорошо”.
Женщина еще не может открыть глаза, но из них текут слезы. Он продолжает: “Все хорошо, вы после операции, если слышите меня, просто кивните”.
Вообще, практика устроена так, чтобы мы побывали во всех отделениях и видели пациентов на разных стадиях – до операции, после операции, в реанимации, в реабилитации, при выписке и при поступлении, с поставленным диагнозом и без диагноза. На каждой стадии мы должны принимать участие, у нас есть специальная книжечка на два года практики, где отмечается, какие действия и процедуры ты делал, какие инструкции давал. Клинические руководители потом смотрят, где остался пробел, и обязательно позовут сделать что-то, что еще сделать не успел.
Это нужно, чтобы научиться различать особенности каждого периода, на что именно надо обращать внимание до операции, а на что после, и на что сразу после вывода из наркоза, или в первый день после операции, или на третий день. И так в каждом отделении.
В хирургии меня так позвали выписать пациентку после онкологической операции по удалению груди. Выписать означает пройтись вместе с пациентом по всем документам, которые выдал врач, обсудить его рекомендации и обозначить план дальнейших действий, объяснить, как ухаживать за послеоперационным разрезом, научить распознавать тревожные симптомы, при которых надо обратиться к врачу, рассказать о побочных эффектах от выписанных препаратов.
И еще ей в отделении выдали специальный лифчик с протезом с одной стороны, чтобы было незаметно, что одну грудь ей отрезали. И я помогаю ей лифчик надеть и помочь приспособиться к нему.
После операционной мы поднимаемся в хирургическое отделение. Вот моя однокурсница была на операции по уменьшению желудка, которую делают по медицинским показаниям при сильном ожирении, и мы идем работать с пациентами после таких операций.
Приходит Рима – наша университетская руководительница практики, и спрашивает, что у меня сегодня за пациент. А у меня молодая женщина, которой год назад сделали такую вот операцию против ожирения, и у нее пару месяцев назад начались сильные осложнения, никто не может понять почему, состояние ее стремительно ухудшается, ее собираются на вертолете отправлять в другую клинику.
Рима спрашивает:
– Что с ней? Почему она умирает?
– Я не знаю, никто из врачей даже не знает.
– Почему у нее начались эти осложнения?
– Но откуда я могу знать, Рима, если даже врачи не знают?
– Хорошо, давай так. С самого начала. Что во время такой операции делает хирург? В каком месте он делает разрезы? Какие части пришивает к каким? Какого вида клетки на этой мышце и какого вида на вот этой? Какие стадии заживления проходят? Теперь открой все ее анализы крови и скажи, на какие показатели мы должны посмотреть? О чем говорит этот показатель, а о чем вот этот?
Мне не нужен правильный ответ от тебя, мне нужна твоя мысль в правильном направлении. Не бойся говорить вслух все, что ты знаешь по этой теме, все, что приходит тебе в голову, когда мы говорим об этой операции или о биохимии крови при осложнениях.
После разговора с Римой я с чувством полной ничтожности захожу в палату к пациентке, у которой удалили аппендицит. В горле ком стоит, ощущение, что я не училась до этого три года, ничего не знаю, да еще и руководительница прекрасно говорит по-русски, а приходится говорить на иврите, потому что иначе не разрешают.
Пациентка встречает меня в дверях палаты и сообщает, что она в прошлом оперная певица и хочет исполнить мне оперу. Закрывает дверь в палату, берет меня за руку и начинает петь.
Мы стоим в центре палаты, справа от нас лежит женщина с переломом шейки бедра, слева молодая девушка после операции с сильными болями. Мы стоим, взявшись за руки, и моя пациентка поет мне Аве Марию.
В какой-то день нас отправили в поликлинику бариатрической хирургии. Это такое отдельное место на территории больницы, куда приходят только люди, которые собираются сделать операцию против ожирения, или те, кто уже сделал, и теперь они постоянно наблюдаются тут. Нам нужно было просто целый день сидеть в кабинете медсестры, которая этих пациентов ведет, и смотреть, как она с ними разговаривает.
Потому что все выглядит совсем иначе, чем в учебниках и на операционном столе. Каждому пациенту после такой операции надо соблюдать специальную диету, иначе операция не сработает, нужно изменить образ жизни.
В учебниках видна только одна часть, а чтобы увидеть другую, нужно просто сидеть целый день и слушать разговоры, наблюдать, как медсестра понимает, что ей врут, потому что стыдно же сказать правду, и как она мягко эту правду все равно узнает, как смотрит анализы и дает новые рекомендации. И говорит, говорит с ними, объясняя все процессы и изменения, которые происходят у них внутри.
Заходят толстые, худые, пожилые, подростки, молчаливые и болтливые. И все они совсем не похожи на того «учебного пациента» из толстого учебника по хирургии.
У моего учебного пациента восстановление шло по расписанию, вес уходил с нужным ритмом, питание было адаптировано под новый образ жизни.
А у настоящих все не так. У одной женщины вес уходил не с той скоростью, а наоборот, повышался. Она говорит, что в течение дня почти не ест, а вечером так, немножко салата, хумус. Но через десять минут не выдерживает и спрашивает:
– Ну, скажите, но что мне делать было, если я раз в год езжу гостить к своей дочери в Америку? Это большое событие. И вот я там три недели сидела с внуками, и мы на ночь глядя объедались картошкой фри и бургерами.
Софья Рожанская
Фото: личная страница в социальных сетях
Базовый принцип в учебе – научить нас анализировать и правильно управлять информацией. И составлять из разрозненной информации полную картину. Вот у тебя есть пациент, вот его диагноз, фоновые заболевания, анализы. Известно, что эта болезнь лечится так, а эта вот так, что анализы говорят о том-то, а снимки о том-то. Но когда я представляю случай Риме, она говорит: “Сравни теперь то, что написано в научной литературе, в наших учебниках и в исследованиях, и скажи, а как это выглядит именно у твоего пациента? Как конкретно его фоновые заболевания влияют на конкретно его диагноз? Почему ему дают именно эти препараты, а не другие?”
Нужно научиться видеть пациента целиком, а не только его диагнозы. И всегда проводить параллели одного с другим и понимать, как это влияет на конкретного человека.
Как-то я сказала клинической руководительнице по практике, что за все время практики еще ни разу не устанавливала зонд в желудок настоящему пациенту, только куклам в комнате симуляции. И получается, что ничего-то я делать и не умею.
– Зачем тебе уметь сейчас ставить зонд? Это точно придет постепенно, этому учатся один час. А мы учим пониманию, что за пациент перед тобой и как правильно работать с информацией, это гораздо важнее.
А еще работать с информацией – это научиться соблюдать баланс между профессиональным и личным. Я не могу говорить пациенту или его семье никаких своих догадок, предварительных диагнозов, пока не будет официального заключения врача.
Как-то меня отправили сопровождать женщину, которая говорила только по-русски, на томографию поджелудочной железы.
Она поступила в больницу, потому что внук заметил, что у нее началась желтуха. С нами идет ее дочка, мы везем вместе каталку, и дочка говорит:
– Как долго ждать приходится этой проверки, уже бы давно проверили, отчего желтуха и отпустили бы домой. Я сама медсестрой была, пока не переехала в Израиль. Ну ничего, сейчас придет самый главный и все тут быстро зашевелятся.
– А кто самый главный? – спрашиваю.
– Да внук ее, мой сын. Он в армии служит. Это он бабулю сюда привез. Сейчас он придет и одним пальцем эту каталку обратно поднимет, и тебе не надо будет ее везти. Вот придет, наведет тут порядок и нас быстро выпишут.
Мы заходим в кабинет томографии, куда дочку не пускают, я стою рядом с врачами у экрана, и мы все видим большое образование на головке поджелудочной железы. Я не могу рассказать ничего дочке из того, что увидела там, пока не будет подробных результатов проверки, подписанных врачом.
Я выхожу и на ее вопросительный взгляд отвечаю: «Проверку сделали, но мы ничего не знаем про нее, надо подождать, когда врач посмотрит снимки».
Мы идем с каталкой обратно к лифту, к нам подходит высоченный солдат с автоматом наперевес.
– О, а вот и главный пришел! Влад, смотри, а Софинька тоже из России, на медсестру вот учится. Давай, отпускай каталку, пускай он везет.
Софья Рожанская
Фото: личная страница в социальных сетях
Всем давно известен принцип израильской медицины. Коротко это можно сформулировать как «если ты собираешься умереть в ближайшие три-четыре минуты, тебя вытащат с того света идеально слаженными действиями, а если просто плохо – можно расслабиться, все равно никому не интересно с тобой возиться».
Поскольку первый принцип соблюдается с военной дисциплиной, в Израиле возраст 103 года совсем не редкость. Помню, что искала в больничной системе пациентку, чтобы внести какие-то данные, и в разговоре с медсестрой упомянула, что ей 86 лет. “А, да, эта молодая женщина, теперь поняла, о ком ты”.
Возраст, по крайней мере в рамках клиники, не очень важный критерий.
Нет таких болезней, про которые говорят – ну возраст, что вы хотите, чтобы она бегала как лань в 86 лет? Есть болезнь, если она хроническая и вылечить ее уже невозможно, то есть инструменты, с помощью которых можно улучшить качество жизни пациента, и если ему 5 лет, и 35, и 95.
Врачи обязаны сделать все возможное для спасения человека, получается, иногда они продлевают мучения, например, интубируя 100-летнего старика, который и без этого умирает в ближайшие дни или недели.
Часто заходишь в палату и видишь дедушку, которому около ста лет, он лежит в светлой палате, идеально вымыт, в чистой и свежей пижаме, каждый день к нему приходит диетолог, физиотерапевт, социальный работник, специалист по диабету. Все с ним говорят, все спрашивают, все записывают, советуют, а дедушка сам не знает, зачем ему все это.
Поэтому, конечно, одна из постоянных сфер спора между медицинским персоналом и пациентами – это насколько надо вмешиваться и до какого момента.
Если так получилось, что человек все-таки терпел, терпел, проявил упорство и оказался в больнице, то тут уже со вниманием сделают все возможные проверки и начнут лечить. Современная медицина обладает достаточным набором ресурсов, чтобы продлевать жизнь человека, даже если вылечить невозможно и состояние человека не улучшится.
И часто пациенты сами отказываются от продолжения лечения, потому что они устали, потому что и так понятно, что умирать скоро, потому что хочется домой, а не жить в больничной палате в казенной обстановке.
Я заметила, что врачи и медсестры очень не любят сталкиваться с такими пациентами, которые хотят оставаться в больнице, но при этом, чтобы их не трогали, не лечили, не проверяли, а просто облегчали состояние.
В клинике практически на каждое действие и состояние есть протокол, где по пунктам описан подход и принцип лечения и ухода, поэтому, если пациент от всего отказывается (а он имеет право), но хочет быть в больнице, то обе стороны остаются не слишком довольны.
В отделении терапии, где у меня была практика, главная медсестра Эти в таких случаях всегда садится за стол в кухне для персонала и обсуждает с тем, кто случайно оказывается за этим столом, всю ситуацию, пытаясь понять пациента и отнестись к его выбору с большим принятием.
Как-то мы завтракали, она пришла и спрашивает: “София, как ты относишься к тихой смерти?”
«Тихая смерть» – это когда пациент заранее заполняет документ, в котором просит, в случае невозможности сказать об этом самому, не проводить никаких реанимационных процедур, не лечить, не продлевать жизнь, никаких трубок, зондов и интубаций, а только поддерживать более-менее стабильное состояние и обезболивать.
Еще она спрашивает всех, кто сидит за столом, в каких случаях можно связывать агрессивного пациента? Насколько должен быть высок риск, что он нанесет вред себе и окружающим, если этого сейчас не сделать?
– Вот я даю разрешение связывать только в самых крайних случаях, если сию секунду могут случиться непоправимые разрушения, – говорит главная медсестра смены.
– Ну что может сделать человек, у которого всего четыре конечности, и ему 80 лет? Какой такой сильный вред он может нанести окружающим? Слышала, что провели исследование, где говорится, что в 90 процентах случаев связанные пациенты находились в связанном состоянии за 24 часа до своей смерти. И кому, скажите, за какие преступления можно пожелать такой смерти? – отвечает Эти, ставит кружку в раковину и зовет меня что-то сделать в 4-й палате.
В 4-й палате приглушен свет, мы подходим к одной пациентке, потом разговариваем со второй и собираемся уходить.
– А женщине, которая посередине, ничего не надо? – спрашиваю Эти.
– Этой женщине 90 лет, ее родственники отказались от любых вмешательств, они хотят дать ей спокойно уйти, мы можем только обезболивать ее. Но и это сложно, потому что с ней постоянно внучка, которая очень враждебно реагирует каждый раз, когда мы подходим к ее бабушке хотя бы измерить давление, потому что ей кажется, что мы усиливаем ее страдания.
Я приглядываюсь и замечаю худенькую девочку лет 14, которая сидит рядом с кроватью на стуле, но верхней частью тела целиком лежит на такой же худенькой бабушке, обнимая ее, и они обе такие худые и неподвижные, что изначально я подумала, что это просто одеяло.
Я подхожу к женщине измерить давление и сахар, девочка напряженно спрашивает, чего я хочу. Каждый раз, когда ее просят выйти из палаты, если врачи совершают, например, какую-то стерильную манипуляцию с другими пациентами, она сначала отказывается – «но ведь тут моя бабушка», затем стоит невидимой тенью максимально близко и как коршун следит за каждым движением. Потом возвращается, привычно ложится бабушке на грудь, укрывает ее собой и за весь день больше ни разу не выходит из палаты.
Эти говорит мне: самое главное в нашем деле – это правильная коммуникация. Это основное. Понять человека и правильно ему все объяснить.
Нас все время учат делать акцент на разговорах с пациентами. Ведь так можно снизить уровень его тревоги, объяснить, что с ним происходит, многое про него понять. Например, почему он упорно отказывается от какого-то лечения?
На семинаре по биоэтике врач рассказывает, что 50 лет назад, когда не было никакого закона о правах больного и очень подробно с пациентами не было принято разговаривать, его 17-летняя сестра заболела раком костей.
От облучений у нее образовалась язва на ноге, и врачи сказали, что ногу надо ампутировать. Их мама была против и написала отказ от ампутации. Сестра вскоре умерла от сепсиса. И врачам было непонятно, почему мама наотрез отказывалась от ампутации? Никто не расспросил ее, что она чувствует и почему отстаивает зараженную ногу. А дело было в том, что мама пережила Холокост и в Освенциме было очень простое правило: кто хоть немного слаб – на смерть. Поэтому она так держалась за эту ногу.
Теперь каждый человек может заранее прописать все свои пожелания про лечение, если его состояние не позволит ему выразить свое желание вслух.
В больнице этот протокол так и называется – «5 пожеланий». И если пациент заполнил его, то это сообщается всему медицинскому персоналу, который связан с пациентом.
В нем написано: «Если наступит момент, когда я буду так тяжело болен, что не смогу выразить свою волю, прошу отнестись с уважением к пожеланиям и указаниям, которые приведены ниже».
Первый пункт, где надо крестиком пометить нужное – что я хочу, чтобы мои близкие узнали? И список – что я люблю их, что прошу, чтобы они простили мне все обиды, что я простил их за все обиды и благодарен за любовь. Если чего-то в списке нет, можно вписать свое.
Второй пункт про лечение, где можно отметить, что прошу давать мне препараты, которые позволят не мучиться от боли, даже если цена этому – мое сниженное сознание. Отправить в хоспис, а при невозможности предоставить паллиативный уход.
Потом пункт про лечение, продлевающее жизнь. В случае, если я буду без сознания и мое состояние не предполагает улучшения или если ожидается скорая смерть – какое лечение я хочу и не хочу получать: искусственная вентиляция легких, зонд, операции, диализ, переливание крови. Под каждым пунктом ставится крестик.
Список людей, которые я хочу, чтобы находились со мной. Имя человека, который будет рядом в момент моей смерти. Если вдруг нет близких людей, то можно просто пометить галочкой «хочу, чтобы кто-то был рядом со мной, когда я буду уходить». Чтобы разговаривали со мной, даже если я не буду реагировать.
Отдельный пункт, который имеет юридическую силу, где вписывается имя человека, который будет представлять интересы и принимать медицинские решения совместно с врачами, если сам пациент этого не сможет делать. Это может быть любой человек.
И не надо спрашивать одинокого человека – а где ваш сын? Почему он не приходит? Нет вопроса «почему».
Как нас учат, семья – это тот, кто говорит, что он семья, и это может быть и сын соседа. Нет нормативной семьи, но мы не всегда можем распознать, кто именно близкий человек нашему пациенту, поэтому пусть он скажет сам.
Софья Рожанская
Фото: личная страница в социальных сетях
В отделении терапии пациенты как-то больше, чем в других, стараются участвовать в жизни своих соседей и остальных пациентов, потому что здесь больше всего людей, которым долго не могут поставить диагноз, или проблема комплексная и трудно решить, в каком отделении он должен лежать.
Как-то привезли женщину 50 лет в среднетяжелом состоянии. После воспаления легких у нее начались осложнения. И вот в течение двух дней ее состояние ухудшалось и становилось все хуже и хуже, и никто не мог понять, что с ней.
Ее временно, для одной конкретной процедуры завезли в палату, где лежал заключенный. У пациента-заключенного в горле была установлена трахеостома, и он не мог говорить. Его сопровождали двое полицейских, которые должны были круглосуточно находиться с ним в палате.
Пока нашей пациентке готовили другую палату для биопсии костного мозга, над ней собрался мини-консилиум врачей.
Заключенный с трубкой в горле молча и с волнением наблюдал, полицейские, стоя по бокам его кровати, наблюдали вместе с ним и постоянно меня спрашивали: “Ну как? Уже понятно, что с ней? Вам помочь? Вы уже уходите? Ладно, осторожнее, сообщите, если что”.
Через какое-то время выяснилось, что пациент-заключенный инфицирован бактерией, устойчивой к большинству антибиотиков.
Прихожу к ним в палату и сообщаю полицейским, что им надо надеть на себя халаты, шапочки и маски, и только в таком виде они могут находиться в палате.
– О Боже, нет. Йони, мы должны надеть все это и сидеть так круглые сутки?
– Бени, понятия не имею.
Я объясняю, что это строгие санитарные правила больницы. Йони и Бени одеты полностью в черное – обтягивающая футболка, черные брюки, с одной стороны наручники, с другой пистолет. Прямая осанка и четкие движения. Но сейчас они напряжены и расстроены и объясняют мне, указывая в сторону своего заключенного:
– Понимаешь, мы из-за него уже намучились. Он 15 лет в тюрьме проведет, у него большие проблемы со здоровьем, мы тут с ним сидим, у него еще трубка эта, и ничего не поймешь, что он думает. Теперь из-за него мы еще должны эти голубые шапочки надевать?
Через какое-то время, когда доктор К. уже провела биопсию костного мозга и вышла в общий коридор, к ней подходит полицейский.
– Доктор К., простите, тут наш врач тюремный звонит, вы не могли бы с ним поговорить про вот это, то, что вы сказали про халаты и шапочки?
– Да, здравствуйте. Действительно, необходимо надеть спецодежду для снижения риска. У него метициллинрезистентный золотистый стафилококк. Ага, всего хорошего.
Бени грустно возвращается в палату: “Йони, поворачивайся, давай помогу тебе шапочку завязать”.
Источник: страница Софьи Рожанской в фейсбуке
© 2009-2020, «Христианство, православие». Все права защищены.
При копировании материалов прямая открытая для поисковиков гиперссылка на fond-sovest.ru обязательна. 
* XML, HTML