4
Нет электричества, скромная еда и тюрьма, тягостные ожидания и, с другой стороны, ель, огни, подарки от родных и друзей. Как прошло первое после Революции Рождество в дневниковых записях рассказывают отрекшийся император, политический заключенный, художник и гимназистка. 6 января (24 декабря) 1918 года
В ссылке в Тобольске
Утром сидел полчаса у дантистки. В 12 час. была отслужена в зале обедница. До прогулки готовили подарки для всех и устраивали ёлки. Во время чая — до 5 час. — пошли с Аликс в караульное помещение и устроили ёлку для 1-го взвода 4-го полка. Посидели со стрелками со всеми сменами до 5½ час. После обеда была ёлка свите и всем людям, а мы получили свою до 8 час. Всенощная была очень поздно, началась в 10½, так как батюшка не успел прийти из-за службы в церкви. Свободные стрелки присутствовали.
Николай II в ссылке, 1917 г.
Генерал-лейтенант
Печальное, небывало грустное Рождество; сидим во мраке; электричество дают вечером от 9 до 10 часов, а свечи не по карману. Праздничное довольствие выразилось в даче еще одной восьмой фунта хлеба.
Вспоминается прошлое Рождество среди частей 70 дивизии, в расцвете боевых надежд, когда такой близкой казалась возможность скорой победы над врагом, когда и в мыслях не могло быть, что придется встречать следующее Рождество в такой ужасной обстановке.
Жена уездного врача
Самый невеселый сочельник в моей жизни. — В. Н. всё так же далеко… Женя где-то на позициях — один. Погода ужасная, метель и буря… Спаси, Боже, людей! Болит душа — последние события — не мне, конечно, творить историю, — только больно и грустно!
Поддерживает неистощимая жизнерадостность Юры — наше ясное солнышко! Он захотел елку — убрали, но не зажжем, — так печально все вокруг… и я перестаю себя чувствовать. — Машинально делаю очередные дела, — как-то особым образом сознавая свою ненужность, ничтожность — и порой ничтожность и бессмыслицу человеческого существования вообще… даже мировые системы… другие солнца вселенной… и… страшно немного — Бога. — Всё это не нужно.
Врач, политический и государственный деятель
Заточен в Трубецком бастионе Петропавловской крепости
На дворе метель. Даже у нас, в нашем маленьком дворе, сугробы снега. И снежная пыль залепляет глаза. Моё окно тускло совсем. В камере холодно, и руки стынут, когда читаешь или пишешь.
Принесли от Саши посылку и письмо от папы. Это единственная весточка из внешнего мира. Я спокоен теперь, так как Юрий приехал в Воронеж и вместе с сёстрами.
Сочельник. Как весело когда-то проводили этот день у нас, когда вечером дети собирались за ёлкой, пели, вертелись кругом. Я помню их совсем маленькими. Их надо было брать на руки, чтобы показать ёлку. Потом они вырастали, и всё же их радость была так ясна и так светла…
Как глупо начальство тюрьмы. Мне Саша принесла ёлочку, но её не разрешили передать. Какая ненужная и бессмысленная дисциплина. Всё же в мешке с провизией осталась одна маленькая веточка, совсем крошечная, а потом мне передали и восковую свечку. Я разрезал её на четыре куска, устроил ёлку и зажёг. Она горит у меня на столе своими детскими огнями… А слёзы невольно катятся по щекам. Какое ужасное слово никогда !..
Да, никогда не вернутся эти прежние дни, когда мы были все вместе. Как много отнято у детей, особенно у девочек. Как они проживут без матери, пока вырастут? Как заменить им мать? Разве это мыслимо… Огоньки моей ёлочки горят. Я думаю о тех, кого здесь нет. О тех, кто дороже всех, и о той, которую уже никогда, никогда не увижу. Всего три месяца вчера прошло со дня её смерти. Три месяца мучительной, безнадёжной тоски.
Андрей Шингарев с семьей, 1911 год
http://www.rusalbom.ru/photo/default/38030
Художник, историк искусства, критик, основатель и главный идеолог объединения «Мир искусства».
Воскресенье. Елка при ленинском правлении сошла удачнее, чем можно было ожидать. Правда, настоящей лесной елки мы не достали (продажу елок подвергли каким-то таксам, вследствие чего они сразу исчезли с рынка), зато за четыре рубля с половиной мы купили в цветочном магазине взрощенную в горшке елочку, имеющую не более 50 сантиметров высоты (повесить на нее что-либо оказалось невозможным), водрузили ее в хрустальную вазу, обложили самый горшок орехами и яблоками, а вместо свечей на ней горели по сторонам ее два серебряных канделябра. Вышло довольно эффектно.
Мотя, мастерица, устроила у себя в комнате еще более эффектную елку. Кока склеил из картона каркас, и она его увесила всякими побрякушками, оставшимися от прежних времен, и увила «ангельскими волосами». Под этим суррогатом красовался подарок Коки: написанная им икона Богородицы с лицом самой Матреши, которая собирается ее снести в церковь освятить.
Родителям дети подарили: Атя — две акварели, изображающие цирковую и балетную даму (в основу положены ее наброски с голой натуры, что придало этим ее изображениям несколько непристойный характер!); Леля — просто выделила из своих этюдов три сангвины, причем две в натуральную величину (один мужской этюд — без головы а 1а система Саши Яши), зато Кока постарался всерьез и написал большую темперу, изображающую «второе» Рождество, — очень любопытную по замыслу, но, разумеется, еще несколько по-ребячески воспринятую мысль: светлый восход где-то в Италии, в простом домишке на большой дороге, украшенном полустертой фреской Мадонны, в окне видны светящийся, только что появившийся на свет младенец и его родители; по дороге спешат к дому пастухи, и на самом первом плане рабочий с тачкой остановился, пораженный изумлением. Все это из головы и все же складно, с большим запасом технического опыта.
Стип поднес мне прелестную маленькую книжку, Бушей — две пастели с театральными сюжетами, Эрнст — два томика старинного издания «Юных натуралистов», Платер — Акице цветы (всегда элегантен), мне — три редкие гравюры, Б.Попов — две китайские бумажные фигуры. Ничего не поднесли Замирайло и Шейхель. В ответ каждый из них (и даже два последних) получили по моему этюду к плафону фон Мекка, Стип — даже целый эскиз главного (среднего) сюжета того же плафона, а Эрнст получил рисуночек XVIII в. Деларош…
Вследствие холодины я оставался все время в халате (еще отцовском) и в ермолке, что давало особую характерность Рождеству. Был исполнен мной и «Гросфатер», причем уморительный вид представляли собой долговязая косолапая фигура Стипа, чело Виктора Гюго Замирайлы, неуклюжие жесты Тэклы. Напротив, Мотя превратилась за последние месяцы из форменной деревенщины в очень изящную субретку.
После раздачи подарков «старики» занялись разглядыванием всякой коллекционерской всячины, а молодежь плясала, несмотря на темноту, ибо электричество потухло. Не хватало только Нади, которую родители увезли с собой в Петергоф, к Фроловым. Об отсутствии бедного Аргута, резко отказавшегося (по телефону) последовать ласковому приглашению моей жены («У вас невозможная атмосфера! Я приду, только когда кончится война и революция»), никто особенно не жалел: без него было уютнее и веселее. <…>
Сочельник
Особое, какое-то космическое чувство ритма жизни. Космос. Мир. Жизнь.
Высокая, стройная, вся серебряная, вся в свечах елка. Саша зажигал огни свечкой, прикрепленной к ручке стека. При его громадном росте он оказывается выше всех норм, только когда рядом с другими людьми, а когда он один, он так пропорционален и красив, что не сразу замечаешь его невероятный рост. Он очень изящно двигается, когда зажигает елку (очень высокую), он сам был похож на эту стройную елку. Подумала, что такая исключительная, редкостная красота обязывает, и о том, как ее можно погубить, исказить, сделать не только неопрятной, но и позорной. Господи, да минует чаша сия этот дом… Хотя бы пока живо прекрасное старшее поколение дома.
Филипп Александрович весь вечер играл Шумана. Чудесно гасли свечи — сами. Мы все дружно и тесно и тихо сидели на диванах, смотрели на елку, на огни свечей.
Последняя свеча пламенем своим спела высокую и трепетную «лебединую песнь» — как будто знала, что на нее все смотрят и ждут последней вспышки. Я напомнила, что так танцевала Коралли умирающего лебедя. Все согласились, притихли, пока свеча не погасла.
Эсфирь принесла белые гиацинты в своей куртке, чтобы не замерзли. А прекрасные свои волосы Вакха «испортила» короткой стрижкой в парикмахерской, так поздно задержавшей ее.
Внизу у морлоков (в кухне) шли приготовления к Меду и Сочиву.
В шехеризадной комнате Шурочки я читала «Чистилище св. Патрика», и был разговор о лабиринтах жизни, о ревности, и напряженно слушала Шура звонки входной двери.
В большом стекле «Рая» Константинова сияла вся елка со свечами. Боковые деревья картины были наяву, на полотне за стеклом, а в середине картины отражалась елка, очень ярко. Саша в большом кресле, а мы все на большом и еще на другом диване, слушали Шумана, так хорошо было помолчать. Потом тихонько вспоминали прежние елки, прежнюю жизнь — в молодости и потом:
— Саша, это твоя 18-я елка, — сказала Елизавета Михайловна.
Вспоминали Вавочку, Николая Григорьевича, Надежду Сергеевну. Я была с мамой и братьями.
Тихий, сияющий елкой светлый и дружный вечер. Если бы был здесь Виктор Константинович, было бы, может быть, и веселее (смех, шутки), но весь вечер был бы другой, а не именно этот — такой хороший, запомню его на жизнь, как светлый праздник милого мне дома Добровых.
Дом уже лег спать, часы ритмически отмечают дыхание времени: тик — так, тик — так. Вот уеду в Воронеж, увижу ли когда- нибудь этот милый старинный дом? Что изменится в нем, что в нем останется? Увижу — когда-нибудь, но если и не увижу, всегда буду любить его. И я буду не эта вот, что сейчас — и жизнь, и этот милый дом, и все, кто в нем.
Да. И Москва, и вся моя страна. Вспомнила все, что говорил об этом Степан Борисович Веселовский. Вся моя страна и все мы — накануне больших, сложных глубоких событий.
Это чувство ясное и острое. Я соглашаюсь делить судьбу своей страны, своего народа. Даже если будет очень трудно.
…«Егда вся земля русская поядена мечем гнева Господня, не легко ли нам, братия, ныне купно со всеми постродати и чашу ярости Господней испити».
Елизавету Михайловну поразили эти прекрасные слова, она попросила меня повторить их еще раз, третий раз — беззвучно повторила их за мной. Какое спокойное, и скорбное, задушевное у нее было лицо. Хорошее, человеческое.
Ёлочный базар. Санкт-Петербург, 1913 год.
Сотрудник Исторического музея
Весь день делал слепки для Лихачева. Благодаря недостатку продуктов еда была самая скромная: за завтраком вареный картофель и селедка, за обедом — щи из грибов и ячневая каша. Печальный канун Рождества! Среди печатей собрания Н.П. Лихачева имеется великолепная анонимная печать с изображением св. Иоанна Предтечи и с 6-строчной стихотворной надписью: «+ ψυxнс εмнс фρоѵροΝ сε κΑι гρΑфωΝ гρΑфω; ει κΑι κΑт ΑмфωпΛнΝ ΑΛΛΑ ψυхнс пΛεоΝ» («Тебя, моей души и моих писаний хранителя, вырезываю я на моей печати; но если ты будешь стражем и того и другого, то более будь хранителем моей души»).
К св. Иоанну Предтече
Хранитель души и писаний моих!
Твой образ я дал на печати своей.
Охраняя писанья и душу мою,
Души моей стражем ты более будь.
А.О.
Подобная печать, но другой матрицы, издана Заллетом в «Zeitschrift für Numismatik», Band X, стр. 168-169, с рисунком.
Воскресенье. Еще вчера мы украсили ёлку, а сегодня папа повесил дождь. Какая красивая у нас ёлка! Просто прелесть. Вечером мама и папа зажгли её и позвали нас. Сначала Ната рассказала папе басню«Мышьикрыса», которую она выучила папевподарок, потом Ира басню«Лисаиволк», а я стихотворение Некрасова«ГенералТоптыгин». Папа и мама мне подарили кружку, на которой были нарисованы петухи и куры с цыплятами. И ещё книжку «ПриключенияТомаСойера»Марка Твена… Елка у нас недолго горела: её скоро потушили, и мы пошли в столовую пить чай.. Мама нам дала по яблоку, по конфетке, немного меду и по маленькому кусочку шоколада.
Рождественский праздник.
С-Петербург. К. Булла, 1914 г.
http://ricolor.org/history/rt/pn/rojdestvo/foto/
7 января (25 декабря) 1918 года
К обедне пошли в 7 час. в темноте. После литургии был отслужен молебен пред Абалакской иконой Божией матери, привезённой накануне из монастыря в 24 верстах отсюда. Во время прогулки зашли ещё раз в караульное помещение. Днём работал со снегом. До обеда прорепети[рова]ли пьесу основательно.
Художник, историк искусства, критик, основатель и главный идеолог объединения «Мир искусства»
Понедельник. Убийственно действуют капризы электричества в эту темнейшую пору года. Сегодня электричество зажглось в 4 ч., но погасло в семь с половиной, снова зажглось в восемь с четвертью и уже совсем погасло в 10 ч. Я вижу в этом обещание гораздо более серьезных бед. Темнота действует даже на неисправимый до сих пор оптимизм Акицы. Даже она приуныла.
<…>
К обеду Стип, Эрнст, Попов, Замирайло. Последний, наконец, решился «дотронуться до яств» — но только до десерта, — уж очень его соблазнил действительно божественный, испеченный собственными руками Акицы яблочный пай.
Брус не пожаловал, но прислал несколько бутылок вина, и среди них две шампанского. При этом горячие пожелания Акице — о мире. В добрый час! Уж не следует ли ставить такую щедрость в связь с сегодняшним отъездом Бьюкенена? Газеты не вышли, и поэтому, несмотря на темноту и адский холод в квартире, настроение довольно праздничное. Авось за эти три дня, что мы не будем их читать, назреет на свете нечто более отрадное. — Читаю «Le buisson ardent». Много общего с нашими нынешними настроениями, и это как-то утешает.
Семья Бенуа: Анна Карловна, Николай Александрович,
Анна Александровна с сыном Александром, Александр
Николаевич, Юрий Юрьевич Черкесов (1921)
Сотрудник Исторического музея
Приятная погода, морозу 4°. После завтрака сходил поздравить Езучевских, оттуда прошел к Адели Шмидт. Трамваи сегодня не ходят.
Священник
Рождество встретили нерадостно. Порядка все еще нет на Руси. Дороговизна на все растет. Погода — снег и морозцы. Если весна по зиме будет стоять, то должна быть холодная.
Сегодня утром к нам пришли священники славить Христа. Вечером в гости пришли дети. Зажгли ёлку, и мы танцевали. Очень весёлый в этом году был первый день Рождества. Особенно весело было, когда на пианино играла Мария Густавовна, и папа танцевал с нами. Вот тогда-то была радость! Вот веселье! В окно гостиной, где мы танцевали, смотрели ГлебПавловский, Сима, Сергей и Николай Юдины, Егорушка Ашмарин, дворничиха Матрёна и, кажется, еще и дворник Илья.
Директор Румянцевского музея
Вчера и сегодня утром делались обычные приготовления к празднику, и мы с Нинкой думали: еще никогда не было такого ужасного Рождества, как это; душой овладела опять тоска; вечером пришли из Мертвого переулка, зажгли маленькую елку с малым числом подарков; впрочем, Володя веселился, как всегда.
Еще никогда, кажется, я не чувствовал так остро бунт многомиллионной черни против маленького ядра цивилизованных людей в России, раздуваемый демагогами и немецкими предателями: ведь немцам будет легче наложить свою руку на русский народ тогда, когда он сам уничтожит своих руководителей и вновь станет слепой инертной массой, готовой для германского горна.
На улицах Петрограда, 1917-1918 гг.
https://digitalcollections.nypl.org/items/510d47db-a77f-a3d9-e040-e00a18064a99
Поэт, прозаик
Вечер, дома. Сегодня весь город занесен снегом. Трамваи не ходят. Тихо, будто в деревне (газет нет второй день, жизнь замерла).
Врач, политический и государственный деятель
Заточен в Трубецком бастионе Петропавловской крепости
Писать не хочется. Солнечный морозный день, совсем как святочный в Воронеже, невольно манит вон из тюрьмы.
Что-то случилось с нашими кухарями. Для праздника нас оставили без горячего обеда и выдали лишь по банке консервов. Эта мелкая незаботливость (?) всё же меня огорчила не за себя только, а за всех запертых здесь в клетках. Есть мне вовсе не хочется, да и скучно есть одному, но эта не то случайность, не то намеренная небрежность администрации, так чувствительна потому, что лишённые свободы вообще чувствительны ко всякой мелочи, к тону голоса, к жесту, к малейшей небрежности их содержания. Поэтому так часты всякие истории и волнения в тюрьмах.
А тут на первый день Рождества оставить фактически без обеда людей, запертых в каменных холодных стенах — злая небрежность или гадкий умысел обидеть беззащитных. У меня всё есть, я сыт, но ведь здесь у многих нет ни родных, ни знакомых в Петрограде. Каково им на первый день праздника получить кусок чёрного хлеба и ложку холодной каши. Мне было больно за других. Консервы я не люблю и спокойно отдал их назад солдату.
Вероятно, с провизией трудно. За последнюю неделю четыре раза уже у нас был пустой суп, где было немного муки, соли, иногда капусты или тоненьких ломтика 2-3 солёного огурца. Очевидно, продовольствие окончательно расстраивается. Неужели гарнизон так может питаться?
Но тогда почему же вчера вечером приходил какой-то чин спрашивать меня, не желаю ли я перейти на стол «общественной» столовой. Значит, всё же есть более хорошая пища за деньги. Я отказался. Мне ничего больше не надо. Всего, что мне приносят, мне больше чем достаточно. Мы всё время обмениваемся с Долгоруковым всякой провизией, и он так добр, что часто, идя с прогулки, подходит к моей двери и здоровается. А я всегда забываю это делать. Один раз попробовал, но солдат сказал, что это не позволяется. Пусть так.
Как-то провели этот день в Воронеже мои дочурки и Юрий? Как редко вижу их я во сне. И чем больше хочется их увидать, тем больше их образы исчезают из сновидений. Никого, кого хотелось бы видеть хотя бы во сне, не вижу я в эти дни. И напряжением воли этого не добьёшься. Сон наступает тогда, когда воля спит.
19 января Андрей Шингарев был переведен в Мариинскую тюремную больницу, в ночь на 20 января убит солдатами караула.
По материалам электронного корпуса дневников “Прожито”
© 2009-2020, «Христианство, православие». Все права защищены.
При копировании материалов прямая открытая для поисковиков гиперссылка на fond-sovest.ru обязательна. 
* XML, HTML