0
«Каторга ведь — не свалка трупов, а десятки тысяч людей, обреченных на одни страдания, муки и медленную смерть, — сказал я. — Я все понимаю, — ответил владыка. — Нет, владыка, понимать одно, а видеть и переживать страдания других — это другое; что я и хотел развить в моем докладе, но вы его сорвали!» Глава из книги «Я хочу пламени. Жизнь и молитва», знакомящей читателей с духовным наследием общественного деятеля рубежа XIX—XX веков, автора резких антивоенных публикаций, архимандрита Спиридона (Георгия Степановича Кислякова), вышедшей в издательстве «Эксмо». 
Архимандрит Спиридон (Кисляков)
Дня через два после моего приезда в город Читу епископ Мефодий пожелал выслушать мой доклад о каторге. Для этого он пригласил нескольких духовных и светских лиц. Ровно в 7 часов вечера в день воскресный я начал делать свой доклад. Прежде всего, я сообщил ему о том, что все тюремное духовенство на каторге совершенно бездействует.
— Итак, бездействует? — обидчиво спросил меня владыка.
— Да, бездействует, — ответил я.
— Оно же служит там? — снова спросил меня владыка.
— Да, служит, — сказал я, — но этого мало, владыко. Тюремный священник должен не только каждый праздник совершать церковную службу, но он за всякой церковной службой обязан произносить проповеди, он должен даже самую церковную службу превратить в молитву, он должен свои проповеди по их содержанию исключительно применить к исправлению и ободрению духа всякого арестанта, он должен и молитвою, и словом Евангелия, и своею живою отеческою любовью, и искреннею пастырскою жалостью исправлять и лечить каторжан.
Мало того, пастырская священная обязанность всякого тюремного священника — ограждать и защищать своих несчастных пасомых от иногда пристрастного, несправедливого отношения начальства к ним и т.д. Вот каков должен быть тюремный священник на каторге.
Быть тюремным священником — это значит быть одновременно и молитвенным совершителем таинств, и духовным психиатром, опытным и талантливым педагогом и сведущим религиозным апологетом христианства, и весьма чутким и отзывчивым, и нелицемерным отцом.
Каторжанин — это искалеченный, исстрадавшийся, измученный человек, лишенный всех прав и состояний, всеми презираемый, всеми отвергнутый десятками лет человек. И вот он-то ни от кого так не ожидает признания своей личной ценности, ни от кого так не чает утешения для себя, как только от своего священника. Находящиеся же на каторге священники, к сожалению, кроме треб ничего другого не делают. Мало того, большинство из них даже ведут нетрезвую жизнь, некоторые же и того еще хуже… По-моему, вообще представители Церкви Христовой, в частности же тюремные отцы, не должны смотреть на каторжан глазами светских людей: мол, раз каторжанин, то, значит, он лишен всякой человеческой ценности. Наоборот, Церковь в лице своих представителей должна более, чем к живущим на свободе, проявлять к ним свою деятельную любовь и жалость.
— Например? — спросил кафедральный протоиерей.
— Церковь должна не только своим теплым дыханием деятельной любви всегда их согревать, утешать, облегчать их тяжелую участь, но она даже должна всегда влиять и на власть, чтобы раз навсегда в этих тюрьмах были уничтожены и смертная казнь, и виселица, и расстрелы, и даже, хотите ли знать, самый характер существующего вообще в них наказания.
— Что ты этим хочешь сказать? — спросил меня епископ.
— Этим я хочу сказать, что каторга раз навсегда должна быть заменена чем-нибудь другим, но не собою. В настоящее время каторга представляет из себя тупую, но медленную и страшную инквизицию. В России же много есть лесов, много лежит пустой земли, много болотистых мест; все это требует рабочих рук: леса требуют чистки, земля — пахоты, посева, болотистые места — осушения. Самое же лучшее, что могло бы сделать правительство для арестантов — это приложить их руки к таковой работе. Этот труд был бы для них и больницей, и врачом-психиатром, и моральным воспитателем. Конечно, я против того, чтобы их труд эксплуатировали те, кому они будут поручены для этого дела. Это одно. Другое (для арестанта самое важное) — это то, чтобы такой труд наполовину сократил их срок наказания, и после отбытия такового срока на известной работе каждый из них свободно получил бы полное гражданство, без всякой отметки в паспорте, что он был каторжанин.
Заключенные в Акатуе
— Это не наше дело, — сказал один священник.
— Нет, — продолжал я говорить, — это дело только Церкви. Церковь, в лице своего епископата, должна всячески повсюду и везде вносить Христову евангельскую любовь по отношению к человеческой личности, какой бы эта личность ни была сама по себе. Мало этого. Церковь должна даже на всякое правительство оказывать свое моральное воздействие. Государь, как он ни самодержавен сам по себе, он все же сын Церкви; а поэтому он должен ее слушать.
— Эти слова я бы не хотел слышать, — смущенно сказал епископ.
— Ишь, как на вас повлияла Акатуевская тюрьма! — иронически заметил один светский чиновник.
— Правителю страны больше вредит рабская, льстивая, изолгавшаяся услужливость, чем открытая правда, — сказал я.
— Вы, Георгий Степанович, ближе к делу, — возразил личный секретарь епископа.
— А разве это не дело? — ответил я. — Кроме сего, хотелось бы, чтобы Церковь как-то еще и материально обязала себя по поводу тех же самых каторжан. Это имело бы живое, действительное значение для самой личной веры во Христа тех же самых арестантов. К сожалению, Церковь этого не делает.
Нужно правду сказать, что в наше время со дня на день все более и более суживается, бледнеет своею деятельностью Православная Церковь в деле как религиозного, так и морального воздействия на гущу человеческой жизни, в частности арестантской. За это она горько платится.
— Что ты нападаешь на Церковь! — гневно сказал мне епископ.
— Я не на Церковь как таковую нападаю, а на тех лиц, которые выдают себя за Церковь. Владыка, не надо закрывать глаза на то, что правящее наше духовенство, по существу говоря, любовно-деятельно не знает ни своей паствы, ни ее жизни. Правящее духовенство превратилось из пастырей в каких-то, боюсь сказать, смешных чиновников, которые одновременно являются пугалами… просто какими-то шутами… и жалкой пародией… и предателями Христовой Церкви государству… и своеобразными заядлыми политиканами… и предметом осуждения… и жалкими выродками апостольского института… и просто балаганными кривляками… и предметом развлечения для женщин… а для самих себя они являются неисправимыми лицемерами, всегда дерзко играющими Христовым Именем в своих личных интересах… Что же касается вообще батюшек, то они на свое церковное служение смотрят как на необходимую свою профессию, а на приход — как на доходную материальную статью.
— Я возмущаюсь такими словами докладчика, это не доклад, а черт знает что такое, — возмущенно кричит брат епископа.
— Так вот, владыка, теперь на вашу долю выпала Нерчинская каторга. Каторга же в моем понимании — это такой живой гроб, в котором — десятки тысяч заживо обреченных лечь и медленно-медленно умирать в нем. Не надо забывать, что эти десятки тысяч людей все исповедуют христианскую религию, которые всегда не только нуждаются в утешении от тех же самых христиан, особенно от архипастырей и пастырей Христовых, но они не менее нуждаются в том, чтобы Церковь Христова этот живой гроб-каторгу заменила для них воскресением их душ. Владыка, в лице их Сам Христос ждет от вас себе таковой христианской реформы.
— Довольно! Довольно! — послышались голоса. — Мы больше не хотим вас слушать. Прекратите ваш доклад!
— Вот, брат, я тебя хотел рукоположить в священники, а теперь боюсь тебя рукополагать. Ты тогда, пожалуй, объявишь себя монархом, – сказал епископ.
— Простите, владыка, я доселе говорил все то, что само дело требовало от меня. Каторга ведь — не свалка трупов, а десятки тысяч людей, обреченных на одни страдания, муки и медленную смерть, — сказал я.
— Я все понимаю, — ответил владыка.
— Нет, владыка, понимать одно, а видеть и переживать страдания других — это другое; что я и хотел развить в моем докладе, но вы его сорвали!
— Вы не доклад нам делали о каторге, а облили все духовенство грязью, — сказал протоиерей.
— Не духовенство я облил, по-вашему, грязью, а, скажу правду, лишь вскрыл современную деятельность самого духовенства, которая оказалась самою вонючею грязью, — со скорбью в сердце ответил я.
— Если бы я был архиерей, я бы и минуты вас здесь не держал, — сказал брат епископа.
— Если бы кто-нибудь был епископом здесь, а не епископ Мефодий, я бы четверти минуты не стал здесь жить, — ответил я ему.
— Это Акатуй на него повлиял, — сказал личный секретарь епископа.
— Да, Акатуй, — ответил я. — Зачем говорить, что на меня подействовал Акатуй? Я говорю дело, а они — Акатуй! Надо серьезно смотреть на дело; а дело такого рода, что христиане, будь они свободные граждане или арестанты, — для Церкви безразлично, они все поручены епископам и священникам, как их пастырям. Дело пастырей не одни молебны и панихиды служить, а словом и делом руководить и наставлять на все Христово свою паству. Уж если и говорить, так нужно всегда говорить правду. Я скажу: что же, если гражданская власть, как она ни сурова к арестантам, она все-таки хорошо ли, плохо, но кормит и одевает арестантов, а Церковь в лице епископов и священников что каторжанам делает? Да ровно ничего! — возмущенно сказал я.
Акатуйская тюрьма в 1891 году
— Как ничего? Там при всякой тюрьме есть священник, что же еще нужно? — сердито ответил мне один батюшка.
— Я уже говорил, что Церковь должна сделать для арестантов; а теперь больше того скажу: сердитесь или не сердитесь на меня, — это дело ваше, — скажу лишь то, что все священники, находящиеся при тюрьмах, каторге — они в отношении арестантов являются одними Савлами, побивающими Стефана камнями, и ничем другим. Вот и все.
Я вышел, а епископ и все приглашенные им лица остались в зале. Что говорили они между собою, мне не известно. После моего доклада епископ целую неделю сердито хмурился на меня.
© 2009-2020, «Христианство, православие». Все права защищены.
При копировании материалов прямая открытая для поисковиков гиперссылка на fond-sovest.ru обязательна. 
* XML, HTML