106
В 2010 году после 6 лет обучения и 6 лет работы в больнице молодой врач Адам Кей навсегда ушел из медицины. С первых дней работы интерном он вел дневник и записывал все смешное, что происходит в больнице, а также то, с какими проблемами сталкиваются врачи на работе. Его книга «Будет больно. История врача, ушедшего из профессии на пике карьеры» вышла в издательстве «Эксмо». «Правмир» публикует последнюю запись его дневника.
Адам Кей
Провожу свой воскресный вечер в родильном отделении вместе с великолепным старшим интерном. Она просит меня посмотреть КТГ одной пациентки, и я соглашаюсь с ней в том, что эта пациентка нуждается в экстренном кесаревом в связи с дистрессом плода. Пациентка и ее муж — милейшая пара и не так давно сыграли свадьбу. Это их первый ребенок, и они прекрасно понимают ситуацию.
Старший интерн просит меня выступить ассистентом, чтобы она могла сама провести операцию. Итак, мы в операционной. Интерн слой за слоем пробирается к ребенку — кожа, телесный жир, мышцы, первая брюшина, вторая брюшина, матка. Она делает разрез матки, и вместо околоплодных вод оттуда льется кровь. Произошел разрыв плодных оболочек (разрыв плодных оболочек — это осложнение беременности, при котором плацента полностью или частично отделяется от матки. Так как все питательные вещества и кислород ребенок получает через плаценту, то это может обернуться крайне серьезными проблемами).
Я сохраняю спокойствие и прошу интерна достать ребенка. Она говорит, что не может — ей что-то мешает. Я беру операцию в свои руки — ей мешает плацента. У пациентки недиагностированное предлежание плаценты. Это должны были заметить на УЗИ, и ей не должны были позволить рожать. Я достаю плаценту, а затем достаю ребенка, который явно мертв. Педиатры пытаются его реанимировать, однако все безуспешно.
У пациентки обильное кровотечение из матки — один литр, два литра. От наложенных мною швов толку нет, от лекарств — тоже. Я звоню консультанту, чтобы она срочно приехала. Пациентка уже под общей анестезией, и ей делают срочное переливание. Ее мужа выводят из операционной. Кровопотеря достигает пяти литров. Я накладываю стягивающий шов (стягивающие швы — это очень крупные стежки, обхватывающие матку, чтобы сдавить ее и остановить кровотечение) — безрезультатно. Я сдавливаю матку изо всех сил — только так кровотечение удается остановить.
Приезжает консультант, пробует наложить еще один стягивающий шов — не помогает. Я вижу в ее глазах панику. Анестезиолог говорит, что не успевает вливать кровь — настолько быстро пациентка ее теряет, и есть риск, что начнут отказывать органы. Консультант звонит коллеге — он не на дежурстве, однако более опытного хирурга она не припомнит.
Мы по очереди сжимаем матку, пока он не приезжает 20 минут спустя. Он проводит гистерэктомию: кровотечение наконец удается остановить. Двенадцать литров. Пациентка отправляется в интенсивную терапию, а меня предупреждают, чтобы я готовился к худшему. Мой консультант говорит с мужем. Я начинаю было писать отчет об операции, однако вместо этого безостановочно реву на протяжении часа.
Это была последняя запись, сделанная мною в дневнике, и именно из-за нее в этой книге больше не будет ничего смешного.
Все в больнице были очень добры ко мне и сказали, что я все сделал правильно. Они сказали, что в случившемся не было моей вины, что я не мог сделать что-либо по-другому, и отправили домой, не дожидаясь окончания моей смены.
Вместе с тем я чувствовал себя так, словно подвернул лодыжку. Целый шквал людей спрашивали меня: «Ты в порядке?», при этом явно ожидая от меня, что я все равно выйду на следующий день на работу, словно ничего и не случилось. Не то чтобы они были бессердечными или легкомысленными — такова уж проблема нашей профессии.
Нельзя носить траурную повязку после каждого раза, когда что-то идет не так, нельзя каждый раз брать месячный отпуск — это случается слишком часто.
С этой системой и больничный-то сложно получить, не говоря уже о возможности прийти в себя после ужасного дня. Более того, по правде говоря, врачам нельзя признавать, насколько губительными для них являются такие моменты. Если собираешься выдержать работу в этой профессии, то необходимо убедить себя, что все эти ужасы являются неотъемлемой частью твоей работы. Нельзя лишний раз задумываться о человеке за шторкой — от этого зависит твое собственное душевное спокойствие.
Мне уже доводилось быть свидетелем смерти детей и прежде. Я уже имел дело с матерями на пороге смерти. Но в этот раз все было по-другому. Я впервые оказался самым старшим врачом в отделении, когда в нем случилось нечто ужасное, я впервые был тем, кто должен был со всем разобраться. Все зависело от меня, и я всех подвел.
Мне не были предъявлены обвинения во врачебной халатности, и никто ни о чем подобном даже не заикался. В Генеральном медицинском совете всегда судят о врачебной халатности, задавая вопрос: «Могли ли ваши коллеги повести себя в данной ситуации как-нибудь по-другому?» Все мои коллеги сделали бы в точности то же самое, и результат у них был бы точно таким же. Однако для меня этого было недостаточно.
Я знал, что если бы постарался чуть больше, если бы был более наблюдательным, то мог бы оказаться в той палате на час раньше. Я мог бы заметить на КТГ одно небольшое изменение, я мог бы спасти этому ребенку жизнь, сохранить матку его маме. От всех этих «мог бы» мне было попросту никуда не деться.
Да, я вышел на работу на следующий день. Я был тем же человеком, однако уже совсем другим врачом — я не мог рисковать повторением подобной катастрофы. Стоило пульсу плода упасть хотя бы на один удар в секунду, и я проводил кесарево. Причем именно я — не старший интерн и даже не младший ординатор. Я понимал, что женщины без лишней надобности подвергаются операции, а мои коллеги лишаются возможности повысить свои хирургические навыки. Однако если так я мог гарантировать, что все останутся живы, то это того стоило.
Прежде я насмехался над врачами-консультантами за их чрезмерную предусмотрительность, демонстративно закатывал глаза у них за спиной, но теперь я все понял. У них у каждого была такая ситуация, в которой они «могли бы», и именно таким образом они с ней справлялись.
Только вот я на самом деле никак со случившимся не справлялся — я просто с этим смирился. Следующие шесть месяцев я ни разу не засмеялся, и даже улыбки у меня были притворные — я чувствовал себя так, словно у меня умер кто-то из близких.
Мне следовало обратиться к психотерапевту — точнее, моя больница должна была мне его назначить. Проблема в том, что в медицине подобное принято замалчивать, из-за чего те, кто больше всего нуждается в помощи, ее никогда не получают.
Каким бы предусмотрительным я, однако, ни был, в конечном счете непременно случилась бы еще одна трагедия. Она должна была случиться — нельзя избежать неизбежного.
Одна замечательная врач-консультант говорит своим практикантам, что к моменту, когда они выйдут на пенсию, накопится целый автобус мертвых детей и детей с церебральным параличом, и сбоку на этом автобусе будет красоваться их имя.
На их счету будет огромное количество «неблагоприятных исходов», как их принято называть в больничной среде. Она говорит им, что если они не в состоянии справиться с этим, то они ошиблись с профессией. Может быть, если бы кто-нибудь сказал мне об этом раньше, я бы хорошенько призадумался. В идеале, конечно, я должен был услышать это, когда выбирал выпускные экзамены в школе и еще не успел во все это ввязаться.
Я спросил, можно ли мне работать с частичной занятостью («так можно только беременным»), и разузнал, как переквалифицироваться в терапевта. Для этого мне нужно было сначала пару лет поработать в статусе старшего интерна в отделении неотложной помощи, педиатрии и психиатрии. Мне не хотелось тратить столько времени на то, чтобы снова чего-то добиться, тем более с учетом риска того, что мне это тоже не понравится.
Остановив свою стажировку, я полусерьезно позанимался исследовательской деятельностью, поработал без особого энтузиазма врачом на замену в частном отделении, но все же несколько месяцев спустя повесил свой стетоскоп на стену. С медициной было покончено.
Я никому не рассказал, по какой причине ушел. Наверное, зря. Наверное, меня бы поняли. Мои родители отреагировали так, словно я им сказал, что меня судят за поджог. Поначалу я не мог об этом говорить, а через какое-то время уже не хотел. Когда меня припирали к стенке, я надевал свой красный клоунский нос и начинал травить забавные истории про всякие инородные предметы в заднем проходе и всякие ляпы от пациентов. Некоторые из моих ближайших друзей впервые узнают о случившемся, прочитав эту книгу.
Теперь я подправляю людям не здоровье, а их слова — я пишу и редактирую сценарии для телевизионных комедий. Отныне плохой день на работе — это вышедший из строя ноутбук или ужасный рейтинг у какого-нибудь ужасного ситкома, то есть, по большому счету, ничего примечательного. Я не скучаю по плохим дням в профессии врача, однако скучаю по хорошим. Мне не хватает моих коллег, мне не хватает возможности помогать людям. Мне не хватает чувства, что я сделал что-то нужное, которое я испытывал по дороге домой с работы. А еще мне стыдно, что после стольких потраченных страной на мою подготовку денег я просто взял и все бросил.
Медицина по-прежнему остается для меня чем-то очень близким — нельзя просто взять и перестать быть врачом. Нельзя заставить себя перестать подбегать к упавшему на дороге велосипедисту, перестать отвечать на СМС от друзей, спрашивающих у тебя совета по поводу зачатия ребенка. Так что когда в 2016 году правительство объявило войну врачам — заставило их работать больше, чем когда бы то ни было, за меньше, чем когда бы то ни было, — я был полностью солидарен с врачами. А когда правительство принялось снова и снова нагло врать, будто доктора жадничают, будто они пошли в медицину ради денег, а не чтобы помогать людям, я был попросту в бешенстве, поскольку знал, что это не так.
Младшие врачи потерпели в этом сражении поражение главным образом потому, что правительство своим злым раскатистым голосом просто их заглушило, потому что они были слишком рассудительными и тихими.
Я понял, что каждый медработник — будь то врач, медсестра, акушерка, фармацевт, физиотерапевт или фельдшер скорой — должен как можно громче заявить о реалиях своей работы, чтобы, когда в следующий раз министр здравоохранения начнет врать, будто врачами движет жажда наживы, люди знали, насколько нелепы эти заявления.
Кто в здравом уме пойдет в медицину из корыстных соображений? Я бы такой работы не пожелал никому. Я испытываю бесконечное уважение ко всем рядовым работникам НСЗ, потому что сам в итоге с этой работой явно не справился.
Пока я писал эту книгу, через шесть лет после того, как ушел из медицины, я встретился с десятками бывших коллег. То, что многие из них уволились из родильного отделения, явно говорит о том, что НСЗ (Национальная служба здравоохранения) оказалась на коленях. Каждый из них говорил мне про массовый уход людей из медицины. Когда я бросил медицину, это был лишь небольшой сбой в матрице, незначительное отклонение.
Теперь же во всех больницах полно людей, которые привели в действие запасной план — уехали работать в Канаду, перешли в фармацевтическую компанию или устроились где-то в Сити. Большинство из моих бывших коллег сами отчаянно искали выход из ситуации — политикам удалось задушить в них замечательных, преданных своему делу врачей, у которых иначе не было бы никаких причин уходить. В былые времена эти люди ради своей работы переносили свои свадьбы.
Другой общей темой для всех врачей стало то, что все один за другим снова и снова переживают самые грустные, самые мрачные случаи из своей практики. Мозг словно проигрывает эти истории в самом высоком качестве. Они помнят, в какой именно палате это произошло, пускай последний раз в этом родильном отделении они и были 10 лет назад. Помнят, в какой обуви был муж их пациентки, какая песня звучала по радио. У старших врачей-консультантов дрожат голоса, когда они рассказывают про случившиеся с их пациентами несчастья — эти высокие и статные мужчины едва сдерживают свои слезы.
Один друг рассказал мне про проведенное им посмертно кесарево: мать замертво упала перед ним, и он вырезал из нее ребенка прямо на полу. Ребенок выжил. «Ты спас не того! Ты спас не того!» — только и кричал ее муж.
Но не мне учить, как справляться с горем — книга эта вовсе не об этом. Я попросту рассказал про свой собственный опыт в медицине, показал, как выглядит эта работа изнутри.
Пообещайте мне следующее: когда в следующий раз правительство поднимет руку на НСЗ, не верьте лживым политикам на слово. Задумайтесь о том, насколько тяжко приходится медработникам как дома, так и на работе. Помните, что они делают нечто невероятное и при этом стараются, как могут. Ваше пребывание в больнице может ранить их гораздо сильнее, чем вас самих.
© 2009-2020, «Христианство, православие». Все права защищены.
При копировании материалов прямая открытая для поисковиков гиперссылка на fond-sovest.ru обязательна. 
* XML, HTML