1
Накануне «объединительного собора» на Украине в соцсетях и СМИ появилась информация о принудительной поездке в Киев под давлением СБУ митрополита Могилев-Подольского и Шаргородского Агапита (Бевцика). Сам владыка опроверг эту информацию, сообщив, что едет в Киев добровольно – на встречу с митрополитом Винницким Симеоном. Митрополит Агапит отметил, что не готов сказать, будет ли он на соборе. Не так давно в интервью владыка Агапит рассказал инокине Евгении (Сеньчуковой) о своей жизни, многоликой Украине и многоязычии, расколе и захватах храмов, вере, молитве, монашестве и многом другом.
Митрополит Агапит (в миру – Иван Васильевич Бевцик) родился 6 марта 1965 года. После армии, в 20 лет, поступил в Свято-Духов Виленский монастырь. В 1988 году стал одним из первых насельников возрожденной Киево-Печерской лавры. С 1992 года участвовал в восстановлении Ионинского монастыря в Киеве, став первым его наместником.
В 1998 году хиротонисан во епископа Хустского и Виноградского. В 2000 году возглавил Мукачевскую и Ужгородскую епархию, в 2007-м – Северодонецкую и Старобельскую.
С 2013 года – архиепископ Могилев-Подольский и Шаргородский. 17 августа 2015 г. за Литургией в Киево-Печерской лавре митрополитом Киевским и всея Украины Онуфрием возведен в сан митрополита.
Я родился на Буковине, недалеко от Черновцов. Нас у родителей было трое – два сына и дочь. Жили мы в селе Давыдовцы, знаменитом, в частности, тем, что в нем также родился митрополит Харьковский и Богодуховский Никодим (Руснак). Благодаря этому архипастырю Церковь на Украине осталась в каноническом поле и вообще сохранилась. Именно он провел Архиерейский Собор, на котором был избран Предстоятелем Блаженнейший Митрополит Киевский и всея Украины Владимир (Сабодан). Время для Церкви было тяжелое, смутное, риск усугубления раскола был очень велик. Авторитет владыки Никодима сыграл решающую положительную роль.
Для жителей нашего села он всегда был нравственным и духовным образцом. Собственно, вера в Давыдовцах не умирала. Село было настолько верующее, что даже когда в 1950-х годах местный храм официально закрылся по решению властей, по факту он оставался открытым – люди собирались без священника и совершали мирским чином утреннюю и вечернюю службы. И так продолжалось до начала 1990-х! Только в 1991 году храм был официально открыт, священнику разрешили окормлять село. Сейчас там построили огромный кирпичный храм, а тогда он был небольшой, деревянный, но очень красивый.
Эта ревность жителей Давыдовцев о Господе, их живая вера существенно повлияли на молодых людей, которые собирались посвятить жизнь Богу – да даже и тех, кто не планировал становиться священнослужителем, а просто хотел узнать побольше о религии и Церкви. Все мы друг друга знали и вместе ходили на службы. Вообще молодежи в храме было много, даже больше, чем пожилых.
Так ровно и благочестиво и протекала жизнь в нашем селе, несмотря на атеистическую советскую идеологию. Ничего удивительного: советская власть-то пришла на Буковину только после Великой Отечественной войны, все-таки традиция Православной Церкви сохранялась.
В моем поколении из нашего села вышли три священника, в том числе и я. Впрочем, сначала я даже не думал о священстве – было желание лучше узнать свою веру. После возвращения из армии у меня появилась мечта поступить в семинарию. Для поступления в семинарию было необходимо получить направление, и за ним я поехал в Литву, в Вильнюс.
У нас, на Западной Украине, был действующий монастырь – Почаевская лавра. Но там получить направление было нереально. Туда даже монахов не приписывали младше, чем ветеранов Великой Отечественной войны. Молодые люди жили там на полулегальном положении. Даже направленных из Троице-Сергиевой лавры семинаристов и выпускников дольше года или полутора в Почаеве не оставляли.
Вся Западная Украина знала, что направление в семинарию легче всего получить в Прибалтике – все-таки католическая страна, нет такого пристального внимания к Православию. Вот и ехали с Закарпатья, из Львовской и Тернопольской областей в Вильнюсский Свято-Духов и Рижский Свято-Сергиев монастыри, в Эстонскую епархию…
Таллин. 1961 год. Слева направо: епископы Никодим (Руснак), Никодим (Ротов), Иоанн Горьковский (Алексеев) и Алексий (Ридигер).
Итак, после армии я прибыл в Вильнюс, в монастырь Святого Духа. Там почивают мощи преподобномучеников Антония, Иоанна и Евстафия, и за всю свою шестисотлетнюю историю эта обитель никогда не закрывалась. Более того: когда в Литве все православные храмы были униатскими, верным Православию осталась только она. Так что православная традиция там сохранилась, и до сих пор, когда посещаешь Вильнюс, в Свято-Духовом монастыре она очень сильно ощущается. Тем более, знаешь: люди выстрадали православную веру в католической среде.
До этого я о монашестве особенно не задумывался, хотя посещал существующие обители, и мне там нравилось: все было торжественно, интересно, необычно.
Монастырей на всю страну осталось очень мало, на Украине, в Прибалтике, Псково-Печерский – там удавалось спокойно дожить свои дни монашествующим, пришедшим еще до войны. Я бывал в юности в Почаевской лавре (расстояние от нас до нее было километров сто пятьдесят примерно), там встречал некоторых старых монахов. Нередко посещал Жировичский монастырь в Белоруссии – он никогда не закрывался, и там жили старые монахи и монахини, которые даже не видели в своей жизни светофора, потому что просто не выходили из обители. Помню, едем в машине, остановились, и одна матушка спрашивает: «Почему стоим?» Я отвечаю: «Светофор». – «А что это такое?»
Я запомнил красоту монастырской жизни. И вот, когда прибыл в Свято-Духов монастырь за направлением, по приглашению наместника, отца Никиты (Якеровича) – остался пожить с братией. Так три года там и пробыл. Даже стал келейником отца Никиты. Все равно хотел в семинарию, но ввиду того, что послушание келейника у наместника – непростое, ответственное, как-то это желание отложилось на потом.
Семья мое решение приветствовала. У нас на Буковине вообще нормально относились к желанию молодого человека послужить Богу и Церкви. Семинария или монастырь – что же тут плохого? Только радоваться надо. Считалось, что таким выбором человек проявляет благородство своей души, старается изменить свою жизнь, стать лучше.
Иногда мы ездили в Псково-Печерский монастырь, общались с отцом Иоанном (Крестьянкиным). К нам в Вильнюс часто, по нескольку раз в год, приезжал отец Николай Гурьянов – он служил на приходах Вильнюсской епархии. Были старые монахи – насельники самого Свято-Духова монастыря, например, живо помню пожилого, помнящего прежние времена отца Предислава…
То были люди старой закалки, полностью посвятившие свою жизнь Богу и не мыслившие возможности покинуть обитель, в которую пришли трудиться. Они были для нас очень авторитетны – их совет, их жизненный опыт сильно влиял на нас, молодых послушников и монахов. Я вообще считаю, это жизненно полезно: попасть в монастырь, где есть старые монахи, пришедшие в обитель в молодости. Приходить в монастырь после жизни в миру и семейного опыта, с настроением: «Иду спасаться», – гораздо сложнее, потому что семейная жизнь – совершенно другая, перестроиться с нее невероятно трудно. Вильнюсские монахи в большинстве своем пришли в монастырь сразу после семинарии, совсем молодыми.
Конечно, в те времена было меньше искушений. Не было компьютеров с интернетом и общением со всем миром. Если уж попадал в православную среду, тем более монашескую – даже желания что-то другое попробовать не возникало. Верующие, а тем более – монахи спасались вместе, друг друга поддерживали. За все время своего пребывания в Вильнюсском монастыре я не видел ни одного человека, который бы покинул обитель. Сейчас это явление нередкое, даже говорят о таком явлении, как «выгорание» – сгорают люди, теряют силы. Наверное, нет у наших современников такого стержня, который мы видели у монашествующих прошлых десятилетий…
Свято-Духов монастырь. Вильнюс.
В Свято-Духовом монастыре жилось интересно. Во-первых, полноценная духовная жизнь. Службы у нас совершались ежедневно, утром и вечером (тем более, в праздники). Во-вторых, обитель находилась в городе – старом, красивом, наполненном гостями. А ведь это советское время, люди в целом жили закрыто. В монастырь приходили туристы, было много молодежи, стремившейся к общению с насельниками. Братия была небольшая (всего двенадцать человек), но очень хорошо образованная: все монахи закончили семинарии или академии.
В-третьих, у нас были очень хорошие условия – все по-европейски (Прибалтика все-таки), комнаты по два-три человека, монахи вообще жили в кельях по одному. Все необходимое для жизни.
На летние каникулы к нам в монастырь приезжал преподаватель Ленинградской семинарии архимандрит Ионафан (Елецких). Все лето он регентовал у нас в архиерейском хоре. А я и был чтецом, и пел на клиросе. Еще до армии я получил среднее музыкальное образование по специальности «духовые инструменты», и даже во время воинской службы играл в военном оркестре в Будапеште, в штабном оркестре. Музыкальное образование у меня приостановилось, потому что моим интересом стала Церковь. Нисколько не жалею об этом – для меня Церковь имеет большее значение, чем искусство или музыка.
Я был хорошо знаком с отцом Ионафаном, общался с ним, и когда в 1988 году, году тысячелетия Крещения Руси, его пригласили восстанавливать только что переданную Церкви Киево-Печерскую лавру, он позвал меня с собой. Я жил в Свято-Духовом монастыре уже три года и даже не заметил, как прошло это время. Когда открыли Лавру, конечно, невозможно было устоять перед желанием вернуться на Украину. К тому же в воздухе уже носилось ощущение грядущего распада Советского Союза – вскоре, в 1990 году, Литва провозгласила независимость, надо было принимать литовское гражданство, чего хотели далеко не все. В том числе многие монахи из-за этого покинули Вильнюс.
Ну а я в том же 1988 году принял предложение отца Ионафана и переехал в Киев. И только в Киеве, несколько лет спустя, наконец, исполнилась моя давняя мечта – я закончил семинарию, а затем и академию.
Наместник архимандрит Ионафан у 49-го корпуса (ныне – митрополия УПЦ), ноябрь 1988 года. Фото с сайта pravoslavie.ru.
Лавра – один из самых радостных и интересных периодов в моей жизни. Первым моим послушанием в этой древней обители был клирос. Потом меня поставили старшим просфорником, потом помощником казначея… Нагрузка была на всю братию, условия были совсем не те, что в Вильнюсе. Собственно Киево-Печерская лавра, то есть переданная Церкви часть – это были только Дальние пещеры. Службы совершались на улице. Братия жила в одном корпусе, и в одной комнате нас спало до тридцати человек. Так вот и жили.
В Лавру пришло много молодых людей, в том числе и после семинарии. Наместник, отец Ионафан, вообще всегда любил работать с молодежью. Он сразу смог организовать молодежный и братский хор.
Я думаю, монастыри как раз и надо открывать людям молодым – у них есть желание сделать в жизни что-то важное, а главное – в отличие от людей постарше у них есть силы на строительство, реставрацию…
Я стал одним из первых лаврских пострижеников – третьим или четвертым. Все в том же 1988 году, осенью, на память Казанской иконы Божьей Матери архимандрит Ионафан сказал, что есть благословение постричь меня в монашество. Постригали тогда очень торжественно, в Дальних пещерах. Собиралось много киевлян – посмотреть на постриг пускали всех желающих.
Постригали возле гробницы преподобного Феодосия, основателя Дальних пещер. Братия потом три ночи ночевала в Аннозачатьевском храме, молилась на службе, причащалась…
Так потихоньку возобновлялась жизнь Киево-Печерской лавры.
Стали возвращаться старые монахи, жившие здесь до, во время или сразу после Великой Отечественной войны. С 60-х годов, когда Лавра была закрыта, они жили в Почаеве, в Одессе и других монастырях. Этих старых монахов было немного – всего человека четыре. Среди них особенно запомнился игумен Агапит. Господь дал ему замечательный дар – очень красивый голос, основным его послушанием был хор.
В советское время в Киеве было открыто всего четыре храма. В девяностых, после распада Советского Союза, они стали открываться, но была проблема с кадрами – священников не хватало. Чтобы храмы не захватывали раскольники, в них направляли братию Киево-Печерской лавры. Так сохранился и храм в Ботаническом саду – туда направили служить нас. Из этого храма вырос Свято-Троицкий Ионинский монастырь.
Время для Церкви было сложное. Раскол произошел в 1991 году, а власти желали сохранить за Филаретом все киевские храмы, потому что он представлял «национальную церковь». Националисты хотели, чтобы Лавра подчинялась Филарету, к нам заявлялись братчики, пытались выселить братию, дело доходило до драк. Но Лавра с самого начала четко отстаивала позицию канонического устроения. В раскол ушли только несколько семинаристов, а вся братия осталась в лоне Украинской Православной Церкви Московского Патриархата. Никто не польстился ни на архиерейские хиротонии у раскольников, ни на какие-то иные привилегии.
Когда я уже стал настоятелем Свято-Троицкого храма, будущей Ионинской обители (священноначалие Лавры оставалось ответственным за него), на нас стали давить прямо из Администрации Президента – звонили и требовали: «Вы должны перерегистрировать статут и подчиняться Филарету! Вы его поминаете или нет?»
Впрочем, настроение у всех было подвижническое, хотелось любыми силами сохранить этот храм в Церкви. Благодать поддерживала.
Первые службы перед закрытым храмом. 1992 год.
Восстанавливать его было непросто. Ботанический сад имеет статус заповедника, у него свой внутренний распорядок, это как бы государство в государстве. Просто так войти в него было невозможно – только по платным билетам. В сложные и откровенно голодные девяностые годы решиться платить деньги за проход в храм были готовы далеко не все. Особенно это трудно было бабушкам, которые обычно составляют костяк прихода. К тому же вокруг просто жило мало людей.
Тем не менее, мы взяли этот храм. Я сам вожу автомобиль, сажал свою братию к себе в машину и вез в Ботанический сад, в старый храм и новый Ионинский монастырь. Здание не было приспособлено для богослужения – не было крыши. Поэтому полгода мы служили на улице. Когда зимой вошли в храм, оказалось, что внутри холоднее, чем снаружи. Но надо было служить, потому что иначе не используемое по назначению здание бы забрали и передали бы греко-католикам – у них были деньги на восстановление храмов.
Униаты как раз в это время просили Леонида Кравчука, президента Украины, передать им какой-нибудь киевский храм – своего у них тогда не было. Храм в Ботаническом саду как раз рассматривался в качестве одного из вариантов. Так что медлить было нельзя. Тем более, что перед глазами, совсем рядом с нами, был пример – Выдубицкий монастырь. Мы его потеряли: на его территории располагался Институт археологии, а его директор был другом бывшего митрополита Филарета (Денисенко). И он уступил свое здание раскольникам из «Киевского патриархата», хотя вот у них-то как раз никаких денег не было (до сих пор на территории Выдубицкого монастыря сдают в аренду помещение под ресторан, чтобы выживать).
Свято-Троицкий сначала должен был быть просто приходским храмом. Я был единственным священником. Но, поскольку ответственной за него оставалась Лавра, уже к 1992-93 году стала подтягиваться братия, а к 1994-му сформировалась окончательно – сегодня в Ионинском монастыре служат в основном как раз те, кто пришел в те годы.
Архимандрит Агапит с первыми насельниками Свято-Троицкого Ионинского монастыря в Киеве. Начало 1994 года.
Я братьев специально не набирал – все приходили добровольно. Первые насельники Ионинской обители были послушниками Лавры – например, нынешний наместник, епископ Иона. Он одним из первых принял постриг, был рукоположен в диакона и затем – иеромонаха. Позже стали подтягиваться миряне – они и формировали приход, и стали наполнять монастырь.
Люди приходили совершенно нецерковные – девяносто процентов нынешних прихожан Ионинского монастыря раньше вообще не ходили в храм. Все это благодаря тому, что видели жизнь братии: если бы заметили что-то несовместимое с монашеством и христианством в целом – вряд ли миряне бы туда потянулись. Я уже не говорю о том, что сама братия бы разбежалась. Сейчас в Ионинском служит архимандрит Мельхиседек – я помню его еще мирянином. Игумен Серафим – военный, служил в оркестре, стал ходить в храм. Пришел в монастырь в военной форме.
Да и сейчас приходят молодые люди. По-человечески нелегко понять, как это возможно: молодой человек приходит в храм, решает посвятить свою жизнь Богу – и оставляет мир, ближних, образование. Я думаю, объяснить это вообще нереально. Почему один человек стал монахом, а другой не пошел в монастырь – это тайна Промысла Божьего. Просто человека направляет Божественная благодать. Это не наши, не человеческие силы.
Жилось нам тогда трудно даже в чисто экономическом отношении. Не было ни государственного финансирования, ни богатых спонсоров. В таких условиях даже приход содержать тяжело, не то что монастырь открывать. Даже въехать в обитель было проблемой – как я уже говорил, вход на территорию Ботанического сада осуществлялся по билетам. Выручали требы. Поскольку храм считался приходским, у нас совершались и венчания, и отпевания. Мы относились к тому же району, что и Лавра – Печерску, но в монастыре венчать и отпевать не принято, и люди шли к нам. И слава Богу – нам нужны были средства, чтобы реставрировать храм, строить корпуса…
В девяностые годы такие трудности были у всех – закрывались даже школы и детские сады.
Большим духовным подспорьем для нас стало обретение мощей преподобного Ионы 4 октября 1993 года. Старец был изначально погребен на территории обители, но в 1960-е годы был перезахоронен на Зверинецком кладбище. Мощи вернулись, и это стало благодатным знаком того, что будет восстановлен и монастырь и монашеская жизнь в этом монастыре.
Перенесение мощей преподобного Ионы. 1993 год.
Ботанический сад был категорически против регистрации монастырского статута – по правилам людям проживать на территории сада было запрещено. Приходилось постоянно налаживать человеческие контакты, просить по-доброму, уговаривать… Но в конце концов у нас сложились очень теплые отношения с директором Ботанического сада Татьяной Михайловной, она познакомилась с братией, увидела нашу внутреннюю жизнь – и ей понравилось наше поведение и служение.
Вскоре она приняла крещение. Я ее и крестил. И это одно из чудес, которые сопровождали и способствовали восстановлению Ионинской обители.
Вообще, для горожан очень хорошо и полезно, если посреди города стоит монастырь. Об этом свидетельствует вся история Церкви, в том числе и Русской, и Украинской. Монастырь – это в некотором смысле идеал христианской жизни, светильник, освещающий путь верующим. Люди могут прийти, посмотреть, помолиться. Богослужение, да и сама жизнь монахов, настраивает на подвиг, на какое-то изменение своей жизни. Если прихожанин, паломник видит, что монах – молодой человек, который смог вот так решительно изменить свою жизнь, посвятить ее труду и молитве ради Господа в монастыре, он понимает, что и он с помощью Божией (не своими лишь силами, разумеется) сможет перемениться.
А вот монастырю находиться в городе тяжело. Если он построен за городом, окружен стенами, людей пускают только на праздники или на службы – братия себя подготавливает к уединенной жизни, больше молится, общается друг с другом на духовные темы, читает духовные книги.
В городе больше возможностей, но больше и искушений. Ионинский монастырь, например, был расположен в месте гуляний – в Ботаническом саду. С момента открытия обители предполагалось, что там будет много людей, молодежи – как и в Киево-Печерской лавре. Братия и настраивалась на то, что надо не только молиться, но и проповедовать, как-то работать с людьми.
Нам было легче, чем многим другим возрождаемым обителям – мы смотрели, как живут и молятся в Киево-Печерской лавре. Даже устав для нашего монастыря взяли у Лавры.
Исходя из своего опыта монашеской жизни, в том числе и из опыта Вильнюсского монастыря, я пришел к выводу, что главное – дать новоначальному послушнику свободу, поменьше давить и запрещать, не гнать из обители. То есть человек сам приходит в монастырь и сам определяется. Было видно, хочет человек тут жить или не хочет. Конечно, если возникала необходимость, мы помогали ему адаптироваться к монастырскому уставу, к жизни обители… Но отказывать… Неверный путь.
В монашеской жизни всё просто: главное, чтобы были молитва и мир среди братии. Все молятся, вместе служат. А во всем остальном свой путь есть у каждого. Например, никакого регламента по поводу частоты Причащения у нас никогда не было. Кто готов – тот причащается, кто в силах – может и каждый день причащаться.
Вообще архиерею полезно иметь опыт жизни в монастыре, а лучше в нескольких. Искать для себя обитель – нормально, так было и до революции. Тот же преподобный Иона сменил несколько монастырей. Не всегда же удается сразу найти свой монастырь, где ты готов провести всю жизнь, посвятив ее Богу, где душа лежит, где хочешь трудиться и можешь принести пользу.
Мне Господь дал такую возможность, и этот опыт пригодился мне во всем моем дальнейшем служении – хотя бы потому, что сейчас в епархиях открывается много монастырей, причем опытных духовников пока мало, а кое-где и вообще нет. Вот приходят в новооткрытые обители молодые люди, хотят принять монашество, ищут совета. А если у архиерея нет опыта? Что он может посоветовать?
Владыка Агапит. Фото: real-vin.com
Конечно, лучше, чтобы игумена и духовника братия выбирала самостоятельно. Они будут подходить к своему выбору ответственно, а главное – будут понимать, что они сами выбрали этого игумена, им будет легче его слушаться. Но если братия такая, что сама только пришла в монастырь, у нее нет опыта монастырской жизни, у монастыря нет традиции – то, разумеется, тут нет вариантов – архиерей сам назначает настоятеля или наместника. Лишь со временем станет видно, способен ли он в духовном отношении руководить монастырем или им движет только тщеславие и желание карьеры. Такое тоже бывает и нередко.
В Ионинском монастыре мы выбирали следующего после меня наместника просто: кто раньше пришел, того и назначили. Вот Иона, нынешний епископ, пришел раньше всех – он и стал наместником, архимандритом. Другие пришли попозже – может, придет время, и они тоже станут где-то начальниками.
Первая моя кафедра – Хустская епархия. Мой предшественник, епископ Мефодий, в свое время тоже был насельником Свято-Духовского Вильнюсского монастыря, был там благочинным. Потом он приехал в Закарпатье и стал епископом новообразовавшейся Хустской епархии.
Когда владыка Мефодий по состоянию здоровья отправился на покой, священники его епархии обратились к Блаженнейшему Владимиру, митрополиту Киевскому и всея Украины, с просьбой рассмотреть мою кандидатуру. Во-первых, они часто приезжали с архиереем к нам в Ионинский монастырь, видели, как восстанавливается обитель – и захотели увидеть своим следующим епископом ее настоятеля. Во-вторых, я все же их земляк.
Покидать обитель было нелегко. Сейчас я уже могу оценить годы, которые провел в ней, как самые счастливые в своей жизни! Согревала надежда, что это все рядом – какие-то семьсот километров, всегда можно навестить. И еще утешала уверенность: братия будет продолжать монашескую жизнь, начатую в девяностые, и монастырь будет развиваться так, как хотел преподобный Иона.
Теперь я служу гораздо ближе, и у меня есть возможность поехать в столицу, где я с радостью посещаю Ионинский монастырь. Я там просто духовно заряжаюсь! Всё родное, братия вся родная… Жаль, что времени бывает мало.
Хиротонию свою помню нечетко. На камеру ее не снимали, а сам я был слишком взволнован, чтобы запоминать происходящее. Во-первых, я сильно переживал грядущее расставание с братией. Во-вторых, хиротония сама по себе является удивительным событием – это личная Пятидесятница. Помню ощущение трепета и страха, ощущение сходящей благодати Святого Духа, которая, знаю, вдохновляет и дает силы на дальнейшее служение – только об этой помощи и молился. Тем более, я понимал, что епархия мне достается непростая.
Хустская епархия находится на Западной Украине, в Закарпатье. Доминирующая церковь там наша Украинская Православная Церковь Московского Патриархата. Раскольников там не слишком много – население в основном русины, коренные жители Закарпатья, а они вообще как народ сохранились благодаря Православию. Без него они могли бы стать и мадьярами, и словаками, и еще кем-нибудь.
Сложность состояла в том, что раньше эта область входила в состав Австро-Венгрии, Чехословакии, потом, в 1939-м, туда опять вошли венгерские войска, и только в 1944 году Карпаты заняла советская армия. Венгрия – католическое государство, Словакия – чисто католическое государство. Так что влияние католицизма было очень велико. В девяностые оставалось много неразрешенных вопросов, и мне порой приходилось их разруливать.
После прихода советской власти униатские храмы были закрыты. Перед людьми вставал выбор: или они переходят в православие, или храм закроют. Бывало, по итогам собраний люди формально переходили в православие целыми приходами. Этот процесс начался еще после Первой мировой войны и распада Австро-Венгерской империи, а в советское время, когда Греко-Католическая церковь была просто запрещена, только усугубился.
Беда в том, что во многих селах были уже и православные храмы, а когда в православие переходили уже и униатские общины, все шли в большой храм – а именно униатский храм и был обычно большим. А православный храм разбирали за ненадобностью.
В девяностые годы почти во всех селах вновь появляются греко-католические общины. Формируются они таким образом: учителя, работники сельсоветов, военкоматов, горисполкомов, в советские годы исправно служившие власти и не ходившие в храм, после распада СССР почувствовали движение в душе – но в православный храм-то идти неудобно! Он же был открыт, а они туда не ходили, потому что принимали и разделяли государственную политику. Каяться в этом трудно, и они, не вдаваясь в богословские тонкости, просто объявляли себя греко-католиками и организовывали общины.
Создается такая униатская община и, конечно, немедленно требует вернуть ей храм. А православные после войны сделали ремонт, позолотили иконостас – да просто привыкли к храму, в который ходят! И вообще, большинство уже успело стать настоящими православными людьми. Ну и в принципе, какая разница между греко-католиками и православными для простого человека? Чисто административная: те поминают за богослужением Папу Римского, а мы – Патриарха Московского.
И вот начинается тяжба между униатами и православными. Суд, естественно, встает на сторону греко-католиков, потому что по документам храм был построен греко-католической общиной. А православные прихожане отказываются его отдавать, занимают и просто не выходят. И как быть? Бывали случаи, когда областная администрация по документам переводила храм вместе с общиной в греко-католическую юрисдикцию, но священник все равно служил наш, потому что прихожане категорически не хотели греко-католического священника. Вообще-то в таких случаях суд должен прислушиваться к мнению народа, но в девяностые годы судебная система на Украине была в ужасающем состоянии. Колоссальная коррупция, униатские общины подкупали и суды, и администрации, ситуация только усугублялась.
Чтобы отстоять и сохранить храм, приходилось приложить максимум усилий, найти нужные аргументы. Слава Богу, мы могли проводить с греко-католиками переговоры и такие аргументы находили. Если удавалось убедить, что нас большинство – они соглашались строить новый храм для себя. В некоторых селах мы оказывались в меньшинстве – тогда храм строили мы.
Постепенно, примерно к 2005 году почти все вопросы были закрыты. Стали возвращаться и священники, уходившие в девяностые. Костяк греко-католического священства составляли бывшие воспитанники Московской и Санкт-Петербуржской семинарий и академий. Сами понимаете, время сложное было, ни работы, ни средств, вообще ничего – а там давали какие-то подъемные деньги, тысяч пять долларов хотя бы на машину. Отказаться было сложно.
К нам возвращались уже с целыми приходами.
Закарпатье – это приграничная область, народ там многонациональный, рядом живут прихожане различных конфессий, поэтому там было и остается очень много смешанных семей: например, муж православный, а жена – греко-католичка, католичка или кальвинистка. (В Закарпатье живет довольно много кальвинистов: так называемые старые реформаторы. Те, что постарше, достаточно традиционны: например, у них всегда строились обычные храмы, с крестами. А молодежь, которая получает образование в Америке или Европе, говорит: «Зачем нам вообще нужны храмы? Пойдем молиться на стадион – больше народу войдет, нужны новые формы!» Реформаторы старой закалки из-за этого переживают – что, мол, за новшество, храм не нужен…) Всюду слышна разная речь: украинская, словацкая, мадьярская, еврейская… Самая простая семья без проблем может говорить на нескольких языках – вот живут на одной улице соседи, дружат с детства, один украинец, другой словак, третий мадьяр. И вот уже все трое говорят на языках друг друга.
В Закарпатье даже радио и телевидение работают на разных языках. А в епархии у нас было Береговское благочиние. Там жили в основном мадьяры, и священники в этом районе служили на венгерском языке.
Мне вообще «везет» на приграничные епархии. Позже я занимал Северодонецкую кафедру – в Луганской области, на самой границе с Россией, а теперь – Могилев-Подольск, граница с Молдавией. Люди в этих областях тоже знают по два-три языка: украинский и русский, русский и молдавский, кое-кто знает идиш (тут проходила черта оседлости).
Несмотря на многоязычие и принадлежность к разным конфессиям, в Закарпатье не было никаких этнорелигиозных конфликтов. Установки на то, что в семье все должны быть православными или все – католиками, нет. Но в основном доминирует Православная Церковь (на миллион человек населения в Закарпатской епархии более шестисот приходов и тридцать монастырей), так что если в семье кто-то к ней принадлежит, то, как правило, все ходят в православный же храм.
В моей следующей епархии – Мукачевской – тоже было несколько десятков монастырей. Монастырей в этих местах много, потому что люди там верующие и любящие монашество. Даже греко-католики и католики монахов уважают. Более того: если в селе, где большинство населения – греко-католики, возникает спор о строительстве храма, то достаточно собрать общину и объявить, что здесь будет монастырь – и люди с удовольствием дадут землю, помогут со строительством…
Такая любовь к монашеству – это признак народной духовности. Чем больше монастырей и чем лучше к ним отношение, тем очевиднее, что люди живут настоящей христианской жизнью.
После Хустской и Мукачевской епархий я занял Северодонецкую кафедру. Это очень бедная преимущественно сельская епархия на севере Луганской области, на самой границе с Россией. Это всегда был очень бедный регион. Кое-как он поднялся только во время советской власти благодаря индустриализации: в городах строились химические комбинаты, люди стали ездить работать в шахты. Но шахтеры никогда не были богатыми людьми. Тем более, на территории самой Северодонецкой епархии нет шахт, нет полезных ископаемых, нет плодородной земли, нет питьевой воды. Известковая почва, в которой ничего не растет – и села, заселенные еще в ХIХ столетии. А теперь эти села вымирают. Люди выезжают в немногочисленные крупные города, такие, как собственно Северодонецк, Лисичанск, Стаханов.
Архипастырский визит в Старобельск. 8 января 2009 года.
Епархия жила фактически лишь за счет кафедрального собора в Северодонецке да еще торговли со складов. Обычно епархии содержатся за счет отчислений с приходов. Но это не тот случай. Здесь зачастую приходилось помогать духовенству – иначе просто не выживали.
Очень выручали жертвователи. Как правило, это были обеспеченные миряне, выходцы из Северодонецка, переехавшие в Москву. Правда, и они помогали в основном не епархии, а конкретным храмам. И слава Богу, что помогали.
Храмов там приходилось освящать много, но это, как правило, были те храмы, которые начали строить еще в 90-х годах. В среднем, чтобы построить храм на селе, надо десять лет. Как раз к 2007-2010 году их и заканчивали.
Чаще всего строительство успешно завершалось и храм удавалось освятить в приграничных селах. Возле границы всегда жить легче. Во-первых, можно переехать на другую сторону, подзаработать какую-то копейку – все-таки в России заработная плата гораздо выше, чем на Украине. Во-вторых, можно выгадать на разнице в ценах: там дороже, здесь дешевле, что-то перепродаешь…
На Луганщине по сравнению с Закарпатьем людей, которые ходят в храм, гораздо меньше. Но зато это настоящие верующие.
В Закарпатье церковь посещают абсолютно все – православную ли, католическую ли, реформаторскую, но обязательно. Это незыблемая традиция, сохранившаяся даже в советские годы. Люди просто привыкли ходить в храм – как ходили деды и прадеды. Там кажется ненормальным, если человек в воскресенье в храм не идет. Что он, спрашивается, делает в выходной день, что не может в храме показаться?! Уважающий себя человек не может себе такого позволить! В воскресенье надо появиться перед другими прихожанами, повидаться, пообщаться, может, даже вопросы какие-то решить. Храм и воспринимается как место, где встречаются люди, которые не видели друг друга уже целую неделю.
Но это – повторюсь – традиция. Народный обычай. О вере здесь никаких разговоров не ведут.
Луганщина – совсем другое дело. Конечно, и там все крестятся и венчаются, но у большинства людей церковная жизнь тем и ограничивается. А вот если человек ходит в храм – значит, он по-настоящему православный, он по-настоящему верный прихожанин! Он исповедуется, причащается, молится, а не только иконы в доме держит.
Если луганский прихожанин выезжает за границу, он обязательно ищет православный храм, чтобы можно было поисповедоваться и причаститься. Именно потому, что его вера осознана, прочувствована.
В моей нынешней епархии, в Центральной Украине, можно говорить о церковном возрождении, что, безусловно, радует. Даже в селах в храм ходит много молодежи – больше, чем пожилых, которые обычно составляют основную массу прихожан. Современная молодежь, сталкиваясь с жизненными трудностями, понимает, что без Церкви, без морального и более того – духовного стержня выжить сегодня очень сложно.
9 января 2013 года. Представление нового архиерея Могилев-Подольской и Шаргородской епархии Агапита.
Конечно, и в материальном отношении здесь, на границе с Молдавией, жизнь гораздо благополучнее, чем на Луганщине! Здесь еще до революции села были богатыми, почти в каждом стоял сахарный завод – растили сахарную свеклу. Земля плодородная, климат хороший – что бы людям не быть трудолюбивыми? Да и близость к крупным и благополучным городам, таким как Винница или Киев, сказывается: всегда есть возможность поехать туда и продать свою продукцию. Это имеет и психологическое значение: любой человек, живущий и трудящийся в этом регионе, понимает, что труд его не напрасен, он окупится.
Насколько хорошо здесь живут люди, можно судить по одной бросающейся в глаза особенности. До революции на Луганщине или в Донецке если в какой-то храм привозили одну-единственную икону с Афона, то это было торжество для всего города или села, такое событие помнили всю жизнь! А здесь есть храмы, в которых все иконы написаны на Афоне.
Архиерейское служение связано с административной работой, но честно говоря, у меня нет ощущения, что она заставляет сократить молитву. Что касается келейного правила, то если ты хочешь его читать, время на него найдется всегда. В конце концов, можно воспользоваться большим количеством разъездов и почитать в машине. А в целом – нужно правильно организовать работу епархиальной канцелярии, тогда ничего особенно сложного в управлении епархией нет. Так что я не могу сказать, что сильно устаю.
Но, конечно, самое главное для меня – это службы. В самые трудные периоды только они меня и поддерживают. Если епископ или любой монах не присутствует на богослужении, то он очень быстро становится мирским человеком. Можно стать бизнесменом, решать еще больше вопросов, чем архиерей, но это не будет церковной жизнью.
Слава Богу, на Украине у каждого архиерея очень много приходов. Есть возможность часто служить. В Мукачевской епархии у меня было триста пятьдесят приходов, здесь, в Могилев-Подольской – двести пятьдесят. Было бы желание – приезжай и служи хоть каждый день. Нормальная монашеская жизнь – например, на Афоне – в этом и состоит: ежедневная служба.
Другое дело, что в архиерейском быту есть много деталей, к которым монаху привыкать сложновато. Ну, например, пышные и торжественные обеды. Это, по-моему, самое тяжелое – сидеть по два-три часа за столом. В монастыре даже праздничная трапеза проходит быстрее и легче. Я вообще человек монашеского уклада жизни, никуда не выхожу и не езжу без необходимости, внешних хобби и увлечений у меня нет, так что для меня официальные мероприятия сложны. Предпочитаю где-нибудь посидеть, помолиться.
Митрополит Агапит (Бевцик). Фото архидиакона Паисия (Кулиберова)
Лично для меня еще сложны сами по себе переводы с епархии на епархию. Это вообще самые тяжелые периоды в моей жизни – надо прощаться с уже полюбившейся и хорошо знакомой паствой, потом привыкать и учиться любить новых людей… Особенно нелегко, когда приходится участвовать в организации жизни новообразованной епархии (как, например, моя Могилев-Подольская).
В целом же проблемы в любой епархии примерно те же, что и в монастырях. В монастырях люди приходят за духовным советом или благословением – точно за тем же они приходят и в собор или епархиальное управление к архиерею. Ну еще прибавляются вопросы, решение которых по уставу лежит на архиерее: разрешение на второй брак, на строительство храма, на какую-то церковную инициативу…
Сегодня епархии делят во многом для того, чтобы архиерей был ближе к народу. И это правильно. Это же наши люди, наши прихожане, и архипастырь должен знать и настроения своих прихожан, и их духовные нужды – посещать приходы, благовествовать, служить, проповедовать. Это обязанность и миссия каждого епископа. Каждого прихожанина, конечно, узнать невозможно, да в этом и нет необходимости – для того и существуют священники, которые духовно окормляют своих прихожан, вникают в их личные проблемы, помогают решить, а прихожане в свою очередь знают своих пастырей. Но, разумеется, если паства знает также и епископа, а епископ знает свою паству – это идеально.
Иногда возникают специфические сложности у священников: или люди не хотят священника, или священник хочет уйти, а люди его не отпускают… Тут главное взять паузу, не торопиться с решением – и всё само решится с Божией помощью. По моему опыту, очень многие проблемы, когда пастыри хотят, например, поменять место служения, оказываются в итоге надуманными.
Господь миловал – в моих епархиях были хорошие пастыри, никаких особенных сложностей с ними у меня не бывает. Чтобы наладить отношения со священниками и завоевать их авторитет, архиерею, во-первых, нужно в общении и решении трудных вопросов уметь встать на их место, прочувствовать их состояние. А во-вторых, необходимо самому подавать им пример правильной жизни. Если я буду жить не по-монашески и не по-христиански, это сразу станет очевидно, потому что я живу у всех на виду. Тем более, мои кафедральные города очень невелики. В Мукачево население – сто тысяч человек, в Северодонецке – столько же, в Могилев-Подольском – вообще тридцать пять тысяч. Всё как на ладони, все друг друга знают, слухи распространяются моментально. Ну и плюс священники общаются между собой – это такая скоростная почта! Чем занимается архиерей, куда он зашел, когда вышел – ничего не скроешь.
Да мне и нечего скрывать. Я, как уже сказал, настроен на такую же жизнь, как в монастыре. Там ведь тоже всегда на виду у братии. Если в монастыре не уважают наместника, как бы епископ его ни защищал, как бы ни закрывал глаза на проблему, всё закончится тем, что братья просто разойдутся – через десять лет ни одного монаха в обители не будет. Может, попозже придут другие, но кадры постоянно будут меняться, что для монастыря совершенно ненормально.
Жизнь моя сложилась так, что у меня есть абсолютно все, что мне надо: священники, приходы, богослужение. Всего хватает. Я на своем месте. Делаю дело, на которое поставлен Церковью. Молюсь. Что еще нужно?
Если бы пришлось начать жизнь заново – я бы ее прожил так же, как эту, ничего не изменяя.
© 2009-2020, «Христианство, православие». Все права защищены.
При копировании материалов прямая открытая для поисковиков гиперссылка на fond-sovest.ru обязательна. 
* XML, HTML