0В январе 1945 года девятнадцатилетний сын французского крестьянина Жан Кемпф сдался русским солдатам. Через 65 лет он запишет свои воспоминания об этих 9 месяцах в плену. С чувством юмора и иронии он рассказывает о быте в лагере в Тамбове, о своей находчивости в борьбе за выживание, о дружбе с советскими солдатами и о доброте простых людей. Воспоминания Жана Кемпфа и других французских военнопленных впервые выходят в книге «Тамбов. Солдаты поневоле» в издательстве «Лимбус-пресс».
Ну вот мы и уехали, чтобы наконец вернуться в родной Эльзас. Если кто-нибудь сказал бы нам тогда, что наш путь домой из Тамбова в Сульцерен займет целый месяц, его бы посчитали психом…
Проехав около сотни километров, поезд встал в чистом поле: кончился уголь для котла и в резервуаре не осталось ни капли воды. Мы простояли всю ночь и весь день или даже дольше, потом вдруг поехали дальше. Русских можно понять: в нашем эшелоне не было ничего жизненно важного – так почему советская администрация должна была чрезмерно усердствовать?
Было тепло, мы наслаждались хорошей погодой. Несколько русских сопровождающих время от времени выдавали нам немного еды. Я чувствовал себя свободным. Все было бы совсем хорошо, если бы нас не преследовала извечная проблема пленных – как и где добыть дополнительной еды? Как всегда, приходилось применять смекалку.
Я до сих пор задаюсь вопросом: пошло ли нам на пользу то, что мы были не в первом, а во втором эшелоне? Кажется, люди уже знали, что мы французы, и смотрели на нас более или менее сочувственно: на всем пути я не встретил ни одного невежливого, озлобленного или ворчливого человека ни среди русских, ни среди украинцев, ни среди поляков.
Совсем наоборот. Мне довелось пережить много всего неожиданного и даже веселого.
Начнем сначала.
Мы пытались выяснить у машиниста, сколько времени мы будем стоять. Ответ был расплывчатым. Наши спутники из первого вагона раздобыли немного горячих углей из паровоза, и с помощью подручных средств костры разожгли по всей длине поезда, передавая огонь от вагона к вагону и так до самого последнего. Маленькие костры постепенно разгорелись, и на них начали варить все, что нашлось съедобного.
Мы трое, Альберт Депари, Анри Росс и я, разделили обязанности: один займется готовкой (о-ля-ля!), другой пойдет за ветками для костра, а третий отправится на поиски чего-нибудь, что можно будет добавить в наш скудный обед. Я вызвался исполнить роль добытчика.
Был конец сентября–начало октября, пшеница была уже скошена, картошка собрана. Погода стояла прекрасная, было тепло. Как достойный сын природы, я чувствовал себя хорошо. При виде бескрайних холмистых уральских (автор путается в географии – разумеется, до Урала далеко – прим. переводчика) просторов я размечтался.
Если бы в товарных вагонах не было так неприятно и тесно (нас, солдат поневоле, в поезде было очень много), это можно было бы назвать приятным путешествием в неизведанные дали. Мечтать не вредно, но мои друзья ждали, что я вернусь хоть с какими-нибудь трофеями. Проще всего оказалось набрать картошки – ведь бескрайние колхозные поля были вскопаны как попало. Такое впечатление, что об урожае вообще никто не заботился. В результате мы неплохо поживились.
Однажды мы с Альбертом во время остановки пошли прогуляться через поле. Мы увидели отдельный дом, вполне прочный, но по виду необитаемый. Обойдя его кругом, мы обнаружили, что окна и двери открыты всем ветрам.
По зрелом размышлении мы осторожно вошли внутрь. Мебель, что еще оставалась в доме, была перевернута вверх дном, немного засохшей еды пристало к кухонному столу. Удивленный Альберт нашел в углу ни много ни мало – Библию по-немецки. Я нашел в развороченном буфете небольшой кулек не слишком свежего гороха.
Когда мы выходили, нам было неловко и даже немного стыдно за свои маленькие трофеи. Оказавшись на улице, мы почувствовали себя немного лучше.
Вопросов, конечно, было много. Переехали ли мы уже линию русско-немецкого фронта? Кто были люди, которые жили в этом доме и так спешно его покинули? Были ли это солдаты немецкой армии или русские?
Обратно мы шли, погрузившись в размышления. Альберт прижимал к себе Библию. У меня в кармане был добытый горох – и я уже мечтал о супе, который в этот раз будет лучше, чем обычно.
Опять остановились. Была ли это первая или вторая неделя пути? Остановок было так много – легко сбиться со счета. Одно помню точно – наши запасы еды к тому моменту начали постепенно таять.
Были ли мы уже на широких равнинах Белоруссии? Дорожных карт у нас не было. Но ориентируясь по солнцу, мы уверились, что мы едем на запад, домой! Это было главное.
Каждый раз, когда поезд замедлял ход и буфера начинали греметь, мы соскакивали на насыпь и бежали к паровозу, чтобы выяснить у машиниста или его помощника, сколько времени мы будем стоять. Внятного ответа мы никогда не получали. Что поделаешь, надо было рисковать. Постепенно мы усвоили, что во время этих остановок два-три часа у нас точно было.
Было около полудня, погода была хорошая. Не задерживаясь, я отправился как можно быстрее в маленькую деревню, находившуюся недалеко от железнодорожных путей. Чистенькие домики с палисадниками, совсем не похожие на колхозный стиль.
Я быстро пробежался по деревне и заметил хорошо одетую молодую женщину, которая копала картошку перед своим домом.
С вежливой улыбкой я ей объяснил, что мы из французского поезда и что у меня есть время, чтобы помочь ей собрать ее урожай: она будет копать – а я собирать и класть картошку в ведро. Мне пришлось проиллюстрировать свои длинные и непонятные объяснения многочисленными жестами. Сделка состоялась.
Самое время напомнить читателю, что я носил широкие штаны, которые завязывались шнурками на лодыжках. Итак, работа началась: одной рукой я бросал картофелины в ведро, а другой – помогал таким же картофелинам исчезнуть за поясом моих штанов. Как только ведро было наполнено, молодая женщина предложила мне взять часть урожая.
Но куда его положить? Полны были и карманы, и штаны до колен! Увидев, что я смущенно отказываюсь, она подошла поближе, внимательно посмотрела на меня… и громко расхохоталась! Она поняла. Я бы расцеловал ее, если бы был уверен, что ее муж не шляется где-то неподалеку… Мы помахали друг другу рукой, и я ушел, улыбаясь, очень счастливый. Ноги едва сгибались…
В том же заброшенном доме, где я раздобыл горох, я нашел еще и кусочек мыла. Был вечер, поезд только что остановился. Скоро мы не уедем, разве что завтра утром, и то, если повезет. Интересно, что кончилось в паровозе на этот раз? Уголь или вода?
Я решил продать свой кусочек мыла в ближайшей деревне и уговорил Альберта пойти вместе со мной. Первыми, к кому мы подошли, были mamouchka и старик, которые рассмеялись в ответ на наше предложение, объяснив, что им вполне хватает воды из родника и, чтобы умываться, мыло им не нужно.
Затем мы заговорили с хорошо одетой молодой женщиной. Сначала удивившись, а потом растрогавшись от моего неуклюжего вида, она позвала нас за собой.
Мы вошли вслед за ней в маленький чистенький домик, она закрыла дверь на ключ, потом провела нас в маленькую гостиную и тоже заперла дверь. Она жестами пригласила нас присесть и вышла, опять заперев за собой дверь. Мы ничего не понимали. Бедному Альберту было не по себе.
Через некоторое время она вернулась, поставила на стол тарелку картошки в мундире и соль и опять заперла дверь. Потом она села с нами и спросила, понимаем ли мы по-немецки. Кажется, она знала, что мы из французского эшелона!
Разделив с нами еду, она рассказала свою историю. У ее родителей была ферма, земля, скот. Когда сталинский режим решил, что всю собственность надо разделить на всех, у них все отобрали, а самих выгнали из дома.
Волей-неволей вступив в коммунистическую партию, ее родители получили привилегию остаться здесь и работать в колхозе как простые сельскохозяйственные рабочие. Ее саму тоже вынудили вступить в партию, она усердно работала, и это позволило ей выучиться на учителя и потом вернуться в родные места. Пока она рассказывала, стемнело.
Мы ушли, подарив ей на прощание мой кусок мыла. Нас переполняло чувство благодарности, и мы были взволнованы ее искренним рассказом.
Тем вечером мы узнали, что уже подъезжаем к Белоруссии.
Остановки случались утром, днем, вечером – они стали уже привычными и даже банальными. Мы все же пытались извлечь из этого хоть какую-то выгоду.
В тот день все было как всегда: скрежет тормозов, лязг буферов, резкий свисток, пуф! – как будто крупный зверь отдал богу душу. Поезд остановился в чистом поле. Перед нами было бескрайнее холмистое пространство, луга простирались, насколько хватало глаз, а вдалеке, у самой линии горизонта, вырисовывались крыши.
Увидев, что немало эльзасцев-лотарингцев начали куда-то исчезать, несомненно, в направлении того, что выглядело деревней, Альберт и я решили последовать их примеру. Погода была отличная, светило осеннее солнце, и настроение у нас было самое жизнерадостное.
Забыв о том, что мы все еще в России, мы орали песни как ненормальные, бегали от одного дерева к другому, надеясь найти яблоню или другое фруктовое дерево, которое еще не успело лишиться своих сокровищ…
За этим занятием мы добрались до деревенской улицы, которая после дождей превратилась в широкую канаву, полную грязи. На улице не было ни одной живой души. Судя по солнцу, было, должно быть, около полудня.
Наконец какой-то человек вышел из маленького домика в конце этой глинистой улицы. Услышав наш оклик, он побежал прочь так, что пятки засверкали, и быстро скрылся из виду – в том месте улица поворачивала налево под прямым углом. Мы с хохотом ускорили шаг и пустились за ним вдогонку.
Стоило нам дойти до поворота, как улыбки застыли у нас на лицах. Мы похолодели от страха: к нам приближались четверо солдат русской армии. Приставив нам к ребрам автоматы, страшно вращая глазами и крича непонятно что, пинками и тычками они велели нам бежать туда же, куда убежал тот прохожий.
Задыхаясь и умирая от ужаса, на бегу я бросил Альберту: «Берри, все кончено, похоже, в Эльзас мы не вернемся». Мы были уже на последнем издыхании, когда нас втолкнули в какой-то двор.
И тут, опустив оружие, солдаты начали колотить себя по ляжкам, хохоча во все горло! Это был розыгрыш! За импровизированным длинным столом, сделанным из козел и простых досок, уже сидела добрая дюжина наших товарищей, наслаждавшихся вкуснейшим овощным супом.
Нам тоже дали по порции. Я очень давно не ел ничего вкуснее. Там были и горошек, и морковь, и еще бог знает сколько разных овощей, и даже сало. Военные были очень горды, и я уверен, что даже счастливы тем, что им удалось накормить franzouskis. Все наелись досыта.
После многочисленных объятий и благодарностей за такой щедрый и более чем теплый прием мы пригласили их приехать к нам в Эльзас. Ах если бы! Советский режим не разрешал им выезжать из страны.
Мы возвращались назад, пели птицы, вокруг была красота. Поезд нас спокойно ждал, была еще только середина дня.
Учетное дело Жана Кемпфа, РГВА, фонд 460п, дело No 151149
После десяти или пятнадцати дней тряски наш поезд, кряхтя и ухая, дополз до какого-то места рядом с городом Минском. Это было что-то вроде сортировочной станции. Мы простояли там три дня и три ночи. Ходили разговоры, что после Минска наш поезд поедет по колее другой ширины. Ну, я был крестьянским сыном, мне до этого было мало дела. Для меня гораздо важнее было придумать, чем заполнить эти три дня и как утолить свое любопытство?
Утром первого дня я позвал с собой Анри Росса. Я предложил пройтись по утоптанной тропинке вдоль железнодорожных путей, чтобы посмотреть, не приведет ли она нас на главный вокзал, и пообещал Анри, что, если путь будет долгим, мы повернем обратно и соберем все, что может послужить топливом для нашего костерка.
Волею судеб мы встретили какого-то белоруса, который тащил тележку, нагруженную мешками и мешочками. Я предложил ему свою помощь: ему останется только идти впереди и показывать дорогу, а мы встанем сзади и будем толкать. Разумеется, я собирался дождаться момента, когда он отвлечется, запустить руку в один из мешков и вытащить оттуда какую-нибудь нежданную еду.
Насмешливо улыбнувшись, этот сорокалетний дядя предложил нам тащить тележку спереди, пока он будет подталкивать ее сзади. Судя по всему, нам попался весьма умный человек, с отличным чувством юмора к тому же. Анри довольно быстро повернул обратно к поезду. Мне же этот тип понравился, и я решил участвовать в этой авантюре до самого конца.
Мы прошли километра два и пришли на какую-то станцию. Лукаво посмотрев на меня и улыбнувшись, белорус поблагодарил меня за усердие и дал мне мешочек… с овсяными хлопьями! Вот это удача! Обратно я бежал со всех ног, чтобы скорее показать Альберту и Анри свое сокровище, которое скрасит наш суп за отсутствием мяса.
Ах да, я забыл! Раз или два в неделю нам давали по одной маленькой копченой селедке на троих. Я каждый раз просил себе голову и посасывал ее целый день. До самого вечера вроде как было чем заморить червячка. Но в конце концов Альберт и Анри послали меня с этой затеей ко всем чертям, поскольку я весь день дышал на них копченой селедкой, а этот запах им категорически не нравился!
<…>
На третий день, как и предполагалось, мы уехали из Минска. Какое было число, какой день недели? Меня это мало заботило. Был конец сентября или начало октября, может быть, даже середина октября. Стояла хорошая погода, дни были приятные и солнечные. Благодаря умению определять направление по солнцу я знал, что мы едем определенно в сторону Эльзаса.
Поезд шел с приличной скоростью, и нас чертовски укачивало, но даже это не могло испортить нам настроение. Мы были абсолютно счастливы! На запад, на запад – пели колеса поезда, перевозящего человеческий скот! Утром мы въехали в город, который выглядел совсем по-другому. Улицы, дома, люди – все было совершенно другое. Мы были в Польше.
Мы не отлипали от дверей вагона: одни сидели, свесив ноги, другие – на коленях, третьи просто стояли. Поезд замедлил ход, и мы все жадно впитывали эту непривычную картину. Мы мечтали смешаться с этими мирно гуляющими людьми.
Я приметил булочную, из дверей которой выходили тетки с буханками белого хлеба под мышкой. Белый хлеб! У меня прямо слюнки потекли! Поезд остановился на вокзале, до того места было совсем недалеко. Мной овладела навязчивая мысль – как бы добыть хотя бы кусочек хлеба? Ведь я уже и забыл, когда в последний раз его ел… Ничего путного мне не приходило в голову.
Но! Вдруг меня осенило: копченая селедка! За время дороги мало-помалу у нас образовался небольшой запас несъеденного. Селедок у нас осталась добрая дюжина. Завернутые в старую тряпку, они были спрятаны в нашем углу вагона. Я лихорадочно заорал: «Альберт! Анри! Где селедка?»
Никто не понял, почему я так возбудился. Я схватил все, что у нас оставалось, и со всех ног побежал к булочной. Встав на углу, я выставил на продажу мою прекрасную рыбу, пролежавшую неизвестно сколько в углу грязного товарного вагона. Через несколько минут товар был продан. Я был совершенно ошеломлен.
Войти в магазин, высыпать монетки на стойку – все произошло в один миг. И булочница – только держитесь! – сунула мне под мышку длинный-длинный батон белого хлеба! Я вприпрыжку вернулся к поезду, который все еще стоял на месте. Я бежал вдоль поезда, размахивая батоном на глазах у оторопелых товарищей по несчастью, приплясывая и распевая во все горло: «Я продал копченую селедку!»
Через несколько минут чуть ли не все пассажиры эшелона сорвались с места и побежали продавать свой товар, но тут поезд свистнул и начал потихоньку двигаться. Я кинулся к машинисту, чтобы предупредить его, что многие мои товарищи убежали – недалеко, недалеко, только чтобы купить хлеба. Но это не помогло, поезд немедленно должен был уехать со станции. Гордиться мне было нечем… Что же их ждет, что случится с теми, кто отстал от поезда?
Мы ехали уже целых полчаса, когда по параллельному пути нас догнал пассажирский поезд. Вот сюрприз! На крышах, смеясь и жестикулируя, сидели и лежали наши опоздавшие! Даже еще смешнее: они сидели вперемешку с нашими охранниками! Русские тоже воспользовались остановкой в городе, но не для того, чтобы купить хлеба, а чтобы напиться польской водки.
К следующей остановке все успокоилось. Они добрались туда даже раньше нас, а у меня был белый хлеб!
Франкфурт-на-Одере, Восточная Германия. Наверное, это была большая сортировочная станция. Мы выгрузились из товарных вагонов и пересели в пассажирские. Какая роскошь! Какое счастье!
Альберт, Анри и я успели занять первые четыре скамейки. К нам присоединился один молодой лотарингец, с которым я был знаком по Тамбову. Он был ужасно худой.
Застолбив место, мы пошли прогуляться по окрестностям. Угадайте, что мы нашли? Дровяную плиту! Из последних сил, кряхтя и обливаясь потом, мы прикрутили ее проволокой к маленькой платформе над буферами между двух вагонов и приделали туда еще и печную трубу.
Конечно, мы были уже не так далеко от Франции, но надо было быть благоразумными. Ведь, кто знает, мы могли стоять еще днями и даже неделями. Мы все еще были военнопленными и всецело зависели от указаний советских властей, поэтому надо было запастись терпением. Но погода стояла хорошая – так чего волноваться?
Альберт и Анри пошли поискать дров для плиты – гнилые доски, заборные жерди, все, что может послужить топливом для готовки овощей. Каких овощей? Предполагалось, что их раздобуду я. Хотя слово «украду» сюда подошло бы больше.
Надев кепи африканского корпуса, по-прежнему болтавшееся у меня на голове, я пошел на поиски. Крестьянский нюх привел меня к маленьким огородикам, организованным в строгом прусском порядке: прямые дорожки и огороженные палисадники. Меня привлек один садик, в котором стройными рядами, как прусские гвардейцы, росла брюссельская капуста. Решение было принято – как только стемнеет, я за ней вернусь.
Наступил вечер, мы с моим лотарингским приятелем – ухо востро, прислушиваясь к каждому шороху, ступая бесшумно, – подошли к желанному огороду. Мой новый друг был длинноногим и просто перемахнул через ограду. Пока я искал калитку, меня вспугнули чьи-то шаги – они были уже очень близко. Опасно! Я лег ничком и притворился мертвым (давно пора!).
Судя по размеру ботинка, который пнул меня в зад, его обладателя нельзя было назвать заморышем. Я так хорошо разыграл мертвого, что он, должно быть, испугался – я услышал, как он быстро уходит. Встав на ноги, но не особенно успокоившись, я окликнул своего компаньона, который, вытянувшись как струна, буквально слился с высокими стеблями брюссельской капусты. Я сказал ему: «Черт с ней, ничего не поделаешь. Пойдем назад!»
Мы побежали обратно, и все время нас преследовал отвратительный запах. Он все время повторял: «Пахнет каким-то дерьмом». Мы подошли к фонарю – ох, какой неприятный сюрприз! – это я был весь в грязи и мусоре! Оказывается, я лег прямо в кучу отбросов, а на бегу еще и размазал это все по куртке, по рукавам, по рукам… У колодца я мылся и оттирался, чтобы избавиться от ощущения, что я и сам превратился в этот отвратительный запах. Альберт и Анри согласились пустить меня в вагон только нагишом! Эх, вышла мне боком эта брюссельская капуста!
Кроме того, в тот день я немного повздорил с кем-то из LVF (LVF (Légion des volontaires français contre le bolchévisme), Легион французских добровольцев против большевизма, – пехотный полк, созданный коллаборационистским правительством Виши и воевавший на стороне Германии на Восточном фронте – прим. переводчика).
Я тогда даже не знал, что они были из нашего же эшелона. А потом мне рассказали, что именно они, умея подлизаться к русским, распределяли во время путешествия паек. То есть они всю дорогу ели досыта и даже с самого начала ехали в пассажирском вагоне. Но когда мы приехали в английскую зону, их разоблачили – ведь они не были призваны насильно, они были добровольцами. Их передали французским властям, и они получили по заслугам. Но это случилось несколько позже.
Франкфурт-на-Одере был последней остановкой в русской зоне. Дальше все пошло быстрее и быстрее – настолько, что переход в английскую зону я помню очень смутно. Другая форма, другой язык. Принимали нас хорошо, хотя и не особенно сердечно. В следующий раз нам велели выйти из вагонов уже французские военные. Надо сказать, наш вагон, украшенный крепко прикрученной к нему плитой, несколько отличался от остальных.
Мы побросали в кучу всю ту рвань, в которой ходили месяцами: драные и вонючие куртки, штаны, рубахи, прохудившуюся обувь с кое-как прикрученными проволокой подметками. Нас переодели во все новое.
Принимали ли мы душ? Этого я не помню. Зато нам с помощью огромного пульверизатора с наконечником вдули в горловину новых рубах какой-то белый порошок, который потом облачками вылетал из штанин. Голова тоже не избежала обработки: прощайте, клопы, вши и блохи…
Потом нас покормили – раздали сыр, колбасу, шоколад, орехи, фруктовый сок… Мы таких сокровищ годами не видели и с трудом вспомнили, что с ними делать. Анри так объелся, что ему стало нехорошо.
Потом нас, сытых, переодетых, счастливых, обсыпанных дустом, посадили в чистый и удобный пассажирский поезд. На следующий день, 19 октября 1945 года, мы приехали в Шалон-сюр-Сон, где французское командование выдало нам бумаги о демобилизации. Потом мы снова сели в поезд, который уже повез нас домой – в Кольмар, Мюнстер, Сульцерен. Сердце радовалось предстоящей встрече с родной долиной, семьей, друзьями и соседями.
20 октября 1945 года я вернулся домой. Я поселился в маленькой спальне на чердаке родительского дома. Низкая кровать, матрац, одеяло, подушка и простыни – красота! Но спать на этой кровати оказалось невозможно – мне казалось, что я тону в зыбучих песках.
Уснуть я мог только на полу, потому что слишком привык спать на голых досках, подложив под голову жестяную банку вместо подушки. Потом, с течением времени, когда я снова стал работать на ферме, все вернулось на круги своя. Мое отсутствие ничего не изменило. Я по-прежнему был крестьянским сыном, волей-неволей делал всю ту же работу, и мне все так же ничего не платили. Так уж было заведено.
Жан Кемпф, начало 50-х годов
Мой рассказ о пребывании в плену, наверное, мог показаться вам слишком отстраненным, иногда даже слишком комическим. Тоски, отчаяния или возмущения вы в нем не найдете. Но именно поэтому я не погиб! Я просто не допускал мысли, что могу не выйти оттуда живым. Я смог продержаться эти девять месяцев главным образом благодаря тому, как я был воспитан. В нашей семье не было места сентиментальности – никто ни с кем не делился своими чувствами, никто никому не доверял.
Жизнь в маленькой горной деревне в глубине долины была суровой, и мой родной Сульцерен был отмечен этой печатью. Была ли атмосфера в нашей семье еще более строгой? Не знаю. Но я все время разрывался между желанием сделать как лучше, попытками соответствовать жестким требованиям протестантской веры Сульцерена и зарождающимся внутренним протестом.
Я родился в крестьянской семье, глава которой был сыном мэра деревни. Моя мать была из скромной, но более культурной семьи. Она почти не разговаривала со мной. Было ли ее поведение результатом суровых протестантских проповедей, которые она благоговейно слушала каждое воскресенье? Была ли она более разговорчивой с моим отцом? Был ли это брак по любви? Кто знает.
Я начал работать на ферме и в поле еще ребенком – после уроков в школе. Каждое воскресное утро, обиходив скотину, мы смирно шли на церковную службу. Сколько раз я слышал в поучениях пастора одни и те же фразы: «Чти отца своего и мать свою, и будет тебе благодать» или «Верь, любовь Господня тебя спасет».
А мне нужна была эта любовь здесь, на земле, чтобы я мог ее почувствовать и раскрыться. Хотя бы иногда мне были нужны нежные, любящие руки. Но редко, очень редко кто-нибудь позволял себе ласку по отношению ко мне.
Мало-помалу я подавил в себе желание быть понятым. Не оставалось ничего, кроме показных улыбок. Никто больше не мог узнать, что у меня на душе, я замкнулся, я стал похож на маленького зверька. Я все время был готов обороняться и в любой момент мог взорваться от напряжения, вызванного необходимостью подавлять свои тревоги и печали.
Наверное, теперь понятно, почему на войне я почувствовал себя хорошо – я жил среди товарищей, на равных со всеми, начальники не были фанатиками и рассуждали как вполне разумные люди. Наконец-то кто-то оценил мое остроумие и веселый нрав.
Когда утром 24 января 1945 года я без страха шел по снегу к русским и меня приняли симпатичные ребята, я не чувствовал, что передо мной враги, – и тем не менее я стал военнопленным. Тогда я подумал, что начинается новый этап в жизни, мне было любопытно, на что это будет похоже.
Потом, когда меня шесть раз отводили к двери сарая, чтобы там расстрелять, а потом каждый раз щадили, для меня кое-что прояснилось. Я пришел к выводу, что Бог, который правит миром под разными именами, вмешался и у Него на меня какие-то другие планы. Я больше не чувствовал ни страха, ни паники.
Как только я это осознал, как только понял, что я защищен, плен перестал казаться мне временем страданий, я просто стал терпеливо пережидать это время, стараясь провести его как можно лучше и спокойнее.
Я жил в таких же условиях, что и все остальные. В моей жизни было место лишениям, ругани, несправедливости, страхам, иногда даже побоям. Но если поразмыслить, то именно этот период, щедро приправленный разнообразными испытаниями, во многих отношениям оказался для меня самым благотворным. Я осознал, что где-то во Вселенной есть ОН, тот, кого наша христианская религия называет Яхве, Бог.
Кто знает, сколько раз я молча или вслух взывал к нему, поверяя ему свои горести и тревоги. Он был моим советчиком и другом и после войны. Перевозя на тележке, запряженной нашим быком Сеппи, сено, навоз или картошку, я стал Доном Камилло (Дон Камилло – главный герой серии франко-итальянских кинокомедий 1950-х годов («Маленький мир Дона Камилло» и др.) о деревенском священнике, который разговаривал в церкви с Богом просто как с другом и хозяином дома. Главную роль в этих фильмах исполнил знаменитый комедийный актер Фернандель – прим. переводчика) гораздо раньше, чем вышли фильмы с Фернанделем1.
Эти последние строки, быть может, помогут понять мой образ мыслей и состояние души в то время, когда я был военнопленным.
Мюнстер, 8 января 2010 года
Во время встречи с переводчиком, ноябрь 2016 года
© 2009-2020, «Христианство, православие». Все права защищены.
При копировании материалов прямая открытая для поисковиков гиперссылка на fond-sovest.ru обязательна. 
* XML, HTML
