9
Почему нельзя давать деньги в руки, зачем люди приходили в подвал на Пятницкой, какой была Доктор Лиза и что за школу она оставила после себя – Лана Журкина, руководитель фонда «Дом друзей».
Вместе с Еленой Никульниковой, помощницей Доктора Лизы, Лана Журкина в мае 2017 года открыла «Дом друзей», который помогает людям, попавшим в критическую ситуацию, и занимается уличной медициной.
– Лана, как возник ваш фонд?
– У нас уникальная ситуация: сначала появились подопечные, которые нуждались в помощи, а потом уже возник наш фонд – потому что мы перестали справляться с запросами частным образом. Когда погибла Елизавета Петровна, без ее опеки остались больные, которые были лично на ней завязаны.
В основном это люди со сложными судьбами и характерами, очень тяжелые в общении: они и капризные, и нездоровые, есть подопечные и с психическими нарушениями. Таких людей общество обычно изгоняет из своих рядов, потому что с ними очень сложно – они могут быть скандальными или в чем-то неадекватными.
Лиза пригревала всех, и они за нее держались, потому что подвал на Пятницкой (помещение МОО «Справедливая помощь») был действительно единственным местом, куда они могли прийти и откуда их не выгоняли, а кормили и поили. И когда Лиза погибла, эти люди остались за скобками организации. Я думаю, это произошло потому, что все тогда просто растерялись. Это был шок. И он до сих пор не проходит.
К тому же этим людям сложно начать доверять кому-то другому. Мы с Леной Никульниковой до определенного момента всегда были рядом с Лизой, и хотя в последнее время мы не работали в фонде, но, тем не менее, мы всех этих людей знали и общались с ними.
И я ушла из «Справедливой помощи» не с контактами и не со связями – я ушла с больными: осталась часть людей, которые были завязаны непосредственно на мне.
Например, они пускали в квартиру только меня, когда я привозила им продукты, и я знала, что, если я не привезу им еду, они будут голодать, но другим не откроют. Потому что среди них есть люди, которые вроде бы где-то живут, но фактически они бездомные: квартира уже принадлежит кому-то другому, и они боятся из нее выходить, боятся открывать дверь, потому что если они выйдут – все, произойдет захват, и они больше туда не вернутся.
Естественно, когда Лиза погибла, для них это был непередаваемый шок, они стали мне писать и звонить. Кроме того, они всегда получали от Лизы медицинские препараты – мы всегда выдавали их не на длительный срок, а, допустим, на неделю-две – не из-за того что нам было жалко этих лекарств, а потому что мы благодаря этому могли отследить состояние этих людей, когда они придут за новой порцией препаратов.
После гибели Лизы некоторые люди остались вообще без терапии, и, конечно, им было тяжело. Например, мне звонила одна девушка с обострением и кричала в трубку: «Тут самолет летает, это тот самолет, на котором летела Лиза! Он сейчас влетит в мою квартиру!»… Мы стали помогать им частным образом. Ведь Лиза всегда тонко чувствовала, кого чем обременить, каким обязательством, и с кого-то она взяла слово не бросать «Дом милосердия», а я обещала ей не бросать больных.
Беженцы с Донбасса в “Доме милосердия”. Фото: Мария Темнова
И в какой-то момент у нас начали трещать по швам наши домашние бюджеты. Тогда мы собрались – старые волонтеры, бывшие сотрудники, и стали думать, что делать. Мы создали инициативную группу «Друзья Доктора Лизы». Туда вошли 16 человек, в том числе руководители нескольких благотворительных организаций, адвокаты, которые работали с Лизой, старые волонтеры.
Мы написали заявление в «Справедливую помощь», выразили готовность совместно работать, но на тот момент люди, которые остались в фонде, видимо, сами были в трансе, вообще не понимали, что будет дальше, поэтому не готовы были ни с кем сотрудничать. Но к нам шел поток, причем объемы все росли и росли. И тогда мы подумали, что мы же знаем этих людей, не можем их бросить, мы знаем алгоритмы работы, у нас есть возможности, кто-то из тех, кто отошел от этой работы раньше, уже отдохнул от этого безумия, появились новые силы. И тогда мы решили, что нам пора создавать что-то официальное.
– В каких вы сейчас отношениях со «Справедливой помощью»? У вас есть какой-то обмен информацией, больными?
– Да, конечно. Во-первых, те подопечные, которые у нас, они ходят по привычке и туда – ведь все равно это место, которое Лиза основала. Мы с фондом обмениваемся данными, решаем, какую помощь можем оказать мы, какую «Справедливая помощь». Сейчас мы разрабатываем несколько совместных проектов, надеюсь, что они будут эффективными.
Лана Журкина и Елизавета Глинка
– Какие у вашего фонда цели и задачи деятельности, кому вы помогаете?
– Людям, оказавшимся в трудной жизненной ситуации: больным бездомным; бездомным, нуждающимся в юридической, в социальной помощи; тяжелобольным и родственникам тяжелобольных; людям, попавшим в кризисную ситуацию.
Мы не работаем с детьми – у нас социальная помощь взрослым людям, но когда, например, приходит мать с детьми, которую выкинул из дома муж, мы подключаем нашего юриста, и если приходит женщина, которая потеряла работу и ей нечем кормить детей, для нас не проблема дать ей продукты и одежду.
Часто к нам обращаются соседи людей, у которых отключено электричество, отопление, еще что-нибудь. Мы начинаем разбираться, и выясняется, что человек явно имеет какое-то психическое отклонение, но не диагностирован. Мы можем привезти еду, если знаем, что человек питается с помойки, приезжаем, разговариваем с ним столько раз, сколько нужно.
Если он хочет куда-то передвигаться, но у него нет возможности оплатить билет, покупаем ему проездной, чтобы он куда-то выезжал. Но главное – мы выстраиваем с человеком доверительные отношения. И вторая задача – убедить его пойти в больницу, пройти медкомиссию и получить инвалидность, потому что все эти люди должны быть обеспечены пенсией по инвалидности. Если он боится всего, мы берем его за руку и ведем. Если нужны какие-то документы – идем с ним за руку в МФЦ получать документы.
Он начинает получать какую-то пенсию, но у него скопился огромный долг за квартплату, и чтобы подключить электричество, надо заплатить 150 тысяч. Тогда мы начинаем погашать вместе: «Давай вместе: ты 500 рублей платишь, и мы 500 рублей»… Это все длительные процессы, но таких запросов много, и обычно именно от соседей.
– То есть вы оказываете социальную помощь, помогаете с едой, деньгами, помогаете решить юридические вопросы?
– Нет, мы не даем деньги в руки. С тем же долгом за электричество – мы сами оплачиваем услугу. Можем купить еду, лекарства, проездной, кинуть деньги на карту «Тройка», оплатить телефон и так далее. Кроме того, еще одна наша важнейшая программа – и мы это делаем так, как делала Лиза, – занимаемся оказанием первой медицинской помощи на улице. Наши сотрудники с волонтерами выезжают на улицу, делают перевязки – в них очень большая нужда, – помогают госпитализировать кого-то через скорую или по дружественным каналам.
У нас четыре стационарных точки – это Ярославский, Киевский, Савеловский вокзалы и Марьино. Часто нам звонят, сообщают о том, что кому-то из бездомных нужна помощь.
Фото: пресс-служба “Дома Друзей”
Однажды позвонили из полиции: «Люди жалуются, что под мостом живут, мы приехали, посмотрели, а что мы можем сделать?» Мы туда приехали, а там в картонном доме живет безногий инвалид, у которого сломалась коляска. Вроде бы сильно людям не мешает, но многих его вид оскорбляет, и они начинают вызывать полицию. Полиция вызывает соцпатруль, соцпатруль приезжает и спрашивает: «Хочешь – поехали в центр социальной адаптации?», а человек отвечает: «Нет, я лучше тут сдохну, но не поеду». Не повезешь же его силой… Тогда выезжаем мы.
– Что вы можете сделать в этой ситуации?
– Можем уговорить его лечь в больницу, можем, если нужно, прямо на месте оказать первую помощь, перевязать, оставить ему перевязочные материалы, и будем его убеждать, что надо лечь в больницу, пройти обследование, а потом уже по результатам обследования будем помогать.
Мы и бездомным возим лекарства на вокзал по рецептам. Они дают нам рецепты, мы покупаем и раздаем на стационарных точках. Они точно знают, когда и где нас ждать – мы выезжаем в одно и то же время в одни и те же дни без праздников и выходных. Поэтому они знают, когда мы будем, и приезжают, как они говорят, «на больничку».
– Каким образом вам удается их уговорить лечиться, ехать в больницу? Их уже пытались увезти, забрать, уговорить, но ничего не вышло.
– Во-первых, как минимум три человека из нашей команды обладают таким даром убеждения. Во-вторых, когда оказываешь медицинскую помощь, делаешь перевязку, человек к тебе относится уже по-другому, нежели если ты дал ему тарелку супа и какие-то штаны. Но это всегда сплошная импровизация.
Кому-то надо пообъяснять, поуговаривать: «Ты же мой хороший, ты же понимаешь, что это нужно, ну давай…», а кому-то надо жестко сказать: «Если ты сейчас не поедешь, сдохнешь». Каждый раз чувствуешь интуитивно, как лучше. Наша Лиза это делала блестяще, и она чувствовала это все на уровне интуиции.
Доктор Елизавета Глинка. Фото gazeta.ru
У нас был случай: соцпатруль говорит: «Вон он тут ходит, мы уже пытались вызвать скорую, скорая один раз приехала, он отказался». По человеку видно, что он уже загибается, у него беда с почками, его трясет, лихорадит. Мы его уговаривали втроем, сначала он вроде согласился поехать в больницу, потом опять – «нет».
Тогда я отвела его в сторону и говорю: «Слушай, ты молодой здоровый красивый мужик, ты понимаешь, что от того, что у тебя поселилась инфекция в почках, ты просто-напросто загнешься?» Он спрашивает: «А что будет?» Я говорю: «Отравление организма, ты умрешь от интоксикации. Ты просто-напросто где-нибудь присядешь, заснешь и уже не проснешься. Ты что, не хочешь увидеть, как травка зазеленеет?» – «Нет, травку увидеть я хочу».
Я ему говорю: «Давай сейчас скорую вызову, но только ты точно поедешь, потому что иначе мне неловко будет – приедет скорая и скажет: «Опять ты! Вечно ты куда-то вызываешь, а они у тебя не едут». Знаешь, я очень не люблю, когда мужчины подводят, мы всегда так надеемся на мужчин, сильных, здоровых – вся же надежда на вас». И он мне: «Я поеду, поеду». И поехал. А до этого его, говорят, три дня уговаривали.
– Я правильно понимаю, что подопечным вашего фонда может стать кто угодно, если он попал в критическую ситуацию?
– Да, есть люди с двумя-тремя высшими образованиями, с профессиями, есть гениальные, но не социализированные люди. И мы ничего с этим поделать не можем, кроме как взять их за руку и держать. Они в таком возрасте, что их уже поздно социализировать – их просто надо поддерживать, чтобы они знали, что они не одни.
В соседней комнате сидит Нина Александровна, которая 17 лет не может получить квартиру. У нее погиб единственный сын, выполняя воинский долг в Чечне, и ей должны были в течение года дать квартиру, и не дали. Вот она и ходит по всем этим кругам ада, и никак ничего добиться не может. И ей важно, чтобы кто-то был рядом, она одна. Я не знаю, получит ли она эту квартиру или нет, но мы ей можем дать ощущение дома, чувство, что она может прийти к родным людям. Когда я стала с ней ходить по инстанциям, я увидела, как у нас чиновники относятся к людям.
Вот пришла пожилая женщина, которая плохо ходит, плохо слышит, плохо видит, у которой проблемы, которая все-таки хочет, чтобы была восстановлена справедливость, чтобы ей, в конце концов, дали то, что ей положено – она не просит ничего лишнего, но с каким пренебрежением с ней разговаривают! Внаглую врут мне, смотрят в глаза и всем своим видом показывают – чего ты связалась с этой сумасшедшей бабкой?
Фото: пресс-служба “Дома Друзей”
Есть у нас жертва домашнего насилия. Она вынуждена жить в квартире, где ее унижают и издеваются над ней, несмотря на то, что суд уже все разделил, распределил, но это замкнутый круг. Мы с ней были у чиновника, который смотрит нам в глаза и говорит: «Она как бы говорит, что над ней издеваются». А надо, чтобы отрубили руки, перерезали горло? У нее сломана рука, у нее мало того что рак – она была прооперирована, естественно, лимфосистема у нее не в порядке, и ей теперь уже бывший муж сломал руку так, что теперь у нее лимфостаз, то есть одна рука как нога. Она ходит с этой рукой, и чиновник, который вроде должен стоять на страже ее интересов и должен предупреждать эти ситуации, говорит: «Как бы».
Что говорить об отношении к бездомным? У нас вообще к каждому человеку так относятся. Ты можешь рассчитывать на нормальное отношение, когда имеешь какое-то имя, состояние, либо когда ты можешь закатить истерику – тогда уже начинают бояться неадекватности.
Поэтому у нас везде надо водить за руку, надо быть прослойкой, если человеку нужно что-то получить.
– Верно ли утверждение, что помощь бездомным – самая непопулярная область в благотворительной деятельности?
– На помощь бездомным люди откликаются лучше, нежели на помощь тем, кто живет дома, но находится в трудной ситуации.
– Почему так?
– Бездомных жаль, потому что они на улице, а на сумасшедшую тетку, которая сидит без денег и которой нечего есть и пить, люди не реагируют. У нас был реальный случай, когда мы просили помочь такой женщине с ментальным заболеванием и собрали всего 1200 рублей.
– А на бездомного в такой же ситуации собрали бы больше?
– Например, на инсулинозависимых бездомных буквально за 2-3 дня можно собрать денег на полугодовой запас инсулина.
– Почему бездомные отказываются лечиться, обследоваться, лежать в больнице, где тепло и кормят, в чем причина?
– Прежде всего, потому что боятся, что их привезут в больницу и выкинут. Скорая заберет, привезет в приемное отделение, а там скажут: «Нет, мы тебя не берем, иди отсюда». А ему еще назад добираться на ту точку, где он привык жить, где он может перекантоваться. Поэтому они говорят: «А смысл, что я туда поеду?»
И мы им обещаем: «Ты не будешь брошен».
Мы их госпитализируем и после этого держим с ними связь: узнаем, как их приняли, куда положили, приезжаем, если надо – везем носки, трусы, какую-нибудь шоколадку. У нас в фонде есть человек, который ездит по больницам и навещает наших подопечных.
– Часто ли это бывает – чтобы человека привезли с показаниями к госпитализации, а его не положили?
– Очень часто. Поэтому когда у нас есть возможность сопроводить бездомного, мы сопровождаем. Когда приезжает человек с сопровождением, к нему и отношение другое. По крайней мере, я ни разу не сталкивалась с тем, чтобы его с порога заворачивали – кладут как минимум на три дня.
– Я правильно понимаю, что любая больница обязана принять бездомного, если есть показания для этого?
– Да.
– Вы как-то системно работаете с больницами, у вас есть договоренности с конкретными медучреждениями?
– Нет, есть просто личные контакты, конкретные врачи, к которым мы можем отправить человека именно в этом состоянии, есть травмпункт, где дружественный врач сделает рентген в случае травмы. Но зачастую, как я сказала, они сами не хотят никуда ехать.
Некоторым даже не нужна госпитализация по большому счету, потому что если у бездомного, например, туберкулез, то он спокойно попадает в тубдиспансер и лежит там три месяца, и это для него вариант зимовки. Но туберкулезных попадается все меньше, сейчас среди бездомных все больше ВИЧ-инфицированных, больных гепатитом. История с ВИЧ сложнее: нет паспорта, нет полиса, нет прописки, значит, нет лекарств.
Фото: Дом Друзей / Facebook
– Разве опять-таки по закону их не обязаны лечить без страховки?
– ВИЧ-инфицированные получают препараты строгой отчетности, поэтому у них должны быть документы и прописка.
– И что вы с ними делаете?
– По-разному. Самое страшное, что большинство ВИЧ-инфицированных – это ВИЧ-диссиденты, они в глубоком отказе, поэтому либо отказываются вообще получать помощь, либо не принимают препараты. У них такая позиция: «Я не верю в ВИЧ, я считаю, что это лохотрон», «Сколько мне отведено, столько и проживу, чего лечиться», «На улице долго не живут, какая разница, от чего я сдохну?»
– Почему среди бездомных много ВИЧ-инфицированных, из-за наркомании?
– Да, я думаю, это основная причина. Осенью мы нашли, как мы их называем, эко-поселение: это когда где-то в удаленных уголках парков бездомные делают себе городки. И вот мы нашли потрясающей красоты место с ковровыми дорожками, с иконами на дереве, со столом, с бревнами, которые лежали в виде лавок, какие-то там даже рушники были… Там жили бездомные.
Мы выяснили, что у одной из них – причем москвички с пропиской – была большая проблема: она стоит на учете как ВИЧ-инфицированная, ранее получала необходимые препараты, но чтобы ей их получить, ей надо за ними ехать, а это очень далеко для нее, она на коляске, коляска сломалась, и она уже два месяца без лекарств. Мы ей привезли коляску, волонтер поехал с ней и отвез ее, чтобы она смогла получить препараты. К сожалению, дальнейшей ее судьбы я не знаю: началась зима, они куда-то съехали и пропали.
– Придерживаетесь ли вы сознательно подхода Елизаветы Петровны Глинки, используете ли какие-то ее технологии, методики?
– Я считаю, что у каждого свой путь. Была Лиза, была дорога, которой шла именно она, и повторить ее путь просто невозможно. Лиза была человеком непредсказуемым, жестким, требовательным, хотя почему-то многие, когда говорят о ней, утверждают: «Она была такая мягкая, она всем помогала».
Она помогала, но она очень четко оценивала, что она может сделать, а чего не может. И, конечно, если было что-то нужно, то она шла напролом, и тут ее энергии можно было только позавидовать. И этим она была уникальна – по крайней мере, я таких людей больше не знаю.
От Лизы мы взяли, наверное, самое главное: отношение к человеку. Каждый человек, вне зависимости от того, кто он, к какой группе принадлежит и в каком состоянии находится, прежде всего человек.
Лиза всегда говорила: «Он же чей-то ребенок, его тоже мама родила». И то, что он сейчас в таком состоянии, не значит, что он перестал быть человеком.
Поэтому каждый для нас – человек, даже если он пьяный, весь в крови и грязи. Он достоин того, чтобы элементарно к нему наклониться и спросить: «Как ты себя чувствуешь? Давай хотя бы лицо умою, перекисью обработаю».
Фото: Евгений Волчков/ТАСС
Кроме того, мне всегда нравился подход Лизы к волонтерам, и мы руководствуемся им в своем фонде. У Лизы ни один волонтер не приходил к больным, потому что так захотела она, он, руководитель какой-то программы или еще кто-то – у нас все волонтеры оставались с нами только после одобрения больных.
Так и в нашем фонде. Человек приходит, он общается с нашими подопечными – мы всех приглашаем в среду, когда у нас в фонде проходит благотворительный ужин: «Приходите, пообщайтесь. Мы вам все расскажем, они сами о себе расскажут. Посмотрите на них, поговорите с людьми, часть из которых действительно бездомные, но это более благополучная часть, они живут не на улице, а где-нибудь в хостеле, но, тем не менее, они стали жертвами мошенников или своего заболевания, поэтому жилья у них нет».
Мы смотрим, как они общаются, а потом подопечные нам говорят: «Этот такой хороший, да». Они это очень четко замечают. «А эта, гляди, пришла, так на нас посмотрела, даже за стол с нами не села». Если человек не готов общаться на равных с больными людьми – при том, что здесь у нас собираются относительно «благополучные» подопечные, – то как он будет работать с еще более сложными?
Если он не готов на первом этапе взаимодействовать, то мы ему говорим, что с больными и бездомными он пока работать не будет, и спрашиваем, что еще он готов делать: привозить вещи, ходить по аптекам, возить передачи и так далее.
И так же было у Лизы. Когда больные говорили ей: «А где же этот, приходил такой, кудрявенький мальчик?», она спрашивала: «Что, понравился?» – «Ой, да, такой хороший» – тогда она понимала, что этого мальчика можно брать, он будет хорошо общаться с больными.
– То есть право лично помогать бездомным надо еще доказать?
– Да. Мне кажется, что это очень эффективный метод. Конечно, он может удивиться – ведь он пришел с искренним желанием помочь, но зачем мучить человека, зачем мучиться нам самим и главное – зачем мучить больных?
Фото: Дом Друзей / Facebook
– Как о вас узнают волонтеры?
– В основном это соцсети, сарафанное радио. Пришли несколько человек, которые в свое время были волонтерами в приютах для животных. Есть молодой парень, который в свое время довольно долго «волонтерил» в фонде, который занимается детьми. Надо достичь определенного возраста, чтобы начать помогать взрослым людям, либо самому с этим столкнуться. Более молодым обычно интереснее кошечки, собачки и дети.
Еще одно, связанное с Лизой: она всегда бралась за те дела, за которые никто не брался. Может, мы взяли и это тоже. К нам обратился отец Феодорит (Сеньчуков) с просьбой помочь оплатить перевозку больной в реанимацию. Мы помогли и стали выяснять, что же это за больная.
И так я открыла для себя, что есть люди-невидимки – это больные с легочными заболеваниями, которые нуждаются в трансплантации. Этих людей никто не видит. Они стоят в листе ожидания по нескольку лет, и все это время живут на съемных квартирах рядом с больницей – потому что, если тебя вызовут на трансплантацию, ты должен быть на операционном столе в течение двух часов, и вообще не выходят на улицу, потому что они на кислородном концентраторе, они к нему в буквальном смысле привязаны.
У нас есть барышня, которая уже три раза была на операционном столе, но каждый раз в последний момент что-то не срасталось, что-то где-то не подходило, и ее отправляли обратно домой. Есть люди с переносным концентратором – это такой рюкзачок, от которого в нос тянется трубка, и человек с этим рюкзаком может выходить на улицу – но зимой он не будет выходить ни при каких условиях.
Они живут в очень тяжелых социальных условиях, потому что приезжают из региона и с пенсией 10-15 тысяч должны снимать квартиру и обеспечивать себе уход. В регионах эту операцию не делают – только у нас в Склифосовского. И когда я стала погружаться во все это, у меня волосы встали дыбом. Мне практически все сказали: «Не связывайся с этим, потому что это очень тяжелая история, этим людям очень сложно помочь».
Но я говорю не о медицинской части – с медициной все нормально, все-таки они находятся на патронаже в больнице, в листе ожидания, рано или поздно им сделают операцию, – а я говорю о бытовой составляющей, когда надо оплачивать квартиру, когда надо что-то поесть, попить, когда вообще надо быть уверенным, что к тебе приедет скорая.
И я сказала своим: ребята, это люди, давайте мы ими будем заниматься.
Они покрутили у виска, а потом один товарищ, который очень хорошо знал Лизу и работал с ней, сказал мне: «Я в тебе не сомневался – Лизкина школа!»
Наверное, это для меня была высшая похвала. Теперь у нас есть программа «Вдох».
Доктор Лиза и Лана Журкина
Посмотрите на фотографии: вот это Виолетта, видите ее ноги? Она весит 37 килограмм. Это и отсутствие денег, и инфекция, из-за которой она не может есть. И здесь мы работаем совместно с другими фондами: выездная паллиативная служба фонда «Вера» готовы обеспечить ее энтеральным питанием, ей поставят гастростому, чтобы заправлять еду напрямую в желудок, потому что по состоянию она не может есть в том объеме, в котором нужно. Мы ей купили небулайзер, который позволит постоянно распылять препарат, потому что по большей части она проводит время в маске.
Когда она наберет вес и избавится от инфекции, она снова попадет в лист ожидания на операцию, и у нее все будет нормально. Смотришь на нее – человек в таком состоянии, что просто ужас, но на самом деле у нее высокий шанс выжить и начать жить полноценной жизнью.
– Таких людей много?
– Нам известно пока о девятнадцати.
– Ваши ужины по средам вместе с подопечными – это аналог «Пятниц на Пятницкой», которые были традиционными для «Справедливой помощи», когда была жива Елизавета Петровна?
– Да. Кстати, «Пятница на Пятницкой» – это была программа, которую открывала я. Мы ехали с Лизой из какой-то очередной командировки, и она сказала: «Слушай, у нас прямо детсад получается: они приходят и целыми днями сидят». И действительно, наши подопечные приходили и сидели в фонде все рабочие дни с утра до вечера.
Очень сложно работать, когда у тебя полная горница людей: тебе же надо делать свою работу, а они хотят рассказать, в какой они прокуратуре были, в какой администрации президента. И Лиза говорит: «Надо что-то придумать, я не знаю, что. Не запретишь же им приходить». Я говорю: «Давай выберем какой-нибудь день, и пусть приходят, будем им организовывать ужин». Она сказала: «Давай в пятницу? Я курицу зажарю, ты салат какой-нибудь сделаешь, картошки наварим». С этого все и началось.
Потом мы нашли организацию, которая недорого очень нам готовила еду и привозила. Стали собираться люди, сначала чтобы поесть что-то, поговорить между собой. Потом появились те, кто готов был прочесть, что-то спеть. Потом у нас и танцы были, и чечетки. Мы каждый раз что-то придумывали для них. И когда они стали здесь собираться, это была встреча старых друзей.
А когда они узнали, что мы все эти ужины делаем за свой счет, одна инициативная дама сказала: «Так, все, хватит жрать! Никакой еды нам не надо! Мы к вам приходим не для того, чтобы вы нас кормили – мы где-нибудь поедим. Мы приходим, чтобы вы с нами посидели, поговорили, пообщались». Потому что это все одинокие люди. У них может быть куча родственников, но они одинокие. Они приходят, чтобы посидеть рядом, за руку подержать, и им многого не надо.
Но мы готовим, каждый раз обязательно домашнюю еду, варим суп, потому что что-то перекусить они могут, а суп для них – редкость. Поэтому у нас супы, борщи, домашние котлеты, какая-нибудь рыба, фрукты, овощи. И бесконечное чаепитие со стихами, с песнями. Двери открыты для всех – приходите, общайтесь, смотрите. Они сами свои истории расскажут, а мы подскажем, где делить на десять, а где умножить на два.
Доктор Лиза
– Почему вы еще до гибели Елизаветы Петровны ушли из «Справедливой помощи»?
– Я устала. Перегорела. Всегда было много работы. Мне очень нравилось работать в «Справедливой помощи», и с Лизой я, конечно, горела, но горела-горела и перегорела, потому что начался Донбасс. А это было очень сложно.
– Почему? Потому что Елизавета Петровна изменилась или потому что это задействовало очень большой ресурс фонда?
– Я же с ней ездила в Донбасс с самого начала, когда все только-только выстраивалось. Не было четкого понимания того, как мы это будем делать, как возить, с кем возить. Были активные боевые действия. Бывало, что мы едем на машине по улице, и тут кто-то звонит: «Вы где? Вы что – там сейчас подогнали войска, будет перестрелка, заваруха, сворачивайте!»
Все это было очень тяжело – приехать из абсолютно мирного места туда, где ходят все с оружием. Тяжело было увидеть все это своими глазами. Я всегда боялась войны. Я не могу читать книги о войне, не могу смотреть фильмы о войне.
Я не знаю, почему. Возможно, это какая-то генетическая память. Для меня все это очень тяжело. Я никогда не думала, что я увижу войну, увижу ее лицо.
Приезжаем в госпиталь, где лежат молодые ребята, ампутанты без рук, без ног, такие чурбачки. Естественно, они все в депрессии.
– Военные или местные?
– Местные. И это все было очень страшно. Плюс было непонятно, где в какой момент тебя задержат. Помню, мы приехали в Москву, и мне говорят: «Ну, давай, показывай фотки». Какие фотки? О чем вы? Там все ходят с автоматами, и когда мы ездили, то с кнопочными телефонами, потому что при пересечении украинской границы все проверялось, и если у тебя смартфон, то они вытаскивали карту памяти или разбивали телефон. И когда мы проходили границу, это всегда был ужас ужасный.
В одну из поездок мы попали в перестрелку: ехали на двух автобусах, Лиза с Колей Беляковым уехали раньше на одном автобусе, а я ехала на втором, полном детей. Мы ехали через Константиновку. Проехали блокпост, и у нас сломался автобус. А за леском шел бой. Сидишь в этом автобусе и видишь, как вдоль дороги стоят железобетонные блоки, и оттуда вылетает пыль бетонная, потому что в них попадают пули.
И я говорю: «Ой, стреляют!» А дети мне объясняют: «Это пулемет. Это миномет…» Они уже разбираются в этих звуках.
Я думала, с ума сойду, пока мы там стояли два с половиной часа. Это было очень тяжело. И я подумала: «Это не моя война».
Елизавета Глинка в Донецке. Фото: Andrew Butko
– Что вы делаете, чтобы не перегореть здесь, не надорваться?
– Во-первых, у нас удобный график работы – с 12 часов. Мы стараемся не попадать в час пик в транспорте. Во-вторых, у всех нас выездная работа чередуется с офисной. Плюс по пятницам мы вечером сами, без подопечных собираемся в офисе и можем просто посидеть, поговорить. У нас в любой момент тот, кто чувствует, что он перегорает, устает, начинает «всех ненавидеть», говорит: «Я устал», и ему говорят: «Все, ты тут не появляешься до конца недели, иди и делай что хочешь».
У нас все в коллективе обладают всей информацией, полная взаимозаменяемость. Я раз в две недели подбиваю итог и делаю общую рассылку, поэтому все знают, сколько у нас больных, какие больные. Все о каждом из подопечных знают – кто это такой, что ему надо, что было сделано. Мы должны сами себя сохранить, иначе никакого толку от нас не будет.
Я не понимаю, когда говорят: «Вы же все добрые, вы этим занимаетесь». Я считаю, что доброта абсолютно непродуктивна.
Можно пожалеть котенка и забрать его домой, вырастить из него животное, любить его и холить, это и есть доброта, но по отношению к людям это не работает. Чтобы эффективно помогать, надо работать в системе и четко знать, какое у человека заболевание, какие проблемы, как ему помочь.
Мы с каждым подопечным разрабатываем систему, как выйти из его сложного положения, мы предлагаем определенные шаги, и если человек соглашается, то мы с ним идем вместе, если он говорит: «Нет, мне это не нравится, я десять лет ходил по прокуратурам, я лучше знаю, как писать заявление» – пиши, пожалуйста, если ты к нам придешь, мы тебя накормим, напоим, но с прокуратурой ты тогда будешь разбираться без нас. Потому что у нас есть такая система, и мы по ней работаем.
И это реально сберегает душевные силы, потому что есть выстроенный механизм, алгоритм работы, и мы по нему идем.
Ксения Кнорре Дмитриева
© 2009-2020, «Христианство, православие». Все права защищены.
При копировании материалов прямая открытая для поисковиков гиперссылка на fond-sovest.ru обязательна. 
* XML, HTML