16
«Один мой дед был в списке Шиндлера, воевал в Израиле, создал первый завод электронной техники, а сейчас сидит и вырезает козликов». Зачем 100-летнему старику резьба по дереву, что учитель делает с доской, когда дед уходит, и как принимать свою грядущую старость – рассказывает израильский художник Саша Галицкий.
«Мама мне сказала: “Саша, я как врач вижу столько ужасов, что просто будь художником и окружай себя прекрасным”. Но я все равно нашел себе такую нишу, где поострее, роль простого художника меня не устроила», – рассказывает художник Саша Галицкий.
В 90-е и в России, и после переезда в Израиль Галицкий был графическим дизайнером – работал над сайтом клоуна Славы Полунина, руководил отделом компьютерной графики в крупной фирме, основал детскую художественную школу.
Уже 15 лет он занимается с пожилыми людьми резьбой по дереву в десяти израильских частных домах престарелых, собирает истории своих «дедов», а потом делает выставки их работ. И недавно вышла его первая книга «Мама, не горюй» о том, как правильно общаться с пожилыми родителями и не сойти при этом с ума самому.
Саша Галицкий. Фото: Facebook
Саша Галицкий родился в 1957 году в Москве. Окончил скульптурное отделение Московского художественно-промышленного училища им. Калинина по специальности «Художественная обработка дерева, камня и кости» и художественно-графическое отделение педагогического института им. Ленина. После занимался графическим дизайном.
В 1990-е годы с семьей переехал в Израиль. Преподавал в мастерских графики академии художеств в Иерусалиме, 15 лет был арт-директором Центра учебных технологий Израиля в Тель-Авиве, основал детскую художественную студию в Ход ха-Шароне. В 2000 году оставил все и стал обучать пожилых резьбе по дереву в домах престарелых. Средний возраст его учеников — 80-100 лет. Свой опыт работы Саша Галицкий осмысляет в разных художественных проектах.
– Вы руководили детской художественной студией. И вот вас позвали заниматься с 80-100-летними. Как отреагировали на такое предложение?
– Пришла ко мне культмассовый руководитель одного из домов престарелых и долго (очень долго, несколько месяцев) уговаривала поработать со стариками, а я боялся. Боялся острых стамесок в их руках и того, что не справлюсь, ибо до этого никогда не преподавал. Она меня таки уговорила, и я попробовал.
И эта история понравилась мне своей остротой и таким внутренним скрытым трагизмом.
В домах престарелых всегда тихо: хотя мы не говорим о смерти, но понимаем, что она уже стоит за воротами. И вдруг приходит человек с телегой, достает стамески, пожилые женщины берут деревянные молотки и начинается какой-то сумасшедший грохот. Я бы никогда не пошел преподавать рисование или лепку, а вот видеть то, как люди преодолевают материал в 90-100 лет – это очень интересно. Это сочетание каких-то несочетаемых вещей меня и привлекло.
Один дед говорит: «Перестань в меня бросаться этими стружками», а другой отвечает: «Подожди, надень каску». Создается такая живая атмосфера.
– То есть вас эта атмосфера совсем не смутила?
– Ну, конечно, сначала мне было непонятно и страшно, это же вообще совершенно другая работа. Я же не учу ничему, я просто такая таблетка, микстура. Чтобы все было хорошо, меня надо принимать как минимум раз в неделю.
Кусок дерева – это просто способ человека размягчить, чтобы победа над материалом вызвала у него положительные эмоции. И через это ты добираешься до его души и начинаешь ее лечить. Это такая арт-терапия.
Мой Петрушка, который давно перешагнул 100-летний рубеж (ему почти 103), вдруг прославился на весь мир, пришел ко мне вчера и ответ на вопрос «Как дела?» начал с плача: «Глаза болят, болят суставы, хочу умереть». Вот это состояние человека. Через два часа он улыбался.
Элиягу Петрушка – один из учеников Саши Галицкого. Он спасся от нацистов в довоенной Варшаве, в 1939 году эвакуировался в Россию, был директором детского дома для польских сирот во время Второй мировой в Загорске, потом репатриировался в Израиль и стал известным ученым-микробиологом. В 100 лет ему поменяли хрусталик в глазу, которым он с 30 лет почти ничего не видел.
Петрушка вообще уникальный человек. Светлая голова, что называется. Целеустремленный, здравомыслящий, умный. Мы с ним работаем вместе уже больше 10 лет, и каждый раз у него есть цель, которую ему необходимо достигнуть. Иначе – никак. Человек, который в 102 года не принимает таблеток, чтобы подольше пожить.
И вот недавно, в ноябре, у него нашелся неизвестный племянник в Магнитогорске, про которого он ничего не знал, так как был уверен, что его брат погиб во время Второй мировой…
Элиягу Петрушка
– Очевидно, что это больше, чем просто кружок резьбы по дереву. Прежде всего, какова ваша роль в этом?
– Вчера был очень сложный, насыщенный день, пришлось бегать за инвалидным креслом одному деду, разбираться между двумя людьми, которые 13 лет жили вместе и в 91 год решили разойтись, девушка купила другую комнату и ушла.
И теперь на занятиях они отдают друг другу предметы из бывшей общей комнаты. То есть приходится заниматься массой других вещей, которые к резьбе по дереву не имеют отношения. Но моя миссия – чтобы они ушли довольными. Я понимаю, что после каждого урока я буду два часа трупом: занятия настолько высасывают, что два часа потом тебя просто шатает. Но усталость не связана со временем, можно устать и за две минуты.
Недавно в конце урока узнал о смерти человека по телефону и у меня, видимо, образовалась такая дыра в организме, что все люди ушли – они почувствовали, что у меня сели батарейки. Есть какой-то канал, по которому я общаюсь с этими людьми.
– А как вы сами относитесь к старости?
– Я могу ответить, что к старости отношусь плохо, ну и что? Мне это поможет? Она просто есть. Надо принять и понять, что это такой этап. Можно бояться зимы или осени, но они придут. Так и старость.
Есть много разных вещей, за которые старость можно не любить: немощь, болезни, боль, дряблая кожа, некрасивость тела. Больше минусов, чем плюсов.
И единственное, что может помочь тебе принять старость – понять, что это плата за долгую жизнь. Можно, конечно, умереть 30-летним, но как-то обидно совсем.
И чем дальше, тем цена жизни повышается. Я не знаю, почему нам высшие силы удосужили такую жизнь, почему в 100 лет нельзя выглядеть как 20-летний, но так произошло. Надо понять, что это нормально.
– Вы долго искали способ общения со своими учениками?
– Я очень быстро понял, как подходить к старости, на каких нотах говорить со стариками. Например, я абсолютно всех называю на ты. Некоторые говорят, что надо обязательно обратиться по имени-отчеству, но ведь это отодвигает. Когда ты говоришь «Иван Степаныч», то это Иван Степаныч, который где-то там стоит, но не здесь. Да и в чем уважение? В отчестве? Я общаюсь с людьми на уровне глаз. Я не считаю, что им нужны почитатели, им нужны друзья, хулиганы, которыми они были когда-то. И я им друг, а не медработник.
– А как вы устанавливаете такие отношения?
– Проходишь мимо, говоришь: «Молодец, хорошо». Кого-то касаешься локтем, кому-то шутливо закрываешь проход и начинаешь общаться, кого-то берешь за руки – тактильные вещи очень важны. Все эти приемы помогают создать хорошую атмосферу.
Конечно, нельзя обижаться, что пожилые ничего не помнят и приходится повторять постоянно, но ты не можешь себе позволить сказать: «Я тебе уже это говорил». Не можешь укорять и чего-то требовать. Как только ты это понимаешь, все становится легче.
Самое главное – надо понять, что человек, который сидит напротив тебя, – это ты сам через 20 лет. И если мы думаем, что избежим этого, то ошибаемся.
Да, они могут быть противными и вредными, но это – ты.
– Это же так сложно, наверное…
– Но ты должен понять причину, по которой это происходит. У них не к тебе претензии, они просто недовольны собой. Все это брюзжание, ворчание и нападение на молодежь происходит из-за того, что человеку плохо, он болен. Он хочет эту боль выплеснуть, и на пути попадаешься ты. Ты такая боксерская груша, посредник… не знаю, как правильно сказать. Дед говорит: «Почему ты мне не помогаешь?», а на самом деле у него болят колени и он ночью не спал. И тут я под рукой.
Но ты не можешь сделать его более здоровым, понизить давление. Нужно это понимать. Единственное, что может помочь, – это юмор.
Я говорю, что надежда не умирает последней. Надежда умирает, остается смех. Ну как ты можешь обнадежить тяжелобольного старика? Ему не нужно ничего. А смех переносит общение в другую плоскость, создает нужную атмосферу. Это единственное, что я могу проводить, а не шедевры деревянного искусства.
Моя покойная мама за два года до взяла тетрадку в клеточку и стала писать стихи.
Похожие на те, которые в похожую тетрадочку записывала в 13 лет, в 1939 году, в довоенном Киеве.
Мой покойный папа перед смертью наговорил 17 полных кассет текста про всю свою жизнь.
Переворот происходит, когда ты видишь деревяшку, поскрёбанную человеком, и ты знаешь, что ему за 90 лет;
что похожая лошадь, которую он выскреб из досточки, была у его отца;
что у него с детства вытатуирован порядковый номер на руке;<…>
что после операции по удалению раковой опухоли он спросил врача, сможет ли он продолжать стучать по деревяшке; <…>
что я смеюсь над ним и вместе с ним на занятиях.
И тогда все увиденное приобретает совсем другой смысл. И вся эта правда, как я ее вижу, когда смотрю на них и когда я живу их жизнью, вдруг стала книгой.
Источник
– Дистанция вообще не нужна?
– Нет. Я подхожу к людям очень близко. Вообще все дело в характере. Мне кажется, есть два типа людей: можно либо отойти далеко и ждать, пока другой переживает боль, а можно переживать с ним вместе и перенять часть боли на себя. Обе реакции абсолютно легитимны, но я отношусь ко второму типу. Это вовсе не картинные слова, я вовсе не хочу казаться лучше, чем я есть, но мне так легче.
Когда у меня умерла первая любимая женщина Мирьям, я просто разбирал ее вещи вместе с дочкой и внучкой. Другой мой любимый человек сидел на занятиях до последних дней. И когда человек уходит, неожиданно оставляет доску, то я просто ее дорисовываю. Это мне помогает поставить некую точку во взаимоотношениях. Так, например, появилась моя выставка «Деревенеющие» в Перми (в этом проекте Саша Галицкий показывал свои картины и работы учеников с сопроводительными историями о каждом авторе. – «Правмир»).
– Наверное, за 15 лет у вас таких людей уже много…
– Конечно. Иногда просто прихожу в комнату и думаю, что на этом стуле сидит 3-4 души. Конечно, это очень больно. Но ничего не поделаешь с этим. Единственное, я прошу администрацию сообщать мне заранее, чтобы это не происходило на уроке. А то бывало, что спрашиваю про человека: «А где он?» – «Так он вчера умер». Первые минуты ужасно тяжело.
– Все-таки вы делаете гораздо больше своих должностных обязанностей.
– В наших домах две части – жилая и рабочая. В одной играют в бильярд или с кошками, ходят в тапочках, а рядом бухгалтерия крутится, обслуживает. И когда перехожу из жилой в рабочую, меня всегда поражает разница во взглядах.
Однажды я пришел в администрацию взять отгул, и тут заведующая возмутилась: «Как же я буду их обзванивать, с 14 до 16 спят, а в 16 у меня заканчивается рабочий день, я ухожу. Я могу только написать объявление». Вот это вот все…
Я всегда себя больше ассоциирую с людьми, которые там живут, а не работают.
– А чему вас научили эти бабушки и дедушки?
– Мне очень не нравятся эти слова, очень сладкие. Я говорю «дед». Это опять из разряда, что уважение не в почете и не в произношении полного имени человека, а в том, что ты можешь почувствовать его боль, услышать рассказ.
Недавно проводил мастер-класс в доме ветеранов в Красноярске, и за два часа удалось узнать об их внутренней жизни. Две женщины сказали, что они очень одиноки, дети погибли. Еще одна говорила: «Ну я знаю, что он жив, я проезжала мимо станции и видела его на перроне, только не могла остановиться». Ты понимаешь, что это мир, в котором она живет, но ситуация беседы – это то, что им нужно.
Вообще этот мастер-класс начался смешно: старики боялись пропустить обед, но им сказали, что обед отложат. А один дед, когда узнал, что я живу в Израиле, пошутил, что евреи не любят работать.
– А отличается ли старость в России и Израиле?
– Отличается двумя вещами. В России одно поколение, к сожалению, пропущено. Я работал со слишком молодыми пенсионерами, ведь в России люди стареют раньше. А вторая вещь – ну, я же надстройка в общем-то, и если нет базы – врачи, минимальный доход, трудно говорить о надстройке, о каких-то деревянных скульптурах. Им важнее достать гречку и записаться к врачу. Конечно, существуют и национальные заморочки, на мастер-классе в Грузии, например, люди хотели танцевать.
Наши евреи бегают на экскурсии, играют в бильярд, годами складывают пазлы. Наверное, все-таки у нас жизнь более устроена, чем в России, то, о чем я читаю, это ужас-ужас. Надеюсь, что эта база в России тоже будет подниматься.
Дома престарелых в Израиле – это социальные центры с платным проживанием, где люди обеспечиваются небольшими квартирами со всеми удобствами, ходят на физкультурные, учебные и развлекательные занятия. Эти дома делятся на три категории в зависимости от состояния здоровья человека. В основном они принадлежат частным организациям, но часть из них заключают договоры с министерствами здравоохранения и соцобеспечения и работают как государственные «поставщики услуг».
– И все-таки, чему они вас учат?
– Это две вещи. Мне безумно интересно слушать эти романы. Каждый человек – это как закрытая книга. Один мой дед участвовал в Шестидневной войне и чудом выжил. Их джип успел проехать по минному полю, а другой взорвался на месте.
У другого на глазах эсэсовцы расстреляли семью, а его спрятали где-то за спиной, потому что был худеньким. А потом он оказался в списке Шиндлера, затем воевал в Израиле, выучился в престижном техническом заведении и создал первый завод электронной техники, а потом уехал в Америку работать в космической программе. И все это в одной судьбе. А сейчас он сидит и вырезает козликов. Вот это потрясающе.
Еще один мой дед родился в Австрии, выжил в Хрустальной ночи, прошел через Сибирь. Был такой сердцеед. Однажды принес альбом воспоминаний, и я попросил взять с собой, чтобы сфотографировать, но он отказался и сказал, что это единственное, что у него есть. И когда я фотографировал при нем, то фотографию одной женщины он перелистнул со словами «Может быть, она еще жива».
Эти люди застали трагедию фашизма. Где они взяли энергию встать и подняться после всего этого? А еще мне очень интересно видеть себя в них, представлять, что примерно ожидает.
Я стал чувствовать, насколько это тонкая грань между живой жизнью и неожиданной старостью.
Сейчас думаю: каждый день, когда встаешь на две кости, скажи спасибо, потому что это совершенное чудо. Я научился у них брать, пока есть, не ждать завтра.
И когда ты видишь эту судьбу и подходишь так близко, тебе не надо звать человека «Иван Степаныч», чтобы показать уважение.
– Поэтому вас называют специалистом по преодолению межпоколенческих разрывов?
– На одном из мастер-классов было объявление, что резьба по дереву помогает преодолевать межпоколенческие разрывы. Мне так эта фраза понравилась, что решил себя так называть.
– А он есть, этот разрыв?
– Каждый живет опытом своих лет. И есть вещи, которые человеку младше ты не сможешь объяснить. Моему 37-летнему сыну я могу что-то только косвенно объяснить, но и то не факт, что он меня сейчас поймет. Мои люди говорят: «Саша, ты не поймешь». Конечно, я пытаюсь, однажды пробовал рисовать в темноте, чтобы понять, как они работают с плохим зрением. Они понимают, что уходят, все говорят о смерти, о болезни. Это такой поезд, который останавливается, и люди выходят.
– Пограничный отряд между жизнью и смертью, как вы называете?
– Пограничники. И хорошо, что они есть, потому что потом и нам…
Саша Галицкий. Фото: Вася Юрьев / Facebook
– А вам объясняли в детстве, что такое смерть?
– Нет, никто же не объясняет. Я даже не помню первые смерти в своей жизни.
Когда мне было 5-6 лет, сильно болел мой дедушка, которого я очень любил. Он был директором завода, находил общий язык и с рабочими и с академиками. Хозяйственник такой. Потом ему провели операцию, дед пошел на поправку. Как-то с братом мы соорудили подзорную трубу, чтобы наблюдать за звездами, и прибили ее к подоконнику, а дед после операции пришел и выкорчевал ее. Думал, он умрет тут же, но прожил еще 20 лет и умер, когда мне было уже 27.
Вообще у меня типичная семья – папа инженер, мама врач. Она работала участковым, бесконечно уходила по вызовам, а вечерами возвращалась к больным и проверяла их. Мама умерла в 2002 году и не застала взлет моей новой, можно сказать, карьеры как арт-терапевта.
Борис Галицкий с сыновьями Сашей и Ефимом
– А мама не хотела, чтобы и вы были врачом?
– Нет, она мне и сказала: «Саша, я как врач вижу столько ужасов, что просто будь художником и окружай себя прекрасным». Но я все равно нашел себе такую нишу, где поострее, роль простого художника меня не устроила.
Мои родители умерли в Москве, я приехал из Израиля и успел побыть с ними последние дни, так как больше всего боялся телеграммы.
Мама с папой сохранили огромную папку моих рисунков за первые пять лет жизни. Помню, как некоторые рисунки клал под кровать, чтобы проснуться и посмотреть на них. Мне кажется, я даже так и рисую, как тогда. Рисунок – игра, жизнь – игра. Я думаю, что и искусство – это игра. И когда человек уверен в пути, он изображает его честно и правдоподобно, и это вещь, которую я люблю.
Один мой дед хранил альбомы матери, так над ними трясся, что это мамины пейзажи. Когда он умер, я забрал эти пейзажи себе, чтобы сохранить.
– Зачем?
– Я считаю, что в этом есть какое-то дыхание времени. Это касание руки человека. На самом деле самое ценное, что у нас есть – это когда ты сам способен взять в руки кисть или резец и провести черту. В мире уже до нас создано столько прекрасного, что «прекраснее» сделать невозможно.
Но наша индивидуальность неповторима. Как отпечатки пальцев. Поэтому если есть в этой истории что-то ценное (я имею в виду занятие искусством моих пенсионеров), то только в том, что эти работы сделали именно они и именно сейчас. Это неповторимо.
– А как вы думаете, нужно ли думать о смерти?
– А как можно думать о том, чего ты не знаешь? Кроме страха, ничего не будет. Я думаю, что не надо. Зачем? Ты чем-то исправишь процесс? Надо жить сегодняшним днем, как можно больше радоваться и жить ярче. Я абсолютно внеплановый человек, и мне всегда интересно, как на жизнь человека влияют неожиданные повороты.
Конечно, можно готовиться, правильно питаться, но в основном надо свою голову правильно настроить и не бояться. Это просто бесполезно. Некоторые думают, что если бы правильно себя вели, то к старости получили бы какие-то дивиденды, но я не знаю такие случаи.
– А какой вы хотели бы видеть свою старость?
– Мой друг, философ Леонид Песок, говорит, что человек выглядит не на столько, сколько ему лет, а на столько, сколько ему осталось. И я надеюсь, что мне осталось подольше. И чтобы конечный период был желательно покороче.
Еще один мой друг Андрей Макаревич говорит: «Мы как автомобили». Тут царапина, тут треснуло. Эти вещи влияют на характер. Знаю много людей, которые в юности были веселыми, а в старости пессимистами. От бесконечной тоски по несделанным вещам.
Саша Галицкий и Андрей Макаревич. Фото: Деда Саша / Facebook
Но надо, по-моему, относиться к этому с юмором, потому что чем дальше ты живешь, тем сложнее просыпаться оптимистом. Профессиональные клоуны накручивают себя как мотор, чтобы дальше выдавать оптимизм. И ко мне люди также приходят зарядиться.
– А вам когда-нибудь казалось, что эта ноша, которую несете, уже не по силам?
– Каждый день (улыбается). За 10 минут до конца каждого урока мне кажется, что больше не могу.
– Тогда зачем вы это делаете?
– Мне кажется, что дело, которое я делаю, лучше всего в жизни. Значит, нужно этим заниматься. А тяжелое оно или нет… Оно тяжелое, конечно, но, мне кажется, я делаю его очень хорошо.
– Не могу не спросить: тогда в чем, по-вашему, смысл жизни человека?
– Однажды мой дед, ему было 92 года, сказал: «Жизнь сама по себе не имеет смысла, смыслом ее наполняет сам человек». Ты можешь не наполнять ее ничем. А фразу Лидии Гинзбург «В конце концов можно было и не существовать» я поставил как основу для своей странички в фейсбуке.
– Как вы ее понимаете?
– Мы в мире настолько вторичны, уже все было – и прекрасные картины, и самые страшные войны. И действительно наше существование ничего не добавляет. Человек уходит и через какое-то время о нем забывают. Конечно, это зависит от величины его личности, но это произойдет все равно.
Саша Галицкий. Фото: Facebook
Есть теория, что художнику надо попасть в музеи, чтобы остаться в истории. Я говорю, что если за пять минут на выставке покажу работы дедов – кто-то их увидит, и если я смогу победить время хоть на пять минут, мне будет достаточно. Я ловлю время.
Беседовала Надежда Прохорова
Фото из личного архива Саши Галицкого
© 2009-2020, «Христианство, православие». Все права защищены.
При копировании материалов прямая открытая для поисковиков гиперссылка на fond-sovest.ru обязательна. 
* XML, HTML
