4
В отличие от знаменитого родственника — святого флотоводца, протоиерей Георгий Ушаков — человек сугубо сухопутный. Но судьба его удивительна и интересна: из семьи художников, сам художник, в один момент он бросил всё, чтобы стать священником в Псковской глубинке.
Мой отец — художник, архитектурой занимался до войны, работал в «Ленпроекте». Он рассказывал, что отец его, мой дед, в Старой Руссе в 1918 году как-то подозвал его: «Вот, Вася, наше генеалогическое древо, посмотри, сохранить я его не могу: опасно, всякие обыски идут». «Я прочитал, — рассказывал отец, — и отец сразу бросил бумагу в огонь. Запомнил, что вроде самый старший наш предок звался “князь Ридига”». Потом-то я выяснил, что отец немного напутал — не “Ридига”, а Редедя. В «Повести временных лет» упоминается о поединке Редеди с князем Мстиславом, сыном князя Владимира, недалеко от Тмутаракани (теперь Тамань). Победив Редедю, князь Мстислав взял в плен его жену и детей. Дети были крещены и получили новые имена. От потомков Редеди вели свою родословную многие русские боярские роды, в том числе и род Ушаковых.
Слова отца, надо сказать, не произвели на меня особого впечатления, в молодости я мало интересовался такими вопросами. Потом было такое открытие: я родился в день преставления адмирала Ушакова, 15 октября, и это обстоятельство поразило меня. В этом году мне 80, и мы отмечаем 200 лет со дня преставления святого Феодора Ушакова. Я понимаю, что такие вещи не случайны.
Во втором или третьем поколении от Редеди появляется прозвище «Ушак». Как я выяснил, ушак — это подкосок к столбу. Однажды сказал об этом своему духовнику архимандриту Иоанну (Крестьянкину), он говорит: «Это хорошо: хоть не столб, но подкосок». Мы смеялись.
Точную степень родства я не знаю. У адмирала не было прямых потомков, были только племянники, им он и завещал свое имущество. Некоторые пошли по морскому ведомству. В генеалогии встречается даже полный тёзка моего отца, Василий Васильевич Ушаков. У меня есть родственники, но они очень дальние, практически не общаемся.
В дневнике Пушкина встречается такая запись: «Адмирал Ушаков был скромный человек, боялся женщин и пауков». Я думаю, реальному адмиралу некогда было кого-то или чего-то бояться. Но он был кроткий человек, хоть и начальствующий. Совсем не похож на тот образ, который создал Иван Переверзев, он не говорил с пафосом: «Мне турок надо бить!» И драма была в его жизни, когда Александр I приказал отдать Корфу, который он завоевал вместе с греками. Думаю, это и ускорило его кончину, хотя трудно сказать.
Когда мне исполнилось четыре года, началась война. Мы в это время были с мамой на отдыхе в Виннице. Мы заторопились домой, попали уже в товарный вагон, прорывались в Ленинград. В Орше помню воздушный налет. Когда мы приехали, началась блокада. Во время блокады к нам прорвался мой отец, он был контужен. Один из друзей моего отца, архитектор, притащил большой бумажный мешок, наполненный столярным клеем. И мы в эту страшную первую зиму им и питались. Мы спасались в подвале Публичной библиотеки: подвалы использовали как бомбоубежища. Женщины переносили невзгоды лучше, чем мужчины. У мамы было среднее техническое образование, она устроилась в пожарную инспекцию, и у нее в подчинении было целое звено девушек. Они инспектировали чердаки, подвалы. Моя мама была очень спокойная, родом волжанка. Она не согласилась ехать в эвакуацию, не хотела бросать своих родителей. Оба деда умерли в блокаду, и бабка по отцу тоже. Папина сестра танцевала в Театре музыкальной комедии в кордебалете. Это было героическое служение. Она много нам рассказывала: в театре было настолько холодно, что все сидели в тулупах. А у них же костюмы сценические открытые. Они надевали несколько пар чулок, чтобы теплее было.
Я учился в Петершуле, за протестантским храмом. На храме была фигура ангела, и руки его были подняты как-то странно. Потом уже мне объяснили, что в руках был крест, его убрали. Там еще замечательные статуи Петра и Павла. Сама постановка, жесты поражали меня и тогда, и сейчас (статуи выполнены Агостино Трискорни по модели Бертеля Торвальдсена. — Прим. ред.). В этой школе учился Мусоргский.
Потом я познакомился с папиными друзьями. Среди них была Анна Александровна Лепорская, ученица Малевича. Мы с ней дружили, она меня подкармливала — иногда звала пообедать. Помню супрематические модели в её доме, авторства Малевича, — чайник его знаменитый, например. Наливать из него кипяток, по моему мнению, не очень-то удобно… Анна Александровна была замечательным скульптором. Про Малевича она ничего не говорила. Все молчали, как партизаны, время было такое — неизвестно было, какие темы могут навредить, поэтому предпочитали помалкивать. Так что даже если бы я захотел чему-то научиться от папиных знакомых, мне бы ничего не рассказали. Если разобраться, даже рад этому: я сам карабкался, самое интересное для меня — построить нечто из того, что есть.
Анна Александровна и убедила меня идти в тогдашнее училище Мухиной. Я поступил, но не с первого раза. В те времена шла борьба с космополитизмом. А мой отец после войны преподавал, а ещё работал в Торговой палате — там многие известные художники подрабатывали: Георгий Траугот, Владимир Стерлигов. Отец очень любил импрессионизм, рассказывал об этом студентам, за это его уволили, а те, кто увольнял, в приемной комиссии сидели.
Ну, на следующий год я всё же поступил на отделение керамики. Замечательным на этом отделении было то, что мы перепробовали всё что можно: керамику, стекло, гравюру. В то время прикладное искусство стало своеобразным убежищем: от нас не требовали идеологии, не заставляли писать шинели и сталеваров. Заведующим кафедрой был Владимир Федорович Марков, недавно обнаружил его могилу на кладбище в поселке Комарово. Там же похоронен Леонид Николаевич Рахманов, духовно близкий моим родителям человек. Мы приходили к нему в гости с папой и с мамой. Меня всегда взрослые интересовали гораздо больше, чем мои сверстники. И чтение, и кино — всё было интересно; мы прорывались в Дом кино, смотрели трофейные фильмы — американские, немецкие. Мы стали понимать, «как делать кино». Потом-то наши научились хорошо снимать, уже в 1960-е. Появились культовые фильмы — «Берегись автомобиля», «Иван Васильевич меняет профессию», все стали их цитировать.
После окончания Мухинского училища я устроился в так называемый Художественный фонд. Там художников распределяли на художественные комбинаты. Один цех находился на проспекте Тореза; там мне долгое время не давали места: очень тесно было. Наконец дали. Договорился с одним архитектором, что буду делать ему рельеф в интерьере — он проектировал здание профилактория в Череповце. Это была очень интересная для меня работа — рельеф из огнеупорной глины, раскрашенный. Я его создал с учетом стены, где он должен находиться, с учетом освещения, а когда привез, оказалось, что он будет совсем не там. Это было разочарование, конечно. Не знаю, сохранился ли. А потом была возможность перейти на другой комбинат, в бывшем Сретенском монастыре на проспекте Энгельса. Там почти всё было разрушено, в церкви на месте алтаря стояли печки, так называемые нырялки. Одно время работал там, и другие художники рядом трудились. Уже когда я стал священником, вылепил там для своего храма рельеф Николая Чудотворца в рост. Он и сейча-с находится в нише входных ворот, ведущих к церкви.
10 октября в музее «Царскосельская коллекция» в Пушкине откроется моя выставка. Затеял я её, правда, по печальной причине. Я служу в храме Архангела Михаила в селе Мельницы, в 2014 году он сгорел. После пожара мы восстановили пока примерно треть, там и служим…
Я много рисовал пастелью. На выставке — пейзажи разных лет и самых разных мест: около мыса Херсонес, в Молдавии, вид из моего окна во Пскове. Есть даже вид Елагина острова, нарисовал в 1962 году. Пейзажи все воспроизвожу по памяти, на этюды не хожу.
Семья моя верующей не была, но среди знакомых отца были художники Владимир Стерлигов, Татьяна Глебова, ее сестра Людмила. Отец к ним не очень-то ходил, а я стал ходить. Они жили на Петроградской стороне, потом в Петергофе, вместе в одной квартире. Людмила много говорила со мной о вере. Как-то спросила: «Юрка, а ты крещеный?» А я даже не знал: «Может, крестили меня в детстве, а может, и нет». — «Поедем на каникулах в Печоры, у меня там есть знакомый». Мы приехали. Помню — все Печоры в снежном уборе, ни следочка. Это было потрясающе красиво. Мы пришли к отцу Василию, он служил в храме Сорока мучеников рядом с монастырем. Храм Сорока мучеников был каменный и холодный, отец Василий договорился с настоятелем храма великомученицы Варвары, деревянного. Там было потеплее, там меня и крестили. Отец Василий — большой, длинноносый, — ко мне наклонился и говорил что-то. Я смотрю — а у него из глаз слезы: он переживал. И меня это очень растрогало. Замечательный священник, очень любвеобильный.
Я попал в хорошую компанию: познакомился с отцом Иоанном (Крестьянкиным), его другом схиархимандритом Александром (Васильевым). Они меня так опекали. Я приехал в монастырь, они пошли в рухлядную подбирать мне подрясник. Нашли брошенный подрясник отца Гавриила, настоятеля, и дали мне: «Да ничего, пока пусть будет этот». Когда я в нем ходил по монастырю, видел, что люди меня сторонились. Они видели настоятельский подрясник и прятались: думали, это он сам. Вот такие старцы оказались… озорные. Я там жил не очень долго, месяц где-то, они относились ко мне очень хорошо.
Отец Иоанн благословил меня рукополагаться, я ещё ездил к отцу Николаю Гурьянову на остров Залит, он тоже благословил. После Крещения я уже переехал во Псков, поменял квартиру. Рукоположили меня после того, как появилась псковская прописка. В диакона меня в Печорах рукоположили, а во пресвитера — в Троицком соборе Пскова. Рукополагал митрополит Псковский и Порховский Иоанн (Разумов), он в свое время был келейником Патриарха Сергия (Страгородского). После рукоположения владыка сказал: «Отец Георгий, вы говорите, что с бронхами у вас плоховато, — я знаю, куда вас послать: в деревню Боровик, там сосновые леса».
Потом меня перевели в село Павы. Местные жители очень разные — кто самогонку пьёт, а кто и молится. Тогда я и встретился с отцом Рафаилом (Огородниковым). Мы симпатизировали друг другу, он всё меня «старче» называл. На самом деле я ненамного его старше, это шутка, конечно.
То, что написано в книге владыки, тогда ещё отца, Тихона «Несвятые святые» — конечно, творческий вымысел. Я человек спокойный, никаких эмоциональных всплесков у меня не бывает. Отец Рафаил служил тогда в деревне Хредино, это была дорога между Киевским шоссе и Порховом. Место знаменито тем, что там, на станции Залазы, в 1827 году Пушкин встретился с Кюхлей, которого везли в Динабург. С отцом Рафаилом мы общались, он иногда меня подвозил. Однажды он за мной заехал: мои Павы немного дальше по шоссе. Мы поехали, едем быстро по направлению к Пскову, никого там нет — не то что сейчас. Он ведет машину, потом немножечко лукаво на меня посмотрел… и снял со штыря руль. Я нисколько не испугался — вижу же, что он улыбается. Он насадил руль обратно — от греха подальше. Я сказал только: «Знаешь, отец Рафаил, с тобой хорошо ехать — всё время молиться надо!» Мы посмеялись — и всё. А в книге написано, будто я испугался, попросил меня высадить в чистом поле, — ничего такого не было.
Когда меня назначили на приход, я продолжал общаться с отцом Иоанном (Крестьянкиным), часто ездил к нему, особенно первое время. А потом один батюшка знакомый уехал служить в Эстонию, ему там некому было исповедоваться, он и поманил меня за собой. А я, ничтоже сумняшеся, взял да и приехал в Москву, к митрополиту Алексию, будущему Патриарху, он был тогда управляющим делами Московской Патриархии. Я почувствовал чистоту и святость в этом человеке. Он меня благословил, и я служил какое-то время в Эстонии. Я поехал, ничего не сказав отцу Иоанну, он огорчился, когда узнал, но сказал: раз митрополит благословил, надо ехать. Я недолго там прослужил, вернулся года через три. Эстонцы очень забавные люди. Идет отпевание, у нас всегда кто-то плачет, а они стоят с каменными лицами, как японцы. Потом русский псаломщик мне говорит: «Вы так хорошо служили, нашим очень понравилось». Но если бы он не сказал, я бы об их чувствах сам ни за что не догадался. Потом стала приближаться перестройка, и я понял, что русским оттуда лучше уехать. К счастью, меня не выписали из псковской квартиры, поэтому я легко уехал обратно. На прежний приход меня не вернули, назначили на приход в Старом Изборске. Но там у меня не сложились отношения со старостой и псаломщиком, и владыка Владимир (Котляров), тогда архиепископ Псковский и Порховский, перевел меня в деревню Мельницы. Это было в 1989 году. Секретарь владыки отец Сергий Куксевич сказал мне: «Ничего, это перспективное очень место!» Там в то время народ-то был, в родительские субботы поминальный стол занимал почти весь храм. Надо сказать, что когда служишь, время летит незаметно. Много отпевал и в храме, и в дальних деревнях. Целые поколения вдруг уходили. И вот, осмотрелся вокруг — а у меня осталась «старая гвардия» из семи-восьми, в лучшем случае, десяти старушек. Да и то — выбивает моих «бойцов». Летом полегче: приезжают дачники, родственники — могилы навестить. Так что никаких реальных доходов у меня, конечно, нет. Помогает огород, но ни на какую реставрацию храма средств нет. У меня сохранилась связь с бывшими прихожанами, которые переехали во Псков, они помогают, деньги присылают. Спасибо всем добрым людям. И еще я всегда чувствую молитвенную помощь архимандрита Иоанна и схиархимандрита Александра, это меня очень поддерживает.
© 2009-2020, «Христианство, православие». Все права защищены.
При копировании материалов прямая открытая для поисковиков гиперссылка на fond-sovest.ru обязательна. 
* XML, HTML