13
Люди, которые здесь живут, свободны. Они сами готовят, сами убирают свои комнаты, ходят в магазин, в храм, ездят в Петербург. У каждого жителя Дома в Раздолье есть своя комната, личные вещи, обязанности по дому. Сопровождающие их сотрудники – не надсмотрщики, а помощники. В деревне Раздолье Приозерского района Ленинградской области уже несколько лет развивается уникальный для России проект – дом сопровождаемого проживания молодых людей с ментальными нарушениями. Его начал 3 года назад настоятель храма святых Царственных страстотерпцев Борис Ершов, а вскоре поддержала благотворительная организация «Перспективы». О том, как приняли ребят местные жители и в чем особенности работы с молодыми людьми, с ним поговорила Ольга Алленова.
– У вас есть личный опыт, благодаря которому вы стали помогать людям с особенностями развития. Он связан с психоневрологическим интернатом?
– Я чудом избежал попадания в психоневрологический интернат. Это был 2005 год, я попал в серьезное ДТП. Мне сказали, что если я выживу, то, скорее всего, окажусь в психоневрологическом учреждении, потому что у меня была травма головы, пострадала фронтальная зона. Когда я пришел в себя и мне стали рассказывать, что говорили надо мной врачи Медицинской академии и какие прогнозы у меня были, мне сразу в голову пришла мысль: зачем-то Господь так управил, что я не только остался жив, но и сохранился в адекватном состоянии. И так меня это поразило, что я поинтересовался, а что такое эти ПНИ, куда я мог попасть.
И узнал страшные вещи. ПНИ – это режимное учреждение с совершенно бесправными людьми. И с этим поделать ничего невозможно.
У меня тогда проскользнула мысль: вот было бы что-то такое альтернативное, небольшое, семейного типа, наверное, мне там было бы лучше жить, чем в огромном заведении. Я, конечно, не сомневался, что моя семья меня не оставит, но кто знает, какие поведенческие изменения могли быть в результате этой травмы… Может быть, я бы не смог просто жить дома. Может, меня Господь для того и оставил, чтобы я трудился.
После травмы я восстановился в Свято-Тихоновском университете, а через 3 года, ровно в день ДТП, в среду первой седмицы Великого поста, меня рукоположили в дьяконы. Вот такое совпадение.
– Так вы не были священником, когда попали в ДТП?
– Да, я тогда еще не служил, только учился в Свято-Тихоновском университете и с большим сомнением размышлял о будущем священном сане. Мне нравилось учиться, а как будет дальше – не знал. После травмы у меня был академический отпуск один год, и так мне стало тошно и страшно без учебы… Но я тогда не мог быстро вернуться в жизнь, я жил с дырой в черепной коробке размером 7х14 см. Потом мне сделали костную пластику. Конечно, было тяжело учиться, но я сделал над собой усилие, много читал, хотя времени и сил было гораздо меньше, чем до травмы.
Затем я начал служить рядом с домом, на проспекте Науки в Санкт-Петербурге. И туда, в храм, стал приходить Владимир – ему тогда было чуть больше 40 лет, он жил неподалеку, страдал ДЦП, у него были нарушения развития и интеллектуальное отставание. Он, как ребенок, жаловался, что его обижают родные, что у него отняли квартиру. Его было сложно понять, потому что речь его затруднена. Еще у него спастика конечностей, из-за чего ему и ухаживать за собой трудно.
Я смотрел на него и видел себя. Как я не оказался на его месте – неизвестно.
Проникся я к нему дружбой, уважением. Познакомились поближе, я даже пришел к нему домой, поговорил с его родными. Ситуация там была сложная. Раньше он жил с мамой в большой квартире на Васильевском острове, которая принадлежала маме. Мама умерла и завещала жилье родственнице, двоюродной сестре Владимира – с условием, что она опекает Владимира и помогает ему. Это было сделано для его блага, чтобы никто у него квартиру эту не отнял. Ну а родственники сразу же переселили Владимира к себе, а эту квартиру на Васильевском стали готовить к продаже. Но Владимир-то был там прописан. А это большая проблема при продаже. При этом он был дееспособен.
Его попросили подписать какие-то бумаги, он подписал, а потом понял, что его обманули, был очень взволнован этой ситуацией, придумывал какие-то грандиозные прожекты, как ему вернуть квартиру, – на таком, знаете, детском уровне. Это еще сильнее расположило меня к нему, было его очень жалко. Родственники его не выгоняли, но жить с ним не хотели, потому что он писал на них жалобы в прокуратуру.
В 2009 году я был рукоположен в священники, а в 2012-м мне предложили служить в Раздолье – маленьком поселке в Ленинградской области. Я сразу согласился. Почувствовал, что за городом больше простора для работы.
– Да? Вообще говорят, что священникам в городе легче.
– Жизнь священника в городе спокойнее. Особенно если ты второй священник на приходе. Ты любим прихожанами, у тебя много треб, все благополучно. Но мне чего-то не хватало. Как-то меня это все угнетало.
Помню торжества по случаю Дня снятия блокады, меня направили от нашего прихода на Пискаревский мемориал, там похоронено около полумиллиона человек… И я в очередной раз увидел это пространство, этих людей, лежащих там, и подумал: неужели они вот это все перенесли, не сдали город, ради того, чтобы я был простым батюшкой? Их героизм требовал от меня чего-то большего.
Ко мне и раньше приходили мысли создать приход с нуля, а тут все совпало – и желание у меня было, и мне предложили ехать в Раздолье. Я почувствовал, что здесь можно что-то и для особых людей сделать. Появились совершенно маниловские планы построить для них дом.
Родственники Владимира, видя, что мы с ним дружим, и зная о моих планах переехать, говорят мне: а давайте мы Владимиру купим однокомнатную квартиру в Раздолье и будем оплачивать ему сиделок, а он рядом с вами будет, раз вы дружите. Ну, думаю, хорошо, и Владимир рад, что у него теперь своя квартира. Но через 2 месяца они перестали отвечать на звонки, я остался с Владимиром в Раздолье, и 20 тысяч рублей, которые нам нужны были ежемесячно на двух сиделок, я выкраивал из своего молодого прихода – собирал, просил у знакомых, чтобы как-то эту проблему решить.
– А как ваша семья на это реагировала?
– Это, конечно, делало напряженной обстановку и в моей семье, потому что супруга переживала, как мы дальше будем концы с концами сводить, мы-то квартиру снимали, очень непросто все было. Владимир жаловался на сиделок, они жаловались на него, соседи жаловались на Владимира.
Был такой случай в самом начале. Сиделки очень переживали за его безопасность, боялись его выпускать одного на улицу. Я узнал позже, что они его закрывали на ключ, когда уходили. Однажды он затопил соседей – это было в первый же месяц после его переезда в Раздолье. Шланг в туалете выскочил, а ключ только у меня и у сиделок, все разъехались, никого нет, он кричит, не может выйти, соседи подняли ЖКХ, хотели ломать дверь. Хорошо, что позвонили мне, я приехал, сиделки приехали, в подъезде вода. Думали, придется платить за ремонт соседям, но как-то все обошлось малой кровью.
Конечно, я тогда страшно переживал: «Что я наделал, как же я так неразумно поступил, зачем забрал Владимира?»
Но после этого таких случаев больше не было. Я как-то в этом варился, поддерживал Владимира. Говорю ему: смотри, вот квартира у тебя появилась, скоро, даст Бог, дом построим. Какой дом, откуда – понятия не имел. Но, знаете, я чувствовал, что все будет хорошо. Что Господь не оставит. Все получалось, деньги на сиделок находились. А через 3 года мы познакомились с Марией Островской, это был уже 2015 год. И она сказала, что возьмет Владимира под крылышко «Перспектив», то есть с того времени оплачивали сиделок уже они.
– Как вы решили объединить усилия с «Перспективами»?
– Я с таким воодушевлением рассказывал Марии, какое хорошее место Раздолье для того, чтобы строить здесь дом для особых ребят, и она вдруг говорит: «Ну хорошо» и присылает к нам в Раздолье совет директоров «Перспектив». Они приехали, посмотрели, это был церковный участок возле храма – лес, косогор, воздух, земля была в процессе оформления Церковью. Они подумали-подумали и уехали. Земля оформлялась долго, и Мария вдруг предложила не ждать и купить вместе с ней участок под дом в Раздолье. Никто тогда ничего тут не продавал, но однажды раз – и появляется участок, пустырь у дороги, ямы, бурелом. Я тут же звоню Марии, мы находим деньги и покупаем эту землю.
А в это время родители одного подопечного «Перспектив» – Коли – видя, что мы серьезно настроены на строительство дома, приобретают в Раздолье двухкомнатную квартиру. Она стала первой тренировочной квартирой, где жили трое ребят.
– И Коля там жил?
– Он приезжал, уезжал, а кроме Коли, там жили еще два молодых человека. Ну и Владимир жил в своей квартире, к нему ходили работники «Перспектив». Вот так мы развивались.
– Я слышала, что местные жители не хотели, чтобы вы строили тут дом для проживания инвалидов.
– Да, первое время было сложно. Местные жители взбунтовались, сказали, что будут писать в прокуратуру, будут жаловаться на нас. «Вы здесь устраиваете какую-то больницу или психиатрическую лечебницу, а мы боимся, у нас здесь дети».
– А что их так напугало?
– Они увидели, что наши ребята ходят по Раздолью, людям всегда страшно то, что им непонятно. Остальные ребята ходили с сопровождением, но Владимир с самого начала ходил без сопровождения – он вообще дееспособный и может ходить где хочет.
Пикеты, конечно, не устраивали, но от главы местной администрации я слышал, что к нему ходят и жалуются, собирают подписи. Мне пришлось много с людьми общаться, я понимал, что я затеял все это, значит, мне расхлебывать.
– Как вы их переубеждали? Это же, наверное, не те люди, кто в храм ходит?
– Вообще те, кто ходил в храм, тоже с большой настороженностью относились к нашим ребятам. Я говорил им: «Дорогие, у нас будет дом, там будут жить наши ближние, заботой о которых мы будем с вами спасаться». Потом был долгий и непростой разговор с главой администрации, он говорил, что должен контролировать ситуацию в поселке, а я апеллировал к Конституции и объяснял, что ребята дееспособные и могут жить где хотят. Он не понимал, зачем им жить в поселке, почему нельзя им жить в интернате. Я говорил ему, что вообще я патриот, и когда в Европе, в развитых странах такие люди живут в небольших поселениях, в общине, и там для них могут создать атмосферу братства, то мне обидно, почему мы в России не можем этого сделать.
Потом я понял, что глава просто не был знаком с темой, он и возражал мне больше для того, чтобы испытать твердость моих убеждений и понять, насколько я уверен в том, что делаю. В общем, говорили мы много, не один раз встречались. Я чувствовал за спиной «Перспективы», знал, насколько это мощная организация, с целой армией юристов, которые уже осуществляют деятельность на таких площадках, и у них получается. После того, как Мария взяла под крыло Владимира, я видел, что это серьезная организация, которой можно доверять.
Я был уверен, что если Богу это угодно, то все получится, а если нет – тоже будем жить.
Наконец, мы сняли здесь домик, прямо рядом с нашим участком. И к нам стали приезжать в гости ребята из Петергофского ПНИ, в котором работали волонтеры «Перспектив». Конечно, «Перспективы» увеличили штат соцработников в нашем доме. Первое время мы собирали весь коллектив волонтеров и соцработников, с ними работал психолог, он работал и с ребятами. Соцработники боялись аутистов, не понимали, чего от них ждать, и мы проводили тренинги для них.
Я понял одну важную вещь – пока человек боится, он закрыт и не может сделать шаг навстречу. Но как только он делает самую маленькую попытку понять – все происходит само собой.
Через внимание, через интерес к человеку приходят и механизмы взаимодействия с ним, ты начинаешь его чувствовать, перестаешь его бояться, понимаешь, что радуется он вот так, а горюет так, а если больно, то так.
Но самое интересное стало происходить внутри коллектива ребят. Главная отличительная особенность нашего проекта от большого режимного учреждения – это свобода, ради которой ребята сюда и стремились. Но она накладывает ответственность, к которой они не всегда готовы. С теми, кто имел опыт жизни в семье, было полегче, а вот кто вырос в интернате, в детском доме, – они такого опыта обращения со своей свободой не имели, поэтому возникали конфликты, и внутренняя иерархия восстанавливалась почти год.
Бывали и срывы. Одна наша девушка, Дина, которую человеку со стороны сложно понять, стала верховодить и так хорошо подчиняла остальных ребят, что это приводило к недовольству и напряженности. Я приходил каждый вечер и много беседовал с ребятами, соцработниками, у меня много сил на это уходило тогда. Но я вкладывал всего себя в этот проект. Мы просили друг у друга прощения, что-то объясняли друг другу, проговаривали обиды, претензии, я выслушивал соцработников, отдельно беседовал с теми, кто хулиганит.
– Помогло?
– Да, примерно через год все стало приходить в норму. Пока формировался коллектив, все усложнялось еще тем, что к нам приходили ребята из интерната, присматривались, хотят ли они жить в таких условиях, – кто-то оставался, кто-то уходил и приходили новые. Конечно, вся эта смена ребят вносила сумятицу. А когда уже определились, кто тут живет постоянно, все успокоились. Ребята адаптировались к новым условиям, друг к другу.
– Почему некоторые люди не захотели тут жить и вернулись в ПНИ?
– У нас в доме такие правила, что нужно трудиться, все убирают за собой сами в своих комнатах, все дежурят по очереди на кухне. К тому же здесь нужно учитывать мнение других ребят. Здесь нет бомонда, приближенного к персоналу, которому все позволено. У нас все равны, мы семья. И когда мы беседовали друг с другом, мы всегда это подчеркивали – мы семья, мы помогаем друг другу наладить жизнь, обсуждая наши проблемы.
Еще, конечно, приход наш сильно повлиял на формирование той атмосферы, которая сейчас здесь царит. Ребята с первых дней приходили в храм на службу, прихожане присмотрелись к ним, стали радостно их встречать – без жалости, без снисхождения, а просто, по-дружески. Я же периодически ставлю наших ребят в пример в проповедях, на исповедях, в частных беседах.
– Пример чего?
– Отношения к жизни. Они искренни и непосредственны, поэтому их радость, печаль и грусть – они все настоящие. Они умеют радоваться, в каких бы обстоятельствах ни находились. У них мало здоровья, нет имения, нет многих возможностей, но они молодцы, потому что умеют радоваться и любить жизнь. И вот принятие их нашим небольшим социумом, приходом было очень важным. Постепенно те ребята, которые поначалу не хотели ходить в храм, стали тоже подтягиваться.
– Они обязаны ходить в храм?
– Нет, что вы, никакой обязаловки нет, какой в этом смысл? Ходят по желанию, по самочувствию. Но так вышло, что сейчас ходят все. Коля, который не говорит вообще и у которого сложное аутичное поведение, полностью преображается в храме, он выходит оттуда другим человеком. Дойти с ним до храма непросто, но соцработники наши не жалеют сил, потому что видят, что ему в храме хорошо, он успокаивается, умиротворяется.
– А соцработники – верующие люди?
– Точно знаю, что не все воцерковленные. Мы брали соцработников не по конфессиональному признаку, но мы, конечно, говорили, что это православный проект, и если вы ничего против православия не имеете, то мы вас ждем. Но знаете, некоторые наши соцработники уже здесь стали ходить в церковь. Я видел их постепенное воцерковление. Они приходят в храм, они видят ребят, видят отношение, видят обстановку.
Когда мы судим о жизни Церкви только по информации из интернета, из новостей, у нас может сложиться ложное впечатление о ней, а если люди попадают в эту атмосферу, видят ребят наших, которые со слезами на глазах стоят на службе и уходят преображенные, то их отношение к Православной Церкви меняется. Потому что изнутри все всегда видится иначе, чем снаружи. Когда наши ребята жили в интернате, они кому-то казались странными, может быть, даже опасными, а когда они стали жить в обществе, то все поняли, что это просто люди.
– Сами ребята сильно изменились за время жизни здесь?
– Тот страх, который они принесли из интерната, сохранялся долгое время. Для некоторых это был страх вернуться в интернат по каким-то причинам. Долгое время они числились в интернате, а жили у нас в доме, официально оформляя отпуск на 3 месяца. Вот Юля, когда срок ее отпуска подходил к концу, начинала плакать, что ей не подпишут новый отпуск и придется вернуться в интернат.
Только сейчас, когда мы уже выписали их из интерната, она поверила, что туда не вернется, что здесь ее дом. Вообще все наши ребята постоянно радовались, что находятся в таких свободных условиях, что им много уделяют внимания, что они восстанавливаются в своем человеческом достоинстве. Но при этом у всех было какое-то ощущение незаконченности, неуверенности в том, что это надолго. Я и сам тогда не был уверен, как дальше все будет складываться. Но сейчас пришло понимание постоянства. Здесь есть атмосфера взаимопомощи, свободного радостного общения.
– Когда их выписали из интерната, Юля сказала мне: «Все, теперь мы свободны».
– Да-да. Они именно так это ощущали. Когда мы построили, наконец, дом на нашем участке, когда они въехали в дом, это был, конечно, такой мощный этап их жизни… У них были такие круглые глаза, такой восторг, они выбирали комнаты, кричали: «Это наш дом, наш дом!» И вот только здесь, только год назад прекратились их разговоры об интернате. Ушла тревожность. Решились вопросы с выпиской из интерната, с пропиской. И сейчас у нас больше духовного общения.
– А в самом Раздолье отношение к вам изменилось?
– Когда тот дом, который мы снимали, хозяева решили продать, а наш новый еще не был построен, ребятам нашим пришлось переехать на полгода в Токсово. И нас вдруг все в Раздолье стали спрашивать: «А где ваши ребята, куда они подевались?» То есть мы уже стали частью этого поселка. Когда местные жители с ними ближе знакомятся, они видят, что это открытые, светлые люди – и обычного человека всегда поражает, что вот люди в таком сложном состоянии могут быть такими радостными и благодарными. И он начинает как бы и на себя, на свое отношение к жизни иначе смотреть.
В целом отношение сейчас к нам нормальное, спокойное. В одном из магазинов хозяйка пандус сделала для наших ребят, сосед наш как-то старается поддерживать отношения, помогает инструментом, электричество помогал наладить на этапе строительства.
– Не планируете заняться трудоустройством ваших подопечных?
– Это, прямо скажу, насущный вопрос. Некоторые ребята работают при храме, кто-то занимается рукоделием с моей супругой, валянием шерсти. Они обеспечивают свою жизнь, убирают по мере сил, готовят себе пищу, это их труд. Но следующий необходимый этап – это мастерские.
Я поначалу думал – может быть, нам сделать какую-то ферму? Но у нас ребята с довольно сложными нарушениями, они не справятся. К каждому придется приставить работника, это будет показуха. Поэтому возникла идея творческих мастерских. Мы видели мастерские у наших московских коллег из Центра лечебной педагогики, где педагоги помогают ребятам раскрыться, и настолько талантливые у них работы! Но для создания мастерских необходимы люди, желательно местные. Сейчас у нас почти все соцработники – из Питера, приезжают посменно. Сможем ли мы привлечь людей? Думаю, что потихоньку все получится.
Автор — журналист ИД «Коммерсантъ»
© 2009-2020, «Христианство, православие». Все права защищены.
При копировании материалов прямая открытая для поисковиков гиперссылка на fond-sovest.ru обязательна. 
* XML, HTML